етку  первой
полосы. Портрет сверху, посередине, на три колонки. Беседу  Розенфельда  (он
достанет!) в правом углу. Сколько сейчас времени?
     Ворвался Песков.
     - Правительственное сообщение будет не раньше полуночи!
     И Волжинов, скептик, принимает это на свой счет:
     - Я так и знал.


     Одиннадцать часов.
     На  столе  Бубнова  скопился  новый  ворох   бумаги.   Гранки   набора,
разметочные листы, сообщения ТАССа - все это надо  привести  в  порядок.  Он
глубоко  врезался  в  этот  хаос,  изредка  поглядывая  на  часы:   половина
двенадцатого! Надо еще ускорить темп работы, нажать на все педали.
     И  он  нажал.  Мальчик  курьер  безостановочно  хлопал  дверью.  Песков
притащил из библиотеки биографические материалы об умершем - еще  полтораста
строк в набор. Телефон передавал новые подробности: "Профессор  Успенский  в
беседе с нашим сотрудником..."
     - Ага, это Розенфельд?
     И в течение последующего получаса он неистово работал, не разгибаясь  и
не поднимая глаз. В  этом  клочке  времени  сосредоточилось  все  напряжение
газетного дня, его энтузиазм и горечь, - последняя, заключительная нота.  Он
"подавал" новость, ставил ударение на самом главном,  что  должно  броситься
читателю в глаза, вокруг он располагал подробности, впечатления, детали...


4

     По лестницам с вытертыми бархатными  перилами,  по  коврам  с  пыльными
следами ног, мимо унылых пальм он прошел наверх, во второй этаж. Зеркало  на
площадке отразило его в своей мутной глубине: галстук  пяти  цветов,  сжатые
кулаки и папиросу - утешение новичков.  Он  оглядел  себя,  обычное  чувство
юмора изменило ему,  и  он  не  нашел  ничего  смешного  в  своих  оранжевых
перчатках.
     Коридоры суживались впереди и загибались прямыми,  отмеренными  углами,
по карнизам извивались  приличные  и  безвкусные  цветочки,  гипсовые  львы,
поддерживавшие подоконники, смотрели с униженной, песьей  скукой  в  неживых
глазах.
     Он прошел мимо этих стен, презирая их, шагами завоевателя,  идущего  за
добычей, как шел когда-то брать города. Розовый  ковер  ложился  под  ногами
проселочной дорогой, отступали  стены  -  и  цветы  на  карнизах  вырастали,
качались, шумели над головой, как зеленые  леса  в  Царстве  Польском.  Надо
взять беседу с приезжими англичанами; ему,  Безайсу,  поручено  ее  достать.
Газета нуждается в ней, слышите, Безайс? Читатели  с  нетерпением  ждут  эту
беседу, страна, мир, человечество жаждут ее услышать. Мы  надеемся  на  вас,
старина, вы не подведете?
     И он шел, попирая ногами ковер, потрясенный  и  взволнованный  величием
возложенной на него задачи.
     Англичане ехали сушей и морем, их задерживали на каждой границе, сыщики
незаметно  щелкали  крошечными  аппаратами  и  писали  секретные  донесения.
Наконец готово, они приехали, - но нет, еще не завершился круг вещей. Должен
еще прийти газетчик и сказать свое последнее слово,  сделать  из  обыденного
факта новость и взволновать ею сотни тысяч людей.
     Его посетило видение - дух газеты. И не было у  него  сияния,  крыльев,
радужных одежд и лаврового венка.  Тренированный,  ловкий,  с  рассчитанными
движениями - ни одного жеста лишнего! -  поспевающий  всюду  и  знающий  все
репортер. Он был стремителен, жаден и прекрасен в своем неутомимом беге,  он
творил песню города, схватывал  зеркальным  фотоаппаратом  лирику  мостовых,
эпос каменных этажей...
     В конце коридора он остановил полового.
     - Где приезжие англичане? - спросил он, глядя на него очень серьезно.
     Они были в зале, завтракали. Он  пошел  прямо  туда,  но  у  двери  был
остановлен рослым малым в фартуке.
     - Нельзя.
     - Но я из газеты, - ответил Безайс, снисходительно улыбаясь.
     Это его не тронуло нисколько.
     - Не приказано.
     - Как не приказано? Мне надо взять беседу с делегатами.
     - Извольте подождать, все ждут. Там тоже из газет - вон,  на  диванчике
сидят. Делегаты кончат кушать и выйдут к вам.
     Он оглянулся. В углу, на диване, сидело несколько газетчиков.  Это  его
успокоило. Он подошел, раскланялся, сверкнув радужным галстуком, и сел.
     Они  оглядели  его,  задержались  на  вызывающих  перчатках   и   снова
возобновили болтовню. Толстый, круглоголовый, в резиновом макинтоше репортер
из ТАССа рассказывал о чем-то, Безайсу показалось - о женщине.
     - Она меня замучила. Я вставал среди ночи, бродил, принимал  капли,  но
не помогало - не мог ни спать, ни работать.
