е наберем, прикинемся,  что с обратными билетами был дефицит.
Взгреют, конечно, за каждый  лишний денек, будь готов!"  "Иван Петрович, а я
что  буду делать в Москве?"  "Твое дело маленькое, куда  я, туда и ты. И мое
дело  маленькое, ничего  такого  делать не будем  кроме  команды. Но с  умом
оставайся своим,  торопись и не  спеши, а то потом скажут... Всегда  найдут,
что  сказать, станешь крайним, и попала вся жизнь под  колеса.  В серединке,
серединке нужно идти, она, как у Христа за пазухой. Это дураки пусть делают,
что хотят, а мы будем, что скажут".
     Светлой  туманной  углубиной  в  небе  виднелся  лунный   зев,  голодно
разинутый в сторону  нескольких мелких звездочек,  что  болтались  наживкой,
казалось, подколотые на жала рыболовных  крючков. Но вдруг  чудилось во всей
ночи что-то утробное, как если бы проглоченное. Только у строений с  пустыми
черными оконцами, что были покинуты к этому позднему часу, остались округлые
необитаемые  островки света, на каждом из которых голенькой высотной пальмой
торчал  фонарный  столб с одним-единственным  раскаленным  добела  орехом на
самой верхушке. Проглоченные  мглой  окрестности поминутно оглашали животные
звуки, африканские рыки да стоны, будто кругом бродили дикие голодные звери,
что  были  рады и сами  теперь кого-нибудь проглотить. Это до  жути  делался
слышным   ночной  жор   товарной   станции  -   многотоннажной  eе   утробы,
переваривающей  в   себе  все  то,  что  приходило  поминутно   в   движение
нечеловеческой силой механизмов по воле управляющих этой силой людей. Близко
не  было  вокзала, вокзальной площади  - лишь тюремные стены камер хранения,
запертые  безлюдные  склады,  бетонные  туши  тягловых  электровозных  депо,
пропахших горючим пОтом соляры.
     Неприкаянную парочку высветил  в  темноте  дальний свет  фар.  Дядька с
пареньком позорно застыли у стены, как если бы их ограбили и  раздели, а две
их безголовые тени вздыбились и шарахнулись кошками  в темень. Из санитарной
машины, как из часов с  кукушкой, вытряхнулся наружу человек -  в нем узнали
начальника  медицинской части.  Он вскрикнул заполошно: "Товарищи,  время не
ждет!  Мы  будем указывать  путь!  Следуйте  за  мной!" И  упорхнул.  Машина
тронулась  по  ухабам каменистого пустыря. Служивые бродягами трусили за нею
следом, пока не пришлось что было сил бежать.
     При въезде на  бетонный пандус -  не крутую, но  испещренную  выбоинами
горку -  усталая санитарная колымага  замялась и бегущие за ней  послушливые
мужички  проскочили  скороходом вперед. Вся  спрятанная  жестяным  протяжным
козырьком, откуда глядели как бы исподлобья замки-глазища угрюмых одинаковых
складских  ангаров,  платформа  сортировочной  станции  казалась  далекой  и
непроглядной. У начала  платформы  грузилась  арестантская сцепка из дощатых
мукомольных вагонов: в  полной тиши с десяток молчаливых  грузчиков выносили
да вносили на своих плечах кашлявшие пылюкой мешки. Навьюченные мешками, они
также  молчаливо расступились,  пуская  в  освободившийся проход постороннюю
процессию, и  выносливо ждали,  глядя,  как от  строгой  гробовидной машины,
похожей  на  милицейскую, бежали двое  задыхающихся служивых, а карательного
коричневато-зеленого окраса человековозка ехала и ехала в нескольких  метрах
от  них. "Дезертиров ловят..."  - повздыхали  мужики и  взялись со спокойной
совестью за работу.
