вас  забирали  для судебно-медицинской  экспертизы.
Сегодня у нас  ритуальное  мероприятие, товарищ, и это большая разница, если
вы, конечно, понимаете,  о чем идет речь. Сегодня все должно быть отправлено
в Москву, если вы, конечно..."
     Контролер равнодушно отвернулся и  гаркнул на  пост: "Ваня,  труповозка
приехала, пропусти!"
     Институтов,  когда  машина наконец  въехала  на  охраняемую  заповедную
территорию, взорвался от негодования: "В медицинском учреждении дали место у
ворот,  а уже хозяевами  себя  чувствуют!.. Кто они  такие, все эти люди без
медицинского образования? Ну  кто,  спрашивается?! Всю свою жизнь посвящаешь
медицине для  того, чтобы в итоге какой-то хам, который не умеет даже писать
без ошибок, хозяйничал  у ворот!" C теми словами он одиноко и гордо подсунул
голову навстречу легкому  ветерку и, обдуваемый им, издавая звук, похожий на
храп, вобрал в себя раз-другой здешний воздух.
     Машина медленно подъехала к одному из госпитальных белых корабликов; но
и  он  был  в  сравнении с  заштатным лазаретом  подобен исполину, имея свой
отдельный изумрудный садик. Это  строение,  окруженное уже приготовленными к
зиме  фруктовыми   деревцами,  недотрогами  яблонями  и  вишнями,  встречало
прибытие смертного груза  с такой прохладцей и так отстранено,  словно вовсе
не было создано для таких встреч.
     Институтов с воодушевлением ловил ноздрями целебный воздух. Они вошли в
холодно-светлый  приемный  покой.  Оседлав кушетку, два медбрата  молодецкой
наружности  азартно  играли  в  поддавки, издеваясь  над  черными  да белыми
костяшками шашек, отвешивая  щелбаны, пиная  по  доске,  чтоб  только скорее
проиграться.
     Когда  появился  Институтов, молодцы быстро угомонились.  Один  из  них
быстро оценил  мелковатого человека в  пожухшем офицерском плаще  и уверенно
перегородил путь, задавая нарочито-учтиво вопрос: "Ду ю спик инглиш? Шпрехен
зи дойч? Парле ву де франсе?" Институтов расстроился, но был  так же  учтив,
хоть и понимал, наверное, что столкнулся с обслугой, состоящей здесь целиком
из находящейся на излечении солдатни. "Голубчик, я к  заведующему..." Служка
не  повел  бровью.  "Йес,  натюрлих,  говорите,  я  вас  слушаю.  Андестенд?
Ферштейн?" - произнес словоохотливый молодец уже вызывающе невозмутимо. "Я с
телом,  то  есть с  делом...  Если  позволите,  молодые  люди, на этот  раз,
очевидно,  потребуется  ваш  непосредственный  начальник", -  скороговоркой,
холодновато объяснялся Институтов,  волнуясь, как бы служка совсем не уронил
его  авторитет. Но молодец как  раз не поспешил с  ответом. Он  изумился  и,
обращаясь даже не к начмеду, а к напарнику, воскликнул: "Дас ист фантастишь!
Жорж, к  нам приехал  ревизор!" Дружок отозвался грубовато,  недовольно:  "У
меня перерыв на обед, не пойду я никуда. Жрать хочу. Серж, cходи в столовку,
возьми кефира. Тебе Антонина даст,  ей ты нравишься. И еще беленького батон,
гы-гы-гы... А я Светланку навещу, сахарком разживемся". "Светка дрянь, девка
грязная, большого мнения что-то о себе стала, обойдемся без eе сахара, пусть
помучается... К  любезной  моему сердцу  Антонине  пойдите сами,  скажите: я
дурак, болван, хочу кефира и готов вас за это осчастливить, мадмуазель. Ну а
вы что стоите?  Вам  же ясно сказали, русским языком: проходите, пожалуйста,
Иммануил  Абрамович  у  себя  в  кабинете, прямо  вас  и ждет.  До свидания,
ауфидерзейн, адье, хаудуюду, буэносдиос, ариведерче!"
