епятствие заключалось в том, что у  Безайса  никогда  не  хватало
смелости на объяснение в любви. Все его романы развивались в полном согласии
с его намерениями, но когда дело доходило до этого ответственного момента  -
мужество покидало Безайса. Он не мог заставить себя наклониться  к  розовому
от смущения уху девушки, сжать влажную, мягкую руку и шепнуть три несложных,
коротких слова:
     - Я - тебя - люблю...
     Его робость была несчастьем, почти болезнью, и только один Безайс знал,
чего она ему стоила. Сколько раз он повторял про себя  и  вслух  эти  слова,
стараясь приучить себя к звуку  собственного  голоса.  У  дверей  общежития,
прощаясь и всматриваясь в черные, блестящие глаза Олечки Юрьевой,  глядевшие
на него с некоторым нетерпением, он заставлял, приказывал себе  сказать  эту
заветную фразу, но вместо того он говорил, небрежно покачиваясь на каблуках,
о  топливном  кризисе,  о  способе  приготовления  чернил   из   химического
карандаша, о корнеплодах и еще черт знает о чем.
     Он обладал той  стыдливостью,  которая  свободно  уживалась  с  внешней
развязностью, позволявшей ему легко отзываться о любви и девушках, благодаря
чему он приобрел в кругу товарищей завидную, но незаслуженную славу "теплого
парня".
     У Безайса было очень просторное сердце,  и  в  нем,  кроме  Оли,  легко
уместилась и некая  Женя  Постоева,  и  некая  Сарра,  причем  последняя,  к
сожалению Безайса, была уже женой завполитпросвета Укома Мотьки Бермана.  Но
Безайс влюблялся с такой стремительностью, что у  него  не  хватало  времени
разбирать, кто и чья жена. Оля просто была последней из  них,  -  с  ней  он
познакомился в Москве, перед отъездом, в ожидании бумаг, денег и  билета  на
дорогу. Он так и уехал, увозя с собой ее носовой платок и не  сказав  ей  ни
слова о своей любви. Робость была его врожденным несчастьем, и  Безайс  имел
право сказать, что на свете, пожалуй, есть вещи похуже женских слез.


ИЗ НЕЗАКОНЧЕННОГО РОМАНА


                                I. Экзамены

1

     Когда в двадцать третьем году Безайс приехал в Москву,  на  него  разом
обрушились неприятности. Прежде всего у него украли вещи. Вор  был  суровый,
деловитый мужчина с большой бородой; он  ограбил  Безайса  грубо,  с  наглой
откровенностью, даже не пытаясь смягчить свое поведение. Неторопливо,  почти
задумчиво, он взял полосатый, из матрасной  материи  сшитый  мешок  и  вдруг
мелкой рысью побежал в ворота, пренебрежительно поглядывая  через  плечо  на
Безайса. Около забора он задержался, перекинул мешок,  а  потом  полез  сам,
перевалившись животом и показывая толстые  ноги  в  пошлых  зеленых  носках.
Безайс постоял, ожидая чего-то, потом подошел  к  забору  и  сквозь  щель  с
недоумением разглядывал  широкую  спину  убегавшего  вора;  полосатый  мешок
мелькал между грудами ржавого, порванного железа и  кирпичного  дома.  Вышел
дворник, подошел к Безайсу и  строго  сказал,  что  смотреть  тут  нельзя  и
смотреть нечего.
     - Неужели?  -  обиделся  вдруг  Безайс,  сердито  сдвигая  фуражку   на
затылок. - Нельзя даже посмотреть, как вор уносит твои собственные вещи?
     Но потом он что-то вспомнил.
     - Это хорошая примета, - пробормотал он беспечно, выходя  из  ворот  на
знойную, в рыжей солнечной пыли колеблющуюся улицу.
