ший, весь побитый
стрельбами да взрывами каменисто-песчаный участок в степи. И так бесплодное,
дикое место,  где отнята была у  него, будто  полжизни, способность слышать,
превратило оглохшего зеленого человечка тоже в начальника.
     Чтобы к  нему и  впредь  относились по-доброму,  контуженный  раз в год
заявлялся к своему благодетелю и дарил что-нибудь вкусненькое.
     Всегда в подчинении Абдулки  находился oдин солдат, столько  полагалось
по  штату.  Наверное,  не  было в  полку  другого  такого начальника,  чтобы
командовал всего одним человеком. Большее время года, свободное от стрельб -
это могли быть когда недели, а  когда и целые месяцы, - глухой жил со  своей
бабой  в  поселке городского  типа и только  навещал  для  порядка неблизкий
полигон, а солдат  безвылазно  и летом и зимой сидел в голой дикой  степи  и
караулил ветер. Всех своих солдатушек отеческий Абдулка  любил  и помнил как
сыновей,  каждый  из  которых,  когда  приходило  время расставания,  всегда
становился для  него последним.  Странные были  они у  него - все  равно что
хозяева всего того, чем он  лично командовал едва ли целый месяц в году. Они
попадали  к  нему на  полигон  одинаковые  - чужие, озиравшиеся  в степи как
обреченные, но и уходили от него спустя годы, неотвратимо сменяя друг дружку
на  этом  посту в степи, тоже  очень похожие  -  родные,  с просветленностью
старцев в глазах, иные побеленные в двадцать своих лет сединой. Вот по осени
отняли еще одного, демобилизовали. Должен он был давно отправиться домой. Но
отеческий Абдулка не мог отпустить сынка просто так: вздумал одарить вечным,
из железа, зубом.
     Взрыв, собственный душераздирающий вопль, вид крови, что лилась из ушей
-  все  ужасное,  что  случилось когда-то  на  полигоне  -  так  напугало  и
растрогало Абдулку, что после всякая всячина производила на него  именно это
впечатление вечности. Металлические зубы он вставлял себе и в  прошлом, даже
один золотой, но никогда не задумывался о том, что они останутся и после его
смерти.  Что их,  например,  найдут в  его  могиле хоть  через  тысячу  лет.
Трогательное  и пугливое желание иметь в себе что-то вечное побудило Абдулку
вставить себе железные зубы взамен здоровых, после чего только и  было в его
жизни  гордости,  что   эти,  даже  нержавеющие  кусочки  вечности,  лучисто
блестящие на солнце, когда контуженный гневался  или улыбался  во весь  рот.
Одарить своего последнего сынка таким же  зубом - было для него как поделить
на  двоих это торжество человеческой жизни. "Без зуба ты какой  человек? Так
себе человек, прах от  праха, песок, дунет ветер - и  разлетишься!" - громко
голосил  Абдулка;  как и  все глухие, он  не слышал того, что произносил,  и
голос его выходил наружу, будто из репродуктора.
     Солдат не  упрямился  и  верил,  что контуженный  желает  только добра.
Абдулка заявился  к  Институтову с  тушкой  ягненка,  обернутой  поленцем  в
мешковину,  - такое щедрое подношение  совершил он  добровольно  и только по
своей же  наивности. Институтов  умаслился  бы и от вида бараньей  ноги,  но
Абдулка уже так сильно тосковал по родному солдату, что  никакая другая сила
или здравый смысл не могли бы его заставить умерить свое жертвоприношение.
     За спиной  отеческого Абдулки, будто  чем-то  провинился, наряженный  в
парадную форму, стоял тот самый солдат. Он походил на  большого ребенка, что
пребывал в растерянности  с  тех  пор,  как родился  на  свет.  При  нем был
документ,  удостоверяющий  личность  защитника  родины,  сорок  пять  рублей
денежного   довольствия,  только   полученные  в   полковой  бухгалтерии,  и
предписание,  дающее  право  рядовому  Алексею  Михайловичу  Холмогорову  на
плацкартный билет в любой конец широкой необъятной страны.
     Все смекая,  практичный  начмед не  расхваливал щедрость  души  Абдуллы
Ибрагимовича, но божился вставить солдату на самом видном месте самый лучший
железный зуб, что  будет с ним воедино до смерти. Абдулка верил так легко не
слову этого человека, а закону жизни человеческой,  которому сам подчинялся,
как муравей, и нарушить который, будучи человеком,  мог бы,  только  получая
тут  же  взамен какое-то смерти подобное наказание. Согласно  этому  закону,
которому  подчинялся, как  муравей,  Абдулка, никакому  человеку на земле  -
другому такому же муравью - не дано было его обмануть, если взял тот за свою
работу  что-то вперед, потому что  не дано было  бы  после этого жить. Желая
обрести только  такую  уверенность,  Абдулка  и  уготовил  начмеду  ягненка.