     Прапорщик бежал впереди санитарной машины, погоняя солдатика. Процессия
промахнула  следующий  грузившийся у платформы вагон. Паренек, а  за  ним  и
дядька, бежали  так  безоглядно, боясь попасть под колеса, что стоило машине
затормозить  у  искомого склада,  как они  стремительно исчезли. Дядьке  еще
долго  слышались за  спиной  окрики "к той...  к той...",  но бежал от  них,
думая,  что  гонят  куда-то  дальше  -  а  это  начмед напрасно  орал вослед
убегающей  похоронной  команде:  "Cтой! Стой!" Бегущие  скрылись  в темноте,
откуда к Институтову  возвратилось лишь  удивленное эхо его  же  собственных
воплей.  Сцепка  из  двух  вагонов,  почтового  и  багажного, уже  cтояла  у
платформы. Вагоны будто дремали.  Маневровый,  что вытянул  их на погрузку и
надышал  горячкой  своих трудов, накропил горючего пота - ушел  за очередной
работой,  но  должен  был  возвратиться:  отчалить с этими  же  вагонами  от
складской  платформы,   примкнуть  их   к   пассажирскому  составу  дальнего
следования, а поезд - подать на путь отправления.
     "В конце  концов  это немыслимо..." -  застонал начмед,  хлопая немощно
ногами о  гулкую платформу как  в ладоши. - Бегите за ними...  Верните их...
Вперед, вперед!"
     Начмеда послушался  Холмогоров - и отправился  дальше по платформе.  Он
исчез так быстро, что  Институтов пугливо вздрогнул, ощущая себя в окружении
всесильной  темноты. "Иди ты.  Сейчас  же,  за ним!"  -  пихнул он в темноту
поскорее Пал Палыча, и, когда черная eе толща поглотила последнего человека,
которым мог бы еще командовать, остался совершенно один.
     "Я  хочу  видеть  своего  сына",  -  тут  же  услышал  покинутый  всеми
Институтов за своей спиной. Он в ужасе обернулся. Темнота исторгла маленькую
мрачную фигурку, при портфеле и в шляпе, как иногда официально  заявляются к
своим  детям  отставленные их  матерями  мужчины.  "Что  вам здесь надо? Это
слежка?  Провокация? Да я  милицию  позову!"  - пискнул начмед.  "Мой сын не
может  заговорить, но у Геннадия есть я, его отец. Я приехал в этот город за
правдой. Я инжеренер-атомщик,  строитель Обнинской атомной  станции.  У меня
трудового стажа сорок пять лет. Я участвовал в ликвидации..." "Чернобыльской
аварии,  ха-ха!  -  судорожно развеселился  Институтов, чтоб  только  скорее
заткнуть маленькому человеку рот.  - Ну как же,  у  нас ведь теперь  что  ни
бомж,  то  ликвидатор  чего-нибудь  такого.  И  вы  тоже  пострадали  во имя
человечества? Гасили атомный пожар? Облучило, гляжу, основательно, у плаща и
рубашонки  лучевая  болезнь.  Ну вот что...  Вы  безобразно  пьяны. Нет,  вы
больной, голубчик, психический. Прекратите  шантаж  и убирайтесь отсюда  или
отправлю в психушку!" Голос маленького человека в шляпе задрожал, однако  не
сдался: "Зовите работников милиции. Я требую предъявить тело моего сына!"