     У кабинета с табличкой  "Заведующий отделением патологоанатомии"  опять
сидели два молодца - казалось,  разительно непохожие на тех, других,  потому
что, уткнув носы в  толстенную медицинскую  книгу, только тем  и занимались,
что  с умным видом зубрили одну из eе  глав.  Но  хозяина  на месте не было.
Институтов  продолжил поиски.  Блуждая  по  отделению, они прошли  комнатами
ожидания - и снова повстречали двух молодцов, как если бы они подменили тех,
что зубрили книгу  у запертого  кабинета: на этот раз двойняшки  с  усердием
работали,  облачая  рыхлое мучнистое  старческое тело, лежащее  на  стальном
столе, в пепельно-серый, с золотыми погонами, генеральский мундир. Процедура
подходила к завершению: медбратья нахлобучивали на сухонькие цыплячьи  ножки
почившего старика  брюки с лампасами. Когда очутились в зале, где, наверное,
должно  было  вскоре происходить прощание  с генералом, молодцы уже и  здесь
были  на  виду,  равняли  рядами  стульчики  перед  постаментом  для  гроба,
заслуживая  слезливые  ласковые  взгляды  родственников  покойного. Все  это
происходило в уютном по-домашнему зале,  где пол был застлан ковром, так что
звуки шагов мягко глохли, будто по нему ходили в тапочках.
     Закруженный   от  хождений   и  душевного   вальсирующего   напряжения,
Институтов свободно плавал в здешнем голубоватом ультрафиолетовом воздухе. В
конце  концов  они очутились  в  помещении,  где  пол и  стены были выложены
кафелем: это  была, очевидно,  покойницкая, но стерильной белизны, бережливо
рассчитанная,  как  и все  здесь, только на несколько  лежачих  мест.  Лавки
бетона,  и верхние,  и  нижние,  пустовали. Восемь вымытых бетонных  полатей
крепились в два  яруса к стенам, свободное  место у стены с небольшим чистым
окошком занимал опять же сверкающий стальной стол, где все  отражалось как в
зеркале. Молодцы, что встречались  повсюду, опередили их появление и теперь:
посреди покойницкой, ничего не замечая вокруг себя, носились как угорелые от
стены к стене, пиная  скукоженный ботинок,  заменяющий  мяч. По  всему  было
видно, что  в  этом укромном местечке устроен  был  их собственный спортзал:
подобие  штанги  выглядывало чугунным рылом из-под лавки,  в  дверной  проем
незаметно была вмонтирована перекладина для гимнастических упражнений.
     И уже не померещилось - это были те же самые  медбратья, что звали друг
дружку еще в приемном покое Сержем и Жоржем. Могло показаться, что  они-то и
поспевали  всюду,  хозяйничая  в  исполинском  строении,  придумав  то ли  в
издевку, то ли для приличия какого-то Иммануила Абрамовича.
     От  распаренных  беготней  матовых тел,  обнаженных  до  пояса,  шибало
слащаво-удушливым  запахом  одного  и  того  же  одеколона,  что  пропитывал
молодцев насквозь, как  бисквит.  Волосы у обоих опять же на один манер были
забраны за  уши,  любовно  зализаны и  лоснились чем-то  жирным, похожим  на
ваксу, так  что головы сверкали  на свету,  как начищенные  сапоги. Тот, что
верховодил, казалось, был моложе напарника. Когда один из молодцов истошно и
сладострастно  заорал "Го-о-ол!"  - Институтов, чье присутствие не замечали,
зычно  по-судейски возвестил: "Отставить, футболисты! Прекратите паясничать.
Вы еще будете объяснять Иммануилу Абрамовичу свое  возмутительное поведение.