Упоминание смерти, однако, растрогало  Абдулку, и он прослезился неожиданно,
как  на  похоронах;  контуженный  умел понимать,  о  чем  говорят  люди,  по
шевелению губ, но людей - если не забывали, что он глух, - всякий раз пугала
эта  неожиданность   чувств,  с   которой  откликался  он  вдруг  на  что-то
обыкновенно сказанное.
     В  тот миг,  когда  заплакал  отеческий  Абдулка,  Холмогоров  едва  не
расплакался, чувствуя себя сиротой. "Абдулла Ибрагимович, я могу и без зуба,
уйдемте, без него проживу!" - воскликнул было Алеша. Чужой человек, которому
досталась оплата за труд, неприятно вздрогнул. Но  глухой ничего не услышал,
и солдат, чувствуя  почему-то  угрызения  совести,  остался стоять на месте.
Долго прощаясь с  хозяйчиком полигона,  Институтов  поглядывал  украдкой  на
паренька, что уже  раздражал его своим  глупым видом. Опасаясь, что  Абдулка
если и простится, то и вполне может снова  нагрянуть в лазарет, начмед сразу
ж по его уходу произвел  удаление намеченного  под  железный зуба, но выждал
день-другой  и забыл про свой долг. Внушал поначалу, что зуб за  день-другой
не сделаешь, если уж делать на века. Алеша с  облегчением доверился начмеду.
Верить было  ему всегда понятней  и легче, чем  не верить.  Только обманутый
перестал бы он верить тому человеку, что даже за это время успел бы обмануть
много раз.
     Холмогоров  уговаривал себя:  "Ничего, потерплю  еще недельку,  а потом
cяду на поезд и  уеду домой". Чтобы  ожидание  текло незаметней,  согласился
исполнять в лазарете работу, какую скажут. Хоть  и здесь оказалось,  что это
не по доброй  воле он  помогает, а  отрабатывает лично  начмеду свой будущий
вечный зуб.  Холмогоров  мог в любой  день собраться и уехать. Все документы
были при нем. В  полку  он давно нигде не числился. Начмед готов был терпеть
его  присутствие в лазарете, притом  с пользой для себя. Просто выставить за
порог  не рисковал, побаиваясь, что этот факт мог бы стать известен Абдулке.
И  во  время  последнее позабыл  пустяковое свое  "сделаю, когда захочу",  а
назначал как должнику: "Отработаешь, тогда и сделаю". Или того яснее: "Тебя,
голубчик,  между прочим, никто  здесь  не  держит". Но Холмогоров  как будто
нарочно все терпел и ждал обещанного.
     Алеша,  хоть  и не  ведал великого  закона жизни, чтимого Абдулкой,  но
верил  ему  -  и вот  уже  надо  было  верить  начальнику медицинской части,
которому  поверил  Абдулла  Ибрагимович.  Поэтому  изворотливое,  ничего  не
стоящее обещание завтрашнего дня - отчаянное обещание суетливого, загнанного
в угол человечка -  вдруг обрастало человеческой роковой правдой. А пока что
спрашивал Алешку  каждый встречный, где  же потерял  он  зуб,  и  Холмогоров
охотно вступал в разговор:  "Вырвали,  чтобы  новый  вставить.  Думал, такой
везучий,  самый первый  еду  домой.  А  вот  решил  зубы подлечить  и  самый
последний, наверно, уеду. Зато потом мороки не будет. Железный прослужит всю
жизнь". Но эту его уверенность норовили поднять на смех: "А если заржавеет?"
И он, когда над  ним все смеялись, тоже улыбался,  но судорожной  отрешенной
улыбкой, которая  так  обезображивала  его  лицо, что смешки  окружающих  от
отвращения   начинали  поневоле  глохнуть,   походить   на   покашливание  и
затаивались.  Алеша  живо  вздергивался,  как  лягушка  от  удара  током,  и
радовался, думая, что все его слушают: "Я думаю, не заржавеет и не сотрется,
для  этого жизнь слишком короткая,  я же двести лет  не проживу! Такой жизни
еще и не сделали на земле!"