     Институтов попятился, но высокомерно усмехнулся: "Это бред. Это  чистой
воды  шизофрения на почве радиации,  спиртного и огромного вашего отцовского
горя, конечно.  Я был  готов  вам  помочь как  отцу.  Предлагал  устроить  в
гостиницу, снабдить бесплатным обратным  билетом. Я  в конце  концов скорбел
вместе  с вами, когда вы два дня подряд ходили  ко мне  в  кабинет  и злобно
мешали исполнять служебные обязанности, но такое, такое! Скажите на милость,
кого  и  как  от  вас  прятали?   Как  только  случилось,   так   сразу   же
телеграфировали это  скорбное  известие.  Здесь  и  сейчас  я  не имею права
выдавать  вам  на руки даже свидетельство о смерти,  но прибудет груз  в эту
вашу Москву - все получите от наших сопровождающих, не сомневайтесь. Тело от
вас скрывают?  Да как это скрываем, если в лучшем виде для  похорон  cами же
отправляем! Святых у нас  нет, а холодильных установок для каждого трупа тем
более.  Мертвое тело в медицинском смысле представляет собой скоропортящийся
продукт. Ему ехать и ехать до места захоронения и надо соблюдать, знаете ли,
элементарную гигиену, а цинковая составляющая гроба - это вам, знаете ли, не
проходной двор. Какие еще  претензии? Ах, вам же виноватых подавай... Просто
так не можете, без дешевой шумихи? Хотите какой-то остросюжетный детектив...
А вам чтобы главную роль..." "Я хочу узнать правду о  гибели своего сына", -
откликнулся глухо непрошеный отец. " Только давайте  без  крокодиловых слез,
таковы уж мои представления об объективности. Хотите знать правду? Вы хорошо
подумали? Вы этого  очень хотите? Ну раз  вы так  нравственно  страдаете,  я
нарушу порядок... Голубчик, ваш сын был убит самим собой... Куда еще копать?
Глубже  некуда,  если  докопаться  хотели  до  правды. Да, да, ну что  глаза
таращите? Вот она, правда".
     Обрушилось молчание.  Институтов смиренно  дожидался,  что приступит  к
утешению  наконец-то раздавленного горем отца. Но тот выполз из-под  руин  и
заныл, не вытерпливая  больше боли:  "Геннадий должен был жить!" "Ну, знаете
ли, вы бы это ему  и сказали, когда он преступно  овладел оружием начальника
караула, и неизвестно еще, что было  в его  планах, умирать или  убивать.  -
Начмеду  захотелось  исколоть  словечками этого  бесчувственного зловредного
человека. -  Инженер, да еще атомщик, а рассуждаете  как юродивый. Вы  иначе
рассуждайте,  мыслите шире, как человек науки...  Вам нужны  факты? Пища для
ума? Ваш  сын  скончался  по собственному желанию.  То, что мы не сделали из
этого шумихи, доказывает ваше право на  материальную помощь и сочувствие. Но
для вашего сына такие похороны устраивают, дают вам также право на пенсию, а
вы  оскорбляете. Да,  обманщики, вписали, что  погиб при исполнении,  не  из
жалости к  вам, конечно,  а  чтобы не  запятнать...  ну вот. И другие  факты
почему-то  не оформляем,  все хотели  по-хорошему с  вами,  без  детективов.
Виноватых  найти  желаете,  так  не  совершайте ошибочку,  гражданин,  а  то
доищитесь, что  ничего  вам  не  должны  и что сынок ваш  является  отбросом
общества. От этого лучше вам, что ли, будет?" "Я инженер-атомщик..."  "Знаю,
знаю... А гробик cынка родного вскрывать - это очень  гигиенично? Душу вон -
и  до победного конца потрошить,  потрошить?! Да вскрывайте! Устанавливайте!
Потрошите!  И  живи  потом  со  своей  правдочкой, пока заживо  не  сгниешь,
мучайся... Давай разрешение от  СЭС на эту гнусную антигигиеничную процедуру
или освободи площадку для работ. Иди отсюда, пьяный скверный дурак! Сына  не
позорь, не пачкай под конец  биографию, хоть куда уж там... Ну роди, что ли,
пока не поздно другого, новенького. Люби его, нежь и холь, Геной назови, еще
одну атомную  станцию где-нибудь построишь, авось пронесет. А здесь и сейчас
не пронесло - значит такой получился  гороскоп. Ты  не понял еще? Не понял?!