У  вас есть  совесть  или нет? Тоже  мне  братья  Карамазовы... У  меня мало
времени.  Я  не  намерен терпеть козлиные  игрища  двух избалованных  наглых
юнцов". Медбратья  потухли, нехотя  напялили  больничные робы,  такие  же, в
которые  облачаются хирурги - наверное, и донашивая эти голубые операционные
блузы после врачей. Один  выжидающе  насупился, а  другой, что  был поменьше
ростом и  стройнее, холодно сторонясь Институтова, ответил: "Мы не ваши. Нам
может приказывать только Иммануил Абрамович, а вы, товарищ, наверное, с Луны
свалились".  "Товарищ  заведующий!  Иммануил Абрамович!"  -  воззвал начмед.
Смазливый юноша смутился  и поспешил загладить свою вину: "Ну зачем кричать?
Что  вы  так  волнуетесь?  Сейчас  мы  все  организуем...  Сильвупле..."  Он
внушительно,  ласково  взглянул на  Институтова - и  начмед неожиданно  тоже
ответил ему какой-то расслабленной улыбкой.
     Еще  через  несколько  минут смазливый  статный  служка  и  похожий  на
таракана,  напыщенный  зубодер прониклись такой взаимной  приязнью, что  уже
вдвоем   вальяжно  распоряжались  в  покойницкой.   "Сергей,  голубчик,  нам
понадобится внести  тело..."  -  нежно, но  и  чуть  свысока звучал  голосок
начмеда. "  Не волнуйтесь  и отдыхайте", -  отозвался юноша глубоким, томным
баритоном и  кошачьей  хищной  походкой  проследовал  через  всю покойницкую
отпирать черный ход, неся, будто яичко на  подносе, отрешенное  мужественное
личико;  при  нем оказалась  связка ключей,  которая крепилась к  поясу  при
помощи карабина.
     Пал Палыч подогнал санитарную машину к черному входу.  Труп внесли, еще
прикрытый одеялом, и свалили с носилок. Ноша стукнулась  о зеркальную  гладь
стола. Глядя на заплывшую грязью спину с выпяченными, как цыплячьи крылышки,
худющими лопатками, Серж вскрикнул  от неожиданности: "Наш клиент!  Надо же,
кто  бы  мог  подумать...  Отчизна  не  забыла  своего  героя,  какие  люди!
Помню-помню,  зовут  нас  с  Жоржем  в  оперблок.  Разведка  доложила:  боец
окочурился  на поле боя. Шальная пуля, с кем не бывает. Скальпель хирурга не
коснулся  тела героя. Врачи  сожгли родную хату - ура! ура! - и родина щедро
поила  березовым морсом,  березовым  морсом...  Ха,  мы с  Жориком  тоже  не
спешили, у нас, пардон, был амур с одной  из местных  дам. И  вот  приходим,
культурно кладем на катафалк, культурно общаемся о культуре, о литературе, о
прекрасных  дамах,  ехали-ехали...  И  вдруг  клиент  прибывает  обратно,  я
восхищен, браво! Жора, по какой же речке ты сплавил это бревнышко? Воистину,
говорю  я  тебе,  мой  наивный пожиратель кефира,  есть реки,  которые текут
вспять!"
     Медбратьев распирало и давило от  хохота. Они хватали друг друга, точно
колошматили, в покойницкой плескался их резвый, счастливый  смех. Стоило Пал
Палычу  угрюмо буркнуть: "Вам  бы тут лежать,  валетиком", - как  медбратья,
выпучив  от  восторга  глаза,  ничего не  в силах сказать, забились  в новом
припадке смеха, наверное, живо воображая эту картину.
     "Ну что же, рядовой Мухин, похоже, отставил неизгладимый след в  памяти
Сергея  и Георгия", - поспешил  заявить Институтов в надежде, что  медбратья
уймутся. Но раздался новый взрыв смеха.
     "Глохни, ну вы, мурзилки. Или давай, вышибу слезу. Люблю глядеть, когда
плачут", - возвысил голос Пал Палыч.