     Август катил над Москвой круглые, подрумяненные с краев облака.  Воздух
густо дымился от раскаленного камня, около  тротуаров  с  тележек  продавали
полосатые арбузы и янтарно-желтые яблоки. Разморенные жарой грузовики  тяжко
рычали на людей, сгоняя  их  с  дороги,  и  уносились,  клубя  пыль.  Безайс
втиснулся в  переполненный  трамвай  и,  раскачиваясь  на  ремне,  задумчиво
вспоминал свой мешок, вора и его грузные ноги,  поднятые  к  небу  в  наглом
торжестве. Была  давка,  сзади  напирали,  ругались,  наступая  на  каблуки,
спереди все закрывала тяжелая,  в  меловых  пятнах  спина,  а  когда  Безайс
наконец сел, какому-то неврастенику с  песочными  волосами  показалось,  что
Безайс занимает слишком много места.  Он  тихо,  но  злобно  толкал  Безайса
локтем, яростно окидывал взглядом бесцветных глаз и  шептал  что-то.  Безайс
приглядывался к нему со спокойным любопытством, но  потом  это  надоело.  Он
вышел из трамвая, отыскал на бульваре свободную скамейку и сел.  Все  равно,
где ни сидеть, - ехать ему было некуда. Сначала он  хотел  было  доехать  до
реки,  куда  его  влек  темный  безошибочный  инстинкт  всех   бездельников,
приходящих к реке, чтобы плевать с моста в воду. В этом занятии есть  что-то
успокоительное, наводящее на ровные размышления. Для  человека,  который  не
знает, что с собой делать, трудно найти лучшее место. Но и на бульваре  было
неплохо. Безайса никто не ждал, никто не беспокоился о его судьбе, и не  все
ли равно, как убивать время.
     На бульваре было тоже жарко, и Безайс снял свою солдатскую шинель. Тень
от листьев лежала на песке зелеными пятнами. Перед скамьей возник  крошечный
мальчик в надвинутой на круглые уши бескозырке; он жевал какую-то гадость  и
пускал слюну  на  запачканный  лифчик.  Безайс  рассматривал  его,  стараясь
убедить себя, что он любит детей, пробовал даже щелкать пальцами,  улыбаться
и поощрительно мычать. Подошел и сел грузный мужчина с  пятнистым  бульдогом
на ремне. Пес протянул свою странно похожую на лицо морду и обнюхал  Безайса
влажным носом, втягивая незнакомый  запах  костра,  хвои  и  далекой  земли;
потом, натянув ремень, зарычал, как на чужого. Это правда. Безайс был чужой.
     Он уехал отсюда два года назад, в двадцать  первом  году,  когда  город
шумел другой жизнью, и теперь не узнавал ничего -  ни  улиц,  ни  домов,  ни
людей.
     Вечерело, внизу легли влажные тени и только вершины деревьев золотились
в последнем свете, когда Безайс увидел  Михайлова.  Он  шел,  твердо  ступая
своими большими ногами, поводя головой с  добродушным  самодовольством,  шею
стискивал  галстук  невероятного,  режущего  глаза  цвета,   новые   ботинки
вызывающе скрипели на весь бульвар. Он оглядывался, посматривая на женщин  с
той грустной томностью, которая на них не производит  никакого  впечатления.
Таков он был всегда - большой, веселый и немного смешной.
     - Михайлов! - позвал Безайс.
     Михайлов обернулся и на несколько секунд остолбенел. Потом  бросился  к
Безайсу, топая, как сорвавшийся с привязи конь.
     - Ты? - орал он, тиская руку Безайса своей  огромной  лапой.  -  Здесь?
Давно приехал? Почему ты не зашел ко мне? А другие ребята?  Идем  немедленно
ко мне, это здесь, близко. Постой, ты обедал? А где твои вещи?
     - Вещи сперли, - ответил Безайс, ошеломленный его криком.
     - Кто спер?
     - Кто? Какой-то дядя.
     - Где? Надо немедленно заявить в  ГПУ.  Завтра  побегу  и  все  сделаю.
Негодяй будет пойман. Но чего ты сидишь? Идем!
     - Куда?
     - Ко мне. Почему ты сразу не пришел?
     - Я не знал даже, что ты в Москве.
     - Идем!
     Он схватил Безайса, как узел с вещами,  и  потащил  за  собой.  Круглые
лампы бросали неверный  свет  на  густую  толпу  гуляющих;  где-то  в  конце
бульвара бродячий музыкант играл на скрипке избитый мотивчик. Они свернули в
боковую аллею, где ветки  чернели  над  головой  тяжелой  массой,  и  пошли,
взявшись за руки, под скрип неистовых Михайловских ботинок.
     - Меня как будто толкнуло, - говорил он. -  Кто  это?  Неужели  товарищ
отделенный третьего эскадрона, старина Безайс? Ты, значит, решил  перековать
меч на орало? Отлично! С твоей головой тебе давно надо было в Москву. Ты что
думаешь делать? Стихи писать?
     Безайс смущенно засмеялся.
     - Ни за что. Я убедился, что у меня ничего не выходит.
     - Да что ты говоришь? - воскликнул Михайлов, и в его  голосе  прозвучал
священный ужас. - У тебя  не  выходит?  Чепуха!  Помнишь,  что  делалось  на
дивизионном вечере, когда я прочел твой "Крик в будущее"? Как это?  "Зеленая
земля, товарищ хлеб!.."