Ты не в  тот день родился, так  чего же ты ноешь? Каких виноватых ищешь?  Ты
сам,  сам  во  всем виноват,  скотина  ты пьяная. Виноват,  что родился, что
жил... Это  ты, ты сам угробил своего сына в тот день,  когда породил его на
свет и уготовил одно свое же нытье..."
     "Милиция!"  - раздался  в темноте  истошный  крик. Маленький человек  в
шляпе попятился куда-то слепо, ткнулся в стену ангара  и по  ней убито сполз
почти  до  земли.  "Ми-ли-ция!  -  вдруг  нараспев   тоже  позвал  начальник
медицинской  части.  -  А  где  милиция, которая тебя бережет? Ее, голубчик,
нет". Маленькая фигурка вжалась в стену и провисла, как будто подвешенная на
ней  же  кренделем. "Отец  Мухина, встаньте, хватит  приседать! -  брезгливо
произнес  начмед  -  Как  говорится,  финита ля комедия.  Это  вы  со своими
собутыльниками  впадайте в подобную истерику. Пьянство  не украшает мужчину.
Вам нужно меньше пить.  Не пейте, если  не умеете. А жена ваша, мать Мухина,
знает вообще-то о смерти сына? Что-то  не пойму...  Не поехала с вами, а  вы
такой, по всему видать,  сильно пьющий.  Она,  что ли, тоже пьющая? А то ищи
вас там под  забором...  Но знайте, никто искать не cтанет. Похороним,  если
что, и без вас". Институтов давненько не позволял себе такого блаженства. Он
все и произнес лишь для того, чтобы  доставить маленькому человеку страдания
в самом невыносимом виде. Даже не заставить еще и еще страдать, а уничтожить
этой болью, извлекаемой из собственных  же  его души и мозгов,  как  ударами
электрошока. "Больше  вообще не буду  им обезболивать..." - пронеслось в уме
зубодера.
     Вагоны  стояли,  склад  безмолвствовал,  подчиненные  плутали.  В  этой
разрухе начальник медицинской части несколько раз кряду решительно стукнул в
складские ворота, накричал  на багажный вагон и заявил уже в  аморфную толщу
мрака:   "Сколько   я   могу   ждать?   Так  работать  нельзя.  Надо   иметь
сознательность, товарищи, вы же все-таки рабочий класс".
     В  ответ из  тамбура багажного вагона высунулась  немытая голова: "А, и
здесь ты  завелся,  гад-демократ...  Ну  давай, кричи громче,  митингуй!  Не
успели  вагон подать, сразу  плохо  тебе стало.  Невтерпеж, всем  недоволен,
совесть  отдельную заимел. А какая  красота  была, ого-го, одно удовольствие
жить  и ехать.  За что красоту разрушил, гадюка? Тошно мне в твоем обществе.
Иди сам  вкалывай.  Накось,  в  задницу меня поцелуй..." "Ааа!..  - закричал
Институтов. - Молчать! Смирно! Нет уж,  будешь работать. Вы  у меня узнаете,
что  такое  работа...  Будете  в  камне,  в  камне  высекать  и  гору,  гору
громоздить,  мерзавцы,  из  собственного дерьма!" Служащего багажного вагона
как  ошпарило.  Он  хлопотливо  высунулся  из тамбура на  платформу уже всем
туловищем и резво по-бабьи заголосил: "Ну ты  это зачем, хозяин, да кто тебе
поперек? Тебя  хоть  кто  пальцем? Ой, гадюка... Ой,  господи... Ну ни  путя
никакого, ни жизни вообще не стало... Иду, иду! "
     Издали истошный  железный визг  разомкнутые затворы вагона, точно рвали
на куски живое. Раскричался хозяйчиком вагоноважытый. Послышались, наплывая,
голоса.  Толпой нахлынули грузчики. В их гуще барахатался толстый кладовщик.