     Серж мигом  унял смех и бросил в лицо чужаку  пару фраз: "Я рассказываю
для людей с чувством юмора. Какого полета птица этот ваш человекомух и какой
он там подвиг совершил - нам  с Жоржем  плевать. Такие Мухины мрут как мухи,
чуть что - и готов клиент". "Всегда  готов!" - ответил лошадиным ржанием его
напарник, но, прерванный отчего-то мстительным взглядом дружка, сомкнул рот.
     "Стало быть, наш Мухин - ваш клиент", -  миролюбиво изрек начмед, желая
подольститься к затаившимся  медбратьям.  "Ну, не знаю... - отозвался лениво
Серж. - Сильвупле..." Начмед осторожно продолжил: "Я люблю, конечно, молодые
шутки, задор, смех. Сам когда-то был молодым и тоже, так сказать,  не боялся
смерти, дерзил ей в  лицо. Но, как гласит русская народная  мудрость, хочешь
кататься - умей  и саночки  возить. Хватит,  посмеялись - пора,  друзья мои,
приниматься  за  работу.  Приводите своего клиента  в порядок. Работа прежде
всего!"
     Жорж  тряхнул головой, похожий на  жеребца,  сладко зевнул во всю мочь.
"Нам нельзя, мы еще маленькие..." -  произнес вместо него Серж.  Оскорбился,
осанисто  вытянулся  -  и неожиданно  вышел  прочь.  Институтов  пребывал  в
замешательстве  недолго: понукаемая  как,  скотинка,  в  покойницкую забрела
санитарка -  потухшая  сутулая женщина  в  медицинском  халате,  что  мешком
(казалось,  и  шитый из  мешковины)  вис на  eе  плечах.  Медбрат  еще  имел
оскорбленный вид, но не удержался и  произнес за eе спиной: "Прошу любить  и
жаловать... Просто  крыса. Вся в  белом.  Ручная. Ну,  что  встала? Работай.
Засекаю время, ставишь мировой рекорд".
     Она обернулась и посмотрела на своего погонщика с преданностью, готовая
почему-то  исполнить  каждое  его  желание.  Серж  пугливо  увернулся от  eе
взгляда.  Он раздобыл где-то  магнитофон, корпус которого  был  весь замотан
изолентой,  отчего казался раздувшимся,  будто щека с флюсом. Звуки  из него
донеслись  тоже наподобие зубовного скрежета. Вдруг он издал вопль, точно от
приступа  боли, и ноюще снова то стонал, то взвывал, то скрежетал. Медбратья
уселись  на лавку,  увлеченные  новой  игрушкой.  Серж  ревниво не  выпускал
магнитофон из рук,  будто баюкал.  Они  что-то  мурлыкали,  болтали свободно
ногами, сидя на  бетонной  лавке  как на  качелях, да  не  уставали -  клали
ритмичные поклончики.
     Санитарка  голодно, светло  глядела в их сторону и  работу начала, водя
руками,  как сонная,  держа  в  одной резиновый шланг,  в  другой - ветошку.
"Отойдите, а то я вас всех забрызгаю", - сказала с заботой, заглядываясь так
же простодушно  и  на незнакомых, как будто лишних  здесь людей. Но то,  что
вода разбрызгивалась, ей было явно приятно. Она только и  желала обратить на
себя внимание,  оказаться нужной. Хоть при взгляде на нее поневоле охватывал
за  что-то стыд. Лет ей еще  не могло быть так  много, чтоб  глядели, как на
старуху, но набрякшие щеки, хилые  губки, вылезшие брови, морщины - все было
старушечье. И даже дряблый заискивающий голосок.