     - Михайлов, замолчи, - взмолился Безайс. -  Это  самая  ужасная  мазня,
которая только появилась на бумаге. Просто я был ослом тогда, и вы все тоже.
Такие стихи разве слонам читать  или  каким-нибудь  бегемотам.  Мне  страшно
вспомнить, что я там напутал, - и птицы, и факелы, и бомбы, и розы. Помнишь,
у меня лошадь пала, рыжая, Микадо? Вы  все  говорили,  что  она  опилась,  -
ничего подобного. Как-то подошла к  окну  и  с  подоконника  нажралась  моих
стихов, это и подорвало ее здоровье.
     Он помолчал.
     - Дивизионный вечер! Вот вы мне и запутали голову. Вам все нравилось. А
помнишь, когда эскадронный Ванька Хлыстов в  подштанниках  по  сцене  бегал,
изображая, как буржуазия от восставших  рабочих  спасается,  как  вы  орали?
После этого он первый человек в полку был, ему  во  Владивостоке  ребята  на
прощание серебряные часы купили.
     - Я ничего не понимаю. Но почему же нам всем твои стихи так нравились?
     - Почему? Очень просто. Жили мы в тайге,  как  звери,  изголодались  по
красивому слову. Я думал, меня в эскадроне засмеют:  поэт,  мол,  подумаешь!
Однако нет, нянчились со мной, как со стеклянным. Просто лучшего  ничего  не
было.  Партизаны  в  лесу  сидели  годами,  деревья  опротивели,  вот  им  и
нравилось. Брось, Михайлов, ерунда!
     Михайлов  думал,  наморщив  свой  крупный  лоб.  Перед   ним   рушились
авторитеты, незыблемые истины, а он нелегко отказывался от своих мнений.
     - Нет, - сказал он наконец. - Тебя слушали бойцы, обстрелянные  ребята,
они понимают. Ты привез свою поэму?
     - "Горячий ветер"?
     - Да.
     - Привез.
     - Прекрасно. Мы покажем ее профессорам. Самым  шикарным,  каких  только
найдем. О, ты увидишь! У тебя эту поэму вырвут из рук.
     Безайс снял фуражку и беззаботно помахал в воздухе.
     - Ее уже вырвали, - сказал он, доставая папиросу, - около вокзала.  Она
была у меня в мешке вместе с остальными вещами.  Бессмертная  поэма  погибла
для человечества! Может быть, растроганный вор сейчас где-нибудь рыдает  над
страницами "Горячего ветра", но разве он выпустит из рук такое сокровище? Но
еще раз: брось об этом говорить. Ты мне лучше скажи, как твои дела.
     - Мои? Я, брат, по старой специальности. Работаю у станка.
     - На фабрике?
     - Нет, не удалось устроиться. Пробовал,  ничего  не  вышло.  Нанялся  к
частнику. Крошечная конура, слесарная  мастерская.  Чиню  примусы,  какие-то
кастрюли, а позавчера так ходил колбасную машину  исправлять.  И  что  ж  ты
думаешь - поправил.
     - Много зарабатываешь?
     - Рублей шестьдесят. А вот и мой особняк.
     Это был невысокий, бледно-желтого цвета дом на Плющихе, в три этажа. На
улицу выходили нижний, полуподвальный,  и  средний  этажи,  верхний  смотрел
низкими окнами во двор. Тут стоял когда-то порядок монастырских домов старой
аляповатой постройки, с крылечками, слуховыми окнами, винтовыми  лестницами,
тупиками и крытыми переходами. В каждой  комнате  стояли  большие  кафельные
печи с лежанками, окна были низкие, квадратные, без единой форточки. Строено
все было надолго, для покойной и теплой  жизни,  из  выдержанного,  железной
прочности дуба. Часть домов погорела, осталось три особняка. Монахинь оттуда
выселили и поделили квартиры на  комнаты,  но  еще  и  теперь  сохранился  в
коридорах неуловимый запах старого, чужого жилья, и  по-прежнему  заливались
за обоями монастырского завода сверчки.
     Во дворе стояла голубятня и темными шелестящими тенями  чернели  буйные
сиреневые кусты.  Старый,  пятнадцатилетний  пес,  тоже  оставшийся  еще  от
монахинь, вытянул свою седую морду  и  раздраженно,  с  кашлем  заворчал  на
Безайса. Михайлов пошел по темным переходам вверх и вниз, потом опять вверх,
мимоходом ругая  строителей:  "Навертели,  идиоты,  какие-то  лестницы,  без
всякого смысла, пять штук лестниц!" - потом  открыл  ключом  дверь  и  зажег
свет.


     Михайлов жил легко, без усилий и тайн, и был весь как раскрытая  книга.