Залязгали замки, дыхнуло жадностью  из ангара. "Эх!", "Ух!", "Ах!" - бурлили
горячо их, работяг, разговорцы, вскипая тут же на  мелочных страстях.  Когда
багажный  грузился,  почтовый  все  еще  пусто  глазел  на  платформу своими
слепенькими, в бельмах решеток окошками. Вышли на воздух по-домашнему одетые
в  спортивные костюмы люди - это были фельдъегеря - и, похожие  однообразием
на  солдат, стали важно  и скучно  прохаживаться парочкой у  своего  вагона,
охраняя какую-то тайну.
     Вдруг  все  пропавшие  высыпали  из  мрака на  платформу  -  а  рабочие
участливо  пялились  на  горстку  измотанных людей  в армейской  форме,  что
пробегали на их  глазах не в первый раз.  "Уууу..." - задохнулся Институтов,
будто и сам долго где-то бегал. После вновь ощутил блаженство, когда стоял в
позе  надзирателя  и даже никого не  погонял. А  четверо  людишек  тягали  в
раскорячку  домину  то  взвешивать,  то  оформлять,  то  паковать, превращая
цинковый саркофаг в обыкновенную тару.
     "Здравствуй, Альберт Геннадьевич!" - воскликнул простодушный прапорщик.
И был рад, что обратил на  себя внимание, но тут  же умолк, не зная, что еще
сказать.
     Навстречу дядьке, оживая, шагнул со стороны, казалось, невидимый до сих
пор человек. "Отец Мухина, встаньте на место!" - раздался немедленно приказ.
И маленький человек в шляпе отрешенно отступил назад. Подчинился.
     Дядька  смутился и  явно  не ожидал,  что  попадет  впросак. Институтов
настиг  его и зашипел,  уже глядя  глаза в глаза:  " Как  это  все понимать,
голубчик?"  "Товарищ начмед, честное  слово, я  и сам не знаю,  как  это все
понимать, - наспех повинился дядька. - Я так думаю, наверное, познакомился с
Альбертом Геннадьевичем сегодня утром, что же в этом непонятного, так и надо
понимать".  "Да  ты  какое  право  имел  знакомиться?  Он  как  здесь вообще
оказался? Так  это ты, голубчик, подстроил?" - завелся  Институтов. "Товарищ
начмед, да я сам не  знаю, как оказался, ну вот вам крест!  Познакомились мы
прямо сегодня утром, когда Альберт Геннадьевич, если  виноват, то извиняюсь,
стоял, а  я-то как раз мимо с  рядовым  проходил. Ему никто  сказать не мог,
когда и  где  отправка  двухсотого будет, так  он  прямо  ко мне  подошел  и
спросил. Наверное,  так и оказался  он  здесь. А что он и есть  отец, это  я
потом  узнал. Если б сразу знал,  да разве бы проронил хоть словечко? Что я,
правилов, что ли, не знаю? Не в первый раз..." "Да замолчи ты! Молчи, понял,
понял? Запомни одно,  только одно: с этой минуты  ты держишь язык за зубами,
молчишь как  рыба. До Москвы  близко к  нему не  подходи. Если сам в  поезде
привяжется, на вопросы не отвечай. Молчи - вот твоя главная задача".
     Дядька с облегчением продохнул, из уст самого начмеда слыша, что должен
делать, чтобы ничем не провиниться. "Все. Молчу, товарищ начмед. Ну прям как
рыба,  вы не сомневайтесь,  -  с  усердием  произнес  он,  убежденно тряхнул
несколько  раз  головой,  точно б давал  сам себе  зарок  молчать  и  только
молчать, и чуть было не смолк, да  спохватился и быстренько, хлопотливо, как
про  запас,  начал тараторить,  выглядывая  за  плечом  Институтова  другого
человека:  "Альберт  Геннадьевич, знаешь  ли, моя как услыхала, ну прямо  за
горло, стерва, взяла! Купи, говорит,  в  Москве цветной телевизор - и все. У
вас  в  магазине  можно  будет достать? Мне бы лучше  телевизор все же, а не
ковер.  Ковер, Бог  с  ним, уж лучше  телевизор.  Так  сговорились,  значит?