     Отмыв  незаметно  половину,  взялась  за  другую,  орудуя   шлангом  да
ветошкой. Старалась,  одна переваливала  мертвое тело на спину, как манекен,
хотя в eе сторону никто не глядел, и, кажется, тоже из старания понравиться,
сочувственно-громко прокудахтала: "Ой, а тут не  отмывается! Руки черные, ну
как у  негра". "Она загар  отмывает! Никогда загара  не видела,  тупая...  А
человекомух где-то загорал, на солнышке нежился!" -  воскликнул Серж. "Ой, а
личико  какое  красивое, никогда такого  не  видала..."  "Влюбилась,  крыса?
Крысам  тоже  нужно любви?  -  вскричал  Серж с  азартом,  поймав  цепко  eе
жалостливый взгляд. - А что, он еще хоть куда парень, смотри сколько золотца
намыла.  Замуж  бы  за  такого,  а?  С  первого  взгляда  любовь  или  давно
приглядела?"  "Знал бы  человекомух, - неуклюже подхватил Жорж,  заикаясь, -
что  девушки  в него  влюбляются!" "Крыса  в  муху влюбилась.  Смотрите, это
любовь, сейчас сольются в поцелуе... Браво!" "У них это, платоническая,  как
у Чапаева с Анкой!" - гоготнул Жорж. Институтов брезгливо возразил: "Товарищ
санитарка работает,  вкладывает в свою работу душу, что за  шутки?" "Весело,
что  кто-то  помер, а они живут, что  ей вон жалко  кого-то, а им  никого не
жалко", - огрызнулся Пал Палыч, не пряча горящих нелюбовью глазищ.
     На этот  раз  Серж  не обратил  внимания на чужака - только еще  громче
завопила музыка, так  что в металлическом дикобразьем шуме растерзался  даже
их  собственный  смех.  "Пидоры!"  -  гаркнул  Пал  Палыч.  Медбратья  резво
соскочили с бетонной лавки и, взведенные музыкой, что вопила из магнитофона,
согнутые и ощеренные,  наподобие двух озлобленных обезьян, ринулись в драку.
На пути их, однако,  вырос Институтов, тут и обнаруживая особенную силу рук:
одной  рукой обхватил  он Сержа, другой -  Жоржа  и толкнул обоих  так,  что
молодцы обескураженно очутились снова на  лавке. "Ну что сказал  бы Иммануил
Абрамович?  Голубчики,  я  не  понимаю, вы  в своем уме?  С  помощью  грубой
физической силы и мерзких  оскорблений  свои  отношения  выясняют, простите,
только закоренелые преступники", - говорил пугливо начмед.
     Магнитофон  надрывался,  не утихал.  Медбратья,  хоть и  отброшенные на
место,  хозяйчиками  взирали  с  бетонной  лавки.  Серж  пялился,  в издевку
изображая влюбленность, на врага -  с той нарочитостью, как если  бы  затеял
игру.   Пал  Палыч  яростно   впился   взглядом  в   смеющиеся,   по-кошачьи
непроницаемые  глаза,  что нисколько при  этом не  смутились,  -  настоящее,
казалось, даже не  отражалось  в них. Медбрату нравилось то, что происходило
между ними. Пал Палыч начал чувствовать в груди  противную дрожь, как  будто
холодная  склизкая  толстая  жаба забралась прямо  в  душу.  Глаза его стали
выпучиваться  от  напряжения, и, помимо  воли, случилось  раз и два,  что он
моргнул, не выдержал самого простого в этой игре  испытания. И после каждого
раза  медбрат изображал губами воздушный  поцелуй.  Пал  Палыч не  вытерпел,
сдался, потупил  глаза.  Серж  продолжал глядеть  на  него,  но  серьезно  и
пристально, делая вид, что  изучает, отчего тот  мучился, будто другая воля,
сокрытая  в  нем,  но  как  не  своя,  вынуждала  подчиниться  этому  чужому
презрительному взгляду.