     - Да, от нее не скоро отделаешься, - покачал головой другой, бритый,  в
шляпе. - Где вы ее подцепили?
     - В Доме печати. Я слишком много выпил пива тогда.
     Он разглядывал их, ища на лицах признаки обуревавшего их  волнения.  Но
они были спокойны, ленивы, один  откровенно  и  мрачно  зевал.  Они  или  не
сознавали величия возложенной на них задачи,  или  скрывали  свое  волнение.
Потом из разговора выяснилось, что речь шла не о женщине даже, а об  ангине,
которую репортер из ТАССа  вылечил  борной  кислотой.  Остальные  возражали:
горчичники на ночь помогают лучше.
     Из кухни половые несли суп, потом жаркое, потом  рыбу,  потом  сладкое.
После сладкого Безайс почувствовал облегчение, решив, что обед кончился.  Но
на пути прессы встало новое препятствие: делегаты заказали чай, русский  чай
с поющим самоваром и баранками. Имеют они право пить чай?
     Пусть  пьют.  И  этот  разговор  на  пятнадцать  минут   с   косоглазым
переводчиком о достопримечательностях Москвы тоже ничего  не  значит.  Можно
подождать. Он готов ко всему. Он будет здесь ждать  час,  день,  неделю,  но
унесет в кармане беседу с делегатами.
     Сонный репортер предположил:
     - Что ж, мы ночевать здесь будем?
     - М-да...
     - Все англичане здоровы жрать. Гуляют - жуют, в театре  сидят  -  жуют,
природой восхищаются - жуют.
     - Нет, просто мы есть не умеем. У них это культ, наука целая. Есть надо
правильно.
     - А пить?
     - Глупо все-таки околачиваться полтора часа из-за полусотни строк...
     Но вот задвигались стулья. Кто-то в  зале  затянул  фальшиво  нерусскую
песню. Безайс возбужденно встал и одернул пиджак. Добыча шла навстречу.
     Из дверей вышла высокая женщина в красном платке, со значком на  груди,
стриженая, угловатая. Взгляд ее упал на репортеров.
     - Ах да...
     - Можно?
     Она решительным движением поправила платок.
     - Нет, товарищи, сейчас нельзя. Делегаты едут в ВЦСПС. Зайдите позже.
     Репортеры заворчали.
     - Да что же это такое?
     - Товарищ Авилова, вы смеетесь? Чего ж вы сразу не сказали?
     - Не могу.
     - Да вы нам не нужны, дайте делегацию.
     Но ее лицо застыло в административном величии.
     - У меня нет времени. Я сказала, зайдите позже, часа в четыре.
     Репортер из ТАССа продвинулся вперед.
     - Товарищ  Авилова,  что  это  за  женские  капризы?  Мы  сюда  не   за
развлечением приехали, мы работаем.
     - Я попросила бы вас выбирать выражения!..
     Сзади пробормотали:
     - Ах, эти бабы!
     - Вот тумба!
     Спор  перекинулся  на  пустяки,  на  вздор:  "Вы  меня  не   запугаете,
перестаньте, пожалуйста", "От этих газетчиков просто  покоя  нет!",  "А  вам
пора бы на покой,  знаете  ли"...  Ее  некрасивое  лицо  раскраснелось,  она
спорила  с  бабьим  мелочным  азартом,  упираясь  кулаками  в  бока.  Безайс
разглядывал ее в нерешительном раздумье - собственно, убивать бы надо  таких
гадов!
     Седой,  плотный,  голубоглазый  англичанин  вышел  в  коридор.   Голоса
спорящих понизились. Репортер из ТАССа  быстро  подошел  к  нему,  обменялся
рукопожатием и заговорил по-английски - делегат заулыбался, закивал головой.
Они дошли  до  номера,  англичанин  скрылся  за  дверью,  репортер  повернул
обратно.
     Женщина в красном платке негодующе смотрела на него.
     - Товарищи, это приемы желтой прессы!
     Наступила пауза. И вдруг Безайс  обиделся.  Что  она  сказала?  "Приемы
желтой прессы"? Да как она смела! Потом обида перешла в злое,  стремительное
бешенство. Эта тупица в приступе  глупой  суетливости  мешает  им  выполнять
великий, прекрасный долг газетчика - ловить новости. Она...
     Ноги сами вынесли его вперед.  Он  поднял  руку  в  оранжевой  перчатке
жестом  пророка,  проклинающего  язычников.  И  в  тишине  коридора  услышал
собственный свой голос - неестественный, пронзительный вопль:
     - Как вы смеете?
     Он постоял немного, медленно соображая, что  руку  надо  опустить.  Это
глупо так держать руку, точно он собрался петь. Потом он вдруг вспомнил свой
истерический, нелепый крик и ужаснулся.  Что  он  наделал?  Зачем  он  вылез
вперед разыгрывать осла перед взрослыми занятыми людьми?