Телевизор? Цветной? Ох, огромное спасибо... Это не я - это супруга моя. Я-то
ковер хотел, хоть что-нибудь. А  супруге  дался, ей-Богу, этот телевизор,  и
денег не жалко!  Говорит, по хате можно  в  тапочках  ходить, стерпим, а вот
телевизоры цветные только в Москве теперь продаются. Ох, ну ты извини, такое
горе у тебя, ох,  сыночка потерял, соболезную... Ох, товарищ начмед.  Ох, ну
все, молчу".
     Дядька умиротворился и весь  сразу как-то обмяк, похожий на селедку, из
который  извлекли скелетик.  "Отец  Мухина,  а  вы,  я  гляжу,  преуспели, -
оглянулся  начмед  со  смертной  скукой  в  глазах.  -  Тоже мне  Чичиков...
Обещайте,  что  ли,  "Волгу",  ну  или  "Жигули".  Действуйте  со  столичным
размахом!"
     Гробовитый ящик, не самый  огромный в сравнении с другими упаковками, в
которых  томились  шкафы, диваны  и  прочий крупногабаритный  людской скарб,
втащили  в контейнер багажного  вагона и  заставлили последней  стеной.  Все
провожающие,  и  сам  начмед,  стояли истуканами у запертого  вагона.  Давно
исчезли фельдъегеря. Закрылся склад.
     Несколько мужиков-грузчиков еще простаивали в  сторонке,  отлынивая  от
работы.  Их окликали откуда-то  из темноты  - они не  шли. Курили. Казалось,
прицеливались папиросками,  убивая время, и те,  как ружья  после выстрелов,
испускали дымки,  что пахли прогоркло почти пороховой вонью. Меж тем один из
них насмехался над другим, привлекая внимание. "Нельзя ли потише, соблюдайте
общественный порядок!"  -  бросил в их сторону Институтов. "Он жену любит! -
отозвался со смехом один, тыча уже напоказ в другого, что покорно сносил его
усмешки. - Тогда скажи мне, а зачем ты eе  любишь? В  чем состоит смысл этой
твоей любви к жене?" "Да я же не на рынке любовь покупал, честное слово, как
это зачем? Люблю, потому что хороший человек, потому что всю жизнь  вместе",
- тужился тот, кому устроен был допрос. "А завтра она умрет, и все. Реализм!
Ну и зачем  ты eе любил?"  "А детишки? Мы родили, двое у нас, вырастим. Ну и
пусть умрем, зато останутся они  после нас". "Читаешь, что  в  прессе пишут?
Тебе  такие заголовки не  попадались  на глаза?..  Сын  зарезал  отца.  Дети
расчленяли своих  родителей прямо в ванной. Ну и как тебе это?"  "Да отстань
от человека! Что  заладил одно и  то  же, а по сопатке не хочешь,  умник? Он
верит,  любит, а ты ему в душе ковыряешь, лишь бы все  в ней  расковырять  и
сломать, - раздался  возмущенный голос.  - Тебе-то зачем нужно  все на свете
своими словами портить? Какая такая польза, что веры в любовь лишишь?" "А на
это я отвечу всем вам... Вы стройте, стройте, конечно, с  верой в любовь или
хоть в черта  лысого, но постройте-ка  что-то нормальное,  качественное, что
будет стоять без костылей. Нет же, кругом все рушится и рушится,  потому что
держалось на соплях и слюнях.  Я, конечно, могу  сжалиться. Мне  можно рот и
грубой силой заткнуть, конечно. Но если чья-то любовь к  жене не выдерживает
моей  свободы  слова,  такой  брачный  союз  обречен.  Это  аксиома.  Драки,
алкоголизм, нищета - вот и вся любовь".
     Вопросы,  задаваемые  от  нежелания  что-либо   знать,   действительно,
оставляли  всех блаженных в дураках,  так  что,  посеяв  ср