     В  покойницкую  вдруг заглянул вполне  живой и,  казалось,  посторонний
человек: в  меру упитанный, с  рыжеватой  ухоженной  шевелюрой и шелковистой
бородой,  расцветшей на полном жизнелюбия лице, и даже  умные все понимающие
глаза  -  две  спелые  ягодины  - обильно  источали сладость  и  свет плодов
природы.  "Сергей... Георгий... Мальчики,  потише!" - то  ли пожурил,  то ли
взыскал,  уже  порываясь  исчезнуть.  Воцарилась  нежданная тишина, где стал
слышен  шум воды. Серж и Жорж стояли смирно, почти навытяжку. "Здравствуйте,
Иммануил Абрамович!" - успел  пропеть смазливым  голоском  юноша. "Ну ничего
страшного, ничего, нестрашно... Началось прощание, только соблюдайте тишину.
- И обратился  ко всем  присутствующим:  - Здравствуйте,  товарищи, началось
прощание, я бы просил не шуметь..."
     "Здравствуйте!" - воскликнул ответно начмед. "Очень  рад, здравствуйте,
здравствуйте...  -   повторился   без  промедления   заведующий   и   охотно
поздоровался  с  каждым из  присутствующих в отдельности,  кажется,  даже  с
мервецом, что возлежал на  помывочном  столе в  гуще этой  мирской суеты . -
Здравствуйте.   Здравствуйте.   Очень  рад.   Здравствуйте...  Примите   мои
соболезнования...  У  нас  началось прощание, к  сожалению,  ничем  не  могу
помочь, ждите своей очереди. Сергей, дорогуша, проследите за порядком".
     "Товарищ  заведующий! -  взмолился Институтов - Только один вопрос!" "К
сожалению, прощание уже началось, с вашим выносом тела придется повременить,
ничем не могу помочь..." "Вы можете, можете помочь! К вам на баланс поступил
некоторое  время назад  наш рядовой - тело присутствует здесь и  сейчас. Вот
беру тело на  свой баланс, а вещичек не вижу до сих пор. Должны были вещички
подвезти к вам же, ну так сказать,  во что по такому случаю одевать. Вещички
на балансе там, где он служил. Парадный мундир,  галстук,  ботинки - все для
ритуального  мероприятия.  У вас зафиксирован был летальный исход, от вас  и
должен  как  новенького забрать.  Отправляю  в  Москву!  В  ноль-ноль  часов
двадцать  пять минут. Промедление,  простите за каламбур,  смерти  подобно!"
"Понимаю,  понимаю,   коллега...  Сергей,  ну  выдайте,  пожалуйста,  эээ...
нарядную одежду, если я не ошибаюсь, помогите нашим гостям".
     "Прелестные  слова!  Иммануил  Абрамович,  вы  мой спаситель. Еще  ведь
обязали к черту на кулички за гробом ехать - гроб на другом балансе. А поезд
тоже ждать не  будет, опоздай хоть на минуту -  и тю-тю,  прибудет в столицу
пустое место. Ах, какое у нас кругом бездушие, какая казенщина! Ну разве это
рационально - все в разных местах, а я-то один! Представьте себе: я, человек
с  образованием  выше  среднего,  отягощенный  медицинскими  знаниями,  -  а
занимаюсь черт знает  чем вместо того,  чтобы  лечить больных, спасать жизни
людей,  творить добро!  Представьте, с чем  я каждый  день  имею  дело...  В
лазарете, в лазарете, где должно быть хоть как-то стерильно, гадят на каждом
сантиметре площади.  Воруют  все,  что  можно сожрать.  Портят  все, к  чему
прикасаются. И это только самые обыкновенные мыши! А после последних событий
в  стране просто  не  знаю,  ради  чего жить, что ждать  от будущего.... Мне
кажется, все  катится в пропасть". Добрейший человек незамедлительно  послал
Институтову свой тихий сочувственный взгляд: "Ну, что вы, коллега, себя надо
беречь... На вас лица  нет. Медицинский работник  -  это  не  профессия, это
состояние тела и  души. Однако, могу сказать по личному опыту, от меланхолии
на  этой планете  лечит только  общение с прекрасным. - И пожелал, удаляясь,
почти шепотом,