     Ему, конечно, бывало грустно, даже  тоскливо, но и сквозь грусть-тоску,
как  трава,  пробивалось   наружу,  к  свету,  красочное  удивление  жизнью.
Удивление это взяло над Алешей к совершеннолетию такую силу, что со  стороны
он  казался  всем  сонным,  ленивым и  редко  какой окрик  не  заставал  его
врасплох.  Тогда  он просыпался -  и начинал работать,  но долго, сонливо. А
если, бывало, начинали подгонять,  портила работу и все  утяжеляла природная
его неуклюжесть, так что он уже  начинал такой своей работой разрушать, а не
созидал.
     Душа  у   Холмогорова  была   что  добрая  каша  -  вместо   того  чтоб
расплескаться, знай,  береглась  и  тяготела  теплом  своим  к  покою. Когда
наполнял eе жар, то и тогда разве что пылко раздувала по-жабьи зоб. И на все
нужно ей  было  время  -  и  если  воспылать, и  чтобы  остыть.  Он  тяжело,
подневольно покидал всякое  насиженное  хоть с часок место. А если  сменялся
уже ход жизни - замыкался,  все еще живя  красочными воспоминаниями о том, к
чему было привык. Но замкнутость брала власть  над ним первое время - до той
поры,  пока  не  проходило беспокойство  и неизвестное  делалось знакомым, а
пережитое - обычным.
     Алеша даже не всерьез, а с трепетом  человека, причастного к  таинству,
считал себя везучим и волновался, что везение может уйти так же беспричинно,
как и было дадено. Но что считал он везением, то  чудесным было  только  для
него, а доставалось в последние  руки. Себя он доверчиво ощущал непохожим на
других, как  будто награжденным, и,  замечая вокруг  людей  с  недостатками,
умудрялся их жалеть, не чувствуя, что жалеть бы  надо самого себя. С первого
взгляда в нем видели выдающееся только  неуклюжестью своей, угрюмое, себе на
уме,  отсталое  ущербное  существо.  Когда  на  плац  выгрузили  пополнение,
вербовщики, набиравшие людей для своих служб, разглядели в нем только такое,
и каждый отмахнулся: "А  этого, тупого, отправьте Абдулке.  Нам такого добра
даром не надо. Такого надо дальше откармливать!" И отправили - на санитарной
презренной машине, рейсом в один конец, без попутчиков -  а Алеша прощался с
полком и, понимая, что отправлен  в особенное безлюдное место,  думал о том,
как несказанно ему  повезло  и  какое оказали за  глаза то ли доверие, то ли
поощрение; других же, которых жалко было, - не иначе сослали.
     Дорогу на полигон знал  и помнил каждый. Каменистая, обожженная солнцем
колея  -  летом,  а  зимой -  узкий окоп,  прорубленный трактором в  мраморе
сугробов. До ближайшего  поселка, где жили люди, было километров пятнадцать.
Оттуда и наезжал хозяйчиком на мотоцикле Абдулка.
     Когда устраивались стрельбы, дня три кряду на полигон прибывали одна за
другой  роты.  Развертывались  живыми  цепями, окапывались,  постреливали, а
после  полигон  вымирал,  пустел.  Всех его  свободных  земель  нельзя  было
охватить  глазом.  Огородить такой простор также  было  невозможно, и потому
границы обозначали одинокие, удаленные друг от друга на расстояние видимости
посты  - похожие на огромные бледные поганки "грибки",  что  прятали от зноя
или дождей дозорных, выставляемых на то короткое время,  когда от  множества
промахов  после  автоматных очередей  по  степи  бесцельно  гуляли  пули,  а
нечаянные мирные люди, случалось,  сбивались  с пути и забредали на полигон,
завороженные грозной оружейной канонадой.
     Холмогорова привезли на  полигон, когда  уже смеркалось. Нежная темнота
сумерек скрыла  все, что так  не  терпелось ему увидеть.  Из  непроглядности
властным холодом  веяли  ветра, глуховато завывая в  ушах,  будто  в морских
раковинах.  Фары   санитарной  машины  плавили  сумеречное  золотце  из  роя
песчинок, видимых только на свету. Два человеческих голоса, шофера и хозяина
полигона, ругались где-то в темноте, не понимая друг дружку. Шофер, такой же
подневольный служивый паренек, гаркнул на прощание с мертвецкой  веселостью,
убегая в кабину: "Начальник-то  у тебя глухой! Он такой, хоть в уши ори - не
услышит.  Хочешь  -  матери его, братишка.  Эй,  Абдулка... Урод! Раздолбай!