     Но остановиться было уже нельзя, немыслимо - они молчали,  ожидая,  что
он еще выкинет. После такого вопля  надо  убить  кого-нибудь,  поджечь  дом,
упасть в обморок. Нельзя же взвизгивать таким образом в деловом разговоре! И
вот с растущим чувством стыда, краснея, он произнес нотой ниже:
     - Как вы смеете?
     Она смотрела на него остановившимся  взглядом.  Безайс,  холодея,  ждал
своей  участи.  Сейчас  она  позвонит  Бубнову  и  попросит   не   присылать
эпилептиков в следующий раз. Нет, хуже, она просто повернется и молча уйдет.
Он останется с глазу на глаз с этими ребятами, и вечером  в  пяти  редакциях
будут хохотать над ним.
     Она опустила глаза. Провела рукой по лбу.
     - Ну хорошо, я попробую...
     Сначала он даже не понял, о чем она говорит.
     - Если уж вы так спешите... я постараюсь задержать делегацию  минут  на
пятнадцать...
     Глядя сзади на ее удаляющиеся ноги в телесных чулках,  Безайс  упивался
радостью спасения. Первое, что он сделал, это убрал руку: сначала поднес  ее
к голове, делая вид, что поправляет кепи, потом спрятал в карман. Зверь  был
укрощен, но победитель  чувствовал  себя  неважно.  Обернувшись,  он  увидел
устремленные  на  него  взоры  репортеров,  они  смотрели  с  неопределенным
выражением, молча.
     Он имел мужество сказать:
     - Я, кажется, немного погорячился?
     Толстый репортер пришел к нему на помощь:
     - А, это такая каналья!
     Его замечание пробудило в них  старую  неугасимую  вражду  к  людям  из
учреждений, к завам, управделами и секретарям.
     - Да, это сплошная дура, без отметинки.
     - Она, собственно, не дура. Просто перестаралась.
     Безайс почувствовал, что всеобщее внимание отвлечено  от  него,  и  ему
стало легче...
     Он бежал с лестницы, перескакивая через  ступени.  "В  беседе  с  нашим
сотрудником председатель делегации выразил удовлетворение по поводу  порядка
на железных дорогах..." Он тоже от души этому рад, очень  приятно,  что  там
все в порядке. Председатель делегации, розовый, крепкозубый, бритый  шахтер,
улыбаясь,  пытался  произнести   "Крэмл"   ("делегаты   намерены   осмотреть
достопримечательности Кремля") и  хлопал  репортеров  по  плечам.  Остальные
через переводчика расспрашивали о  куче  разнообразных  вещей:  о  яслях,  о
рабкорах, о театрах. "Наш  сотрудник  отмечает  живой  интерес  делегатов  к
советской общественности".
     - Эй, постойте!
     Он оглянулся. Вверху, в пролете лестницы,  перегнувшись  через  перила,
ему махал шляпой тассовский корреспондент.
     - Подождите, пойдем вместе!
     Он догнал Безайса и пошел рядом, отдуваясь, шляпа съехала  на  затылок,
папироса небрежно торчала в углу  рта.  От  него  веяло  здоровьем,  веселой
самоуверенностью; такой человек  должен  много  есть,  много  курить,  много
работать.
     - Вы новичок? - спросил он.
     - Да. Это очень заметно?
     - Конечно. Сколько времени работаете?
     Нелегко было ответить на этот вопрос. Но он предпочел сказать правду:
     - Это мой первый опыт.
     - Я так и думал...
     Он засмеялся, покачивая головой с выражением не  то  сожаления,  не  то
насмешки.
     - И что же - нравится?
     - Очень!
     - Ну-ну.
     На дороге по скользкому снежному месиву ломовая лошадь тащила  огромный
воз. Худая,  костистая,  с  проваленной  спиной,  она  казалась  воплощением
тяжелого, безрадостного  труда.  Ломовой  в  брезентовом  дождевике  бил  ее
вожжой - равнодушно, без злобы, для поощрения, - веревка  глухо  стучала  по
костям.
     Репортер папиросой указал на нее Безайсу.
     - Видите? Когда на  нее  в  первый  раз  надели  хомут,  она,  наверно,
ухмылялась и думала: "А забавная это штука -  таскать  телегу".  Теперь  она
другого мнения. Вас только еще запрягли. Походите в упряжи и тогда  поймете,
что работа никогда не бывает легкой и веселой.
     - Но я этого и не думаю. Я знаю, что  это  большая,  громадная  работа.
Только я ее не боюсь, вот и вся разница.
     - А кто вам сказал, что эта работа большая и даже громадная?
     - Я думаю...
     - Знаю, что вы думаете. Она тяжелая, это верно. Но ничего громадного  в
ней нет.
     Он швырнул окурок.
     - Бегаешь и бегаешь. Только и всего.
     Безайс засунул руки в карманы и в полтона засвистел кавалерийскую зорю,
которую играет горнист по  утрам,  поднимая  эскадрон  на  ноги.  Сероглазая
девушка с коньками под мышкой улыбнулась ему, и он проводил  