По вечерам, валяясь на кровати, Безайс разглядывал его жизнь кусок за куском
с  веселым  любопытством,  точно  сборник   картин:   "Михайлов,   убирающий
комнату", - бушующая, неистовая  стихия,  опустошительный  бич,  разбивающий
посуду, опрокидывающий мебель, изрыгающий ужасные проклятия,  -  и  все  это
только для того,  чтобы  снять  с  потолка  крошечную  паутинку;  "Михайлов,
завязывающий галстук", - тщеславие, извивающееся перед зеркалом величиной  с
ладонь; "Михайлов, увлекающийся футболом",  -  перечень  синяков,  ссадин  и
разных повреждений; "Михайлов, ищущий гвоздь, который, разумеется, лежит  на
самом видном месте", и так далее.
     Он был романтиком по натуре  и  в  самое  спокойное,  тихое  дело  умел
вносить дрожь азарта, восторг и гнев. Безайс никак не мог  измерить  глубины
его замыслов, даже когда речь шла о том, как переставить в  комнате  мебель.
Во-первых, свет будет падать на стол слева, это не утомляет глаз; во-вторых,
с полки можно будет все брать, не вставая с кровати, а если при перестановке
у комода отламывалась ручка, то это, оказывается,  тоже  входило  в  расчеты
Михайлова, потому что он давно собирался сделать новую.
     Из своего горячего прошлого он вынес страсть переделывать,  налаживать,
улучшать и носил эту страсть, как  тяжелое  бремя.  Всегда  он  был  одержим
каким-нибудь увлечением или планом.
     В углу, около печки, стояла небольшая машина  с  шестернями  и  валами,
которую Безайс не любил за ее внешнее уродство и  за  то,  что  она  пачкала
брюки машинной смазкой. Она  отдаленно  напоминала  маслобойку  и,  наверно,
раньше ею и была, но теперь сбоку были  приделаны  коробка  с  регуляторами,
колеса и шкив. Иногда по вечерам Михайлов,  посвистывая,  возился  над  ней,
просверливая и нарезая металл, пришлифовывая части,  исписывая  вычислениями
клочки бумаги. Вещи его знали и слушались, инструмент ходил в его руках, как
смычок артиста. Он сидел над работой, согнувшись, вонзая сверло в металл,  и
произносил отвлеченные речи о культуре, о прогрессе, о величии техники. Ему,
как воздух, нужна была большая цель, и он нашел ее для себя в этой работе.
     - Это вовсе не мясорубка, - опровергал он выдумки Безайса. - Сюда,  вот
на эту форму, ты натягиваешь носок с дыркой, понятно? Потом подводишь дыру к
этим крючкам, поворотом ручки окружаешь ее со всех сторон и - готово!  Через
минуту носок  выпадает  отсюда  совершенно  заштопанный,  как  из  магазина.
Гражданка, получите носок. Кто следующий?
     - Нет, нет, замолчи! - кричал он несколько минут спустя.  -  Это  будет
замечательно! Вот моя мысль: каждое домоуправление покупает такую машину. Ее
ставят в  канцелярии,  вокруг  вешают  плакаты  и  лозунги  о  раскрепощении
женщины. С этого дня в доме нет больше рваных  носков!  Ты  знаешь,  сколько
времени уходит у женщин на  эту  штопку?  По  одной  Москве  -  целые  века,
тысячелетия! На первом же женском съезде  меня  изберут  почетной  женщиной.
Известный раскрепоститель женщин Петр Николаевич Михайлов.
     - А сколько носков она уже заштопала, твоя машина?
     - Она еще не готова. Кое-чего не хватает.
     - Отчего-то мне кажется, что ты износишь не одну дюжину носков,  прежде
чем машина будет готова.
     Михайлов  не  мог  равнодушно  видеть  покосившийся  стул,  расшатанный
гвоздь, надорванную пуговицу: его тянуло  починить  вещь,  поставить  ее  на
место. И Безайс смутно чувствовал, что Михайлов уже оглядывает его  взглядом
мастера, обдумывает, примеривает, куда бы его приспособить, как примерял  он
колеса и шестерни к своей безобразной  машине.  Это  забавляло  Безайса,  не
знавшего, впрочем,  куда  девать  себя;  он  знал,  что  Михайлов  придумает
что-нибудь чудовищное, невероятное, и поэтому приготовился ко всему. Но  тем
не менее он ужаснулся, когда Михайлов выложил свои планы.
     - Но ты подумай только, ведь я ни бельмеса в этом не понимаю, - говорил
Безайс во втором часу ночи, обессиленный спором. - Ты сам посуди,  какой  из
меня архитектор? Надо знать алгебру, геометрию, планиметрию, стереометрию  и
еще массу всяких других наук.