Вонючка!"
     Когда  смерклось на том месте, где с минуту назад тепло фырчал  мотор и
пусто светили фары, нахлынуло одиночество. На островке, где с ясностью маяка
невозмутимо  росло над темной  гулкой степью белое  башенное  строение,  что
горело низкими, почти вровень с землей, окошками и было увенчано на верхушке
мощным прожектором с подбитым глазищем, остались стоять  двое: Алеша, только
что заброшенный  на остров, и тот дикарь,  в домашней простецкой одежде и  в
обутых на босу ногу шлепанцах, которого обсмеял на прощание шофер.
     Коренастый,  небритый, похожий то  ли на банщика,  то ли на могильщика,
стращая  громким  лаем  неразборчивых слов, он потащил Холмогорова в  башню.
Алеша попал в большую пустую комнату, коробчатой формы с незаметной железной
лестницей, что уводила наверх в погашенный проем в потолке. Хозяин полигона,
оказалось,  на  ночь  глядя  торопился  уехать.  Абдуллаев все  оставлял, но
ругался в сердцах так, как если бы застал в помещении вопиющий беспорядок. И
виной  тому  был он, Алеша - не понимающий, что будет здесь располагаться на
ночлег.  Контуженный  громыхал  всем,  что попадало  под  руку,  и  голосил,
добиваясь, чтобы тот  хоть  разок  кивнул головой,  подал знак: "Тут  спать,
понимаешь? Еда-вода, белье-мыло завтра привезу - понимаешь?  Эй,  ты глухой?
Тебе  говорю!"  Уезжая,  Абдулка  запер снаружи дверь, отключил  свет. Алеша
лежал на койке, будто в  тюремной камере, и  уснул  только под утро, когда в
оконцах  забрезжил свет и успокоил душу.  Начальник  примчался на полигон ни
свет  ни  заря  - и  устроил  побудку своему новому  работнику.  Прошло  еще
несколько дней. Холмогоров молчаливо и безропотно исполнял все,  что говорил
делать злой крикливый  человек,  который перед  тем как  исчезнуть  в  конце
каждого  дня запирал его в башне на замок. Как-то во время работы Холмогоров
обратился к  начальнику со  спины,  и когда  Абдулка ни  раз, ни  другой  не
обернулся на его зов -  а он-то звал его все громче и  громче - Алеша  вдруг
осознал, что хозяин полигона не слышит его слов. Он постоял еще безмолвно, а
потом, одолевая  боязнь,  тронул за  плечо:  Абдулка резко  обернулся  и  со
зверским  выражением лица  вскочил на ноги - но тут же смущенно поник,  видя
растерянного, слабенького от своей догадки паренька. И утешил, как смог: "Ты
и  я, мы с тобой - будем как одна душа,  сынок. Если что, не бойся, толкни -
глухой  я,  но  не  баба,  трогать можно".  Холмогоров  только  и  вымолвил:
"Дяденька, а вас как  хоть зовут? Как мне обращаться к вам? Понимаете?" "Что
говоришь? Что сказал?!" - раскричался  опять Абдулка, но когда уяснил, о чем
спрашивают,  снизошел:  "Много говоришь...  Какая тебе  разница? Я тебе  как
отец. Это и знай. ".
     Рассуждать  вслух Абдулке  все  же  нравилось. Алеша, слыша  казавшийся
потусторонним  голос глухого, с жалостью  думал о себе: "Мне-то и поговорить
не с кем". Он осознал  это -  весь срок  своего молчания - и чувствовал, что
явь  уже  превращается  в  кружащее  блуждание немых чувств,  мыслей.  Когда
пожалел себя, что-то скользкое  да  ядовитое змейкой обвило сердце, искушая:
гляди, он голосит без умолку, ему хорошо, а тебе плохо и лучше не будет.
     Абдулка еще  долго  выслеживал, покрикивал,  не  давая  роздыху,  желая
завершить испытания.  Загружал работой,  самой бестолковой, чтобы тот ничего
не  съедал зазря, но  и при каждом случае упрекал Алешу,  что  слишком много
ест, а  надо есть понемножку: поменьше класть в рот да подольше разжевывать.
В  другой  месяц,  уже  на сбереженных  начальником  запасах,  Алеша  наелся
вдоволь,  так  что был  очень счастлив - и Абдулка  праздновал свою правоту.
Холмогоров сроднился с глухим,  поневоле проникаясь тем  отеческим, что было
сокрыто в человеке, который сначала для его же пользы урезал рацион, а после
щедро удвоил, спасая от голода.
     Они уже не раз объезжали хозяйство, разбросанное по степи километров на
пять.  Прямо от порога смотровой башни начиналось стрельбище. Было безлюдно,
пустынно  и  все это  рукотворное ухоженное поле  боя походило  на  огромных
размеров муляж под открытым небом. Горизонт заслоняли рыхлые рыжие сопки - в
двух  километрах  прямой видимости.  Это видимое пространство и  должно было
простреливаться в каждой своей  точке. Его оплетали паутиной непонятные пути
сообщений  - узкие  извилистые линии траншей. Еще дальше  миражом являлся  в
голой степи игрушечного вида городок, состоящий из четырех панельных коробок
и подобия площади.  Все дома были ростом  в три этажа. Оконные проемы зияли,
что выколотые глазницы. Всякая дырка в стене  была обязательно обожжена. Все
кругом пахло гарью, хоть не  было  видно  того, что  могло бы гореть. Верно,
жгли здесь то, что свозили и хотели уничтожить, превращая в пепел и сажу.
     Площадки   стрельб  походили  на  пешеходный   городок   для  детей,  с
асфальтовыми  дорожками  и  разметками, отчего  могло  подуматься, что здесь
изучали  правила  дорожного  движения.  Каждый  такой  объект  был   устроен
обособленно,  отдельно,  наподобие спортивного снаряда, а соединяли  объекты
опять же асфальтовые дорожки.
     Разумность, дотошность того, как все было здесь устроено на марсианском
мертвом фоне, заворожили, как завораживает чувство ужаса. В отсутствие людей
не верилось, что это все создано  ими - а чудилось,  что люди аккуратно были
здесь   уничтожены  каким-то  потусторонним   разумом,   могущим  не  только
уничтожать,  но и  не  оставлять  следов,  наводя  свой  мертвый  порядок. И
казалось, что  жизнь здесь  есть, как есть она в  песке,  если  эта песчаная
мучица  - прах чего-то живого. На полигоне только песок змейками  переползал
асфальтовые дорожки:  зримо ползли  они на глазах,  стоило  повеять со степи
хоть легкому ветерку.  Тогда делалось до  озноба ощутимо, что кругом дорожек
кишат и  колеблются  песчинки, безбрежная пустынная живая земля.  Но  раз от
раза Холмогоров привык смотреть на все  как на хозяйство, обученный Абдулкой
управляться с этим хозяйством, не помня о себе. В обычный день должен он был
вымести асфальтовые дорожки на стрельбище и обойти сторожем все объекты.  За
день до стрельб проверялись и готовились к работе механизмы. А в день, когда
наезжали  стрелять,  Алеша  в поте  лица  ползал  на  брюхе  по  техническим
траншеям,  встряхивая то,  что заедало,  да и  три  стальных плоских  ржавых
болвана - они же стоячая, лежачая да поясная мишень -  не могли без  него. С
ним  болваны стальные вставали  из траншей, как мертвые из гробов,  начиная,
если надо, даже двигаться на шарнирах. В нужное время  рвалась пиротехника и
гремели для острастки взрывы.
     Погруженный в этот потешный  и  грозный мир, Холмогоров чувствовал себя
временами  призраком. А  таков он и был,  человек, о  существования которого
здесь знал и помнил один  глухой Абдулка. О нем  не ведали солдаты на  линии
огня: им невдомек  было,  что под теми болванами,  куда они кромешно палили,
затаилась  в  окопчике живая  душа.  Абдулка  затягивал на  нем  бронежилет,
напяливал  каску и посылал со  вздохом в  грядущий кромешный ад. Раздавались
первые выстрелы  по  мишеням,  у  Алеши  застывала душа. Он  слышал, что  не
слышали там, за километр от него: как бьются в болванов пули, как, плющась и
шлепая  под  них пометом, звякают  да  шипят.  Слышал их вой,  когда неслись
градом, начинал  глохнуть. Душа погружалась  в эту  адскую музыку, дрогла  в
утробной пустоте,  рождаясь и застывая от ужаса, когда электрическое гуденье
вдруг напрягало застопоренную цепь.
     Если так  случалось,  что машинку заедало или в цепи не  хватало  тяги,
чтобы поднять  сваленного попаданием болвана, Алеша  был  должен подползти к
железному дружку и помочь  сдвинуться своими силенками.  Стрельба  умолкала,
пока  ждали,  когда  по