     - Но алгебру и геометрию ты немного знаешь.
     - Очень немного, заметь себе! Помню  что-то  такое  о  треугольниках  и
кругах. И больше ничего.
     - Да много ли им надо? Для начала и это сойдет, а потом ты им покажешь!
     - Да, покажу, - заговорил, вставая, Безайс, возбуждаясь  при  мысли  об
ожидавшем его позоре. - Покажу, что я знаю таблицу умножения только до семи:
чтобы узнать, сколько будет семью восемь, мне надо складывать сорок девять и
семь! Покажу,  что  я  не  разбираюсь  в  десятичных  дробях,  что  я  путаю
знаменатели с числителями! Это надо придумать: сделать из меня - из меня!  -
архитектора!
     И он начал доказывать, что к математике он неспособен совершенно и  что
на  экзаменах  он  провалится.  Если  же  он,  наперекор  всему,   сделается
архитектором, то страшно даже подумать, что из  этого  выйдет.  Он  настроит
уродливые дома, которые  обезобразят  город,  -  дома-чудовища,  на  которые
тяжело будет смотреть. Печи будут  дымить,  двери  и  окна  не  затворяться,
потолки обрушиваться,  среди  жильцов  разовьется  небывалая  смертность  от
простуды и несчастных случаев. Он не  хотел  брать  на  себя  такую  тяжелую
ответственность.
     - К счастью, ничего этого не будет, - закончил он.  -  Я  провалюсь  на
экзаменах.
     - Не провалишься, - возражал Михайлов. - Надо держать хвост трубой, это
самое главное.
     Это была его заповедь и боевой клич.


     Просыпаясь, еще не открывая глаз, Безайс медленно начинал понимать, что
у него осталось от прошедшего дня какое-то  неоконченное  дело.  Иногда  это
ощущение принимало определенные формы. Он видел себя  самого  сидящим  перед
большим ворохом тетрадей с диктантом малограмотных бойцов. Надо поправить  и
подчеркнуть ошибки в тридцати тетрадях. "Град  величиной  с  голубиное  яйцо
побил все стекла в нашем доме". Вестовой Стонога пишет "грат". Боец  Хомутов
в мучительном и сладком  усилии  породил  загадочное  слово  "вериноу".  Оно
звучит как имя корабля, плывущего за жемчугом и бананами по  далеким  морям,
как имя марсианина в фантастическом романе.
     "Девочка Маша варит кашу".
     "Коси, коса, пока роса".
     Фразы эти какие-то глупенькие-глупенькие, как детский  невинный  лепет.
Кто  это  вообще  выдумывает  диктанты?  Слова  сами   собой   сливаются   в
бессмысленные союзы. "Покароса". Эту штуку надо косить, что это такое?
     Потом  внезапно  в  этот  мечтательный  вздор  врывался  железный  лязг
трамвая. Старый монастырский дом панически вздрагивал от  грохота  колес.  И
Безайс вспоминал, что не  надо  ему  править  тетради.  Что  у  него  вообще
никакого дела нет.
     А надо встать и есть жареную колбасу, которую Михайлов всегда готовил к
завтраку.
     Все это вгоняло его в плохое настроение. Человек обязан иметь  какое-то
дело, все равно какое - командовать эскадроном, или водить паровоз, или даже
играть на контрабасе. После двух недель безделья Безайс  почувствовал  тоску
по  своему  делу  -  надо  же  было  из-за  чего-то  радоваться,  думать   и
неистовствовать.


     Перед самыми экзаменами, когда уже все бумаги и заявления были  поданы,
на Безайса нахлынули внезапно угрызения совести. Он не готовился и ничего не
читал, утешаясь тем, что он один, а  наук  целая  куча  и  что  за  три  дня
подготовиться все равно нельзя. Книги возбуждали в нем суеверный ужас, и  он
даже не заглядывал в них.
     - Сейчас я не представляю себе, что я знаю и чего не  знаю,  -  говорил
он. - Это лучше. А вдруг я не знаю ничего? Как же я пойду экзамены держать?
     Утром в день экзаменов он проснулся в смятении.
     - Это  самая  недобросовестная  афера,  на   которую   я   когда-нибудь
пускался, - угрюмо говорил он, завязывая ботинки. - Ужасно глупо. Понимаешь?
Я чувствую, что не знаю ровно ничего.
     Михайлов жарил на печке колбасу к завтраку. Он стоял к Безайсу  спиной,
полуодетый, и подтяжки болтались у него сзади.  Он  не  нашелся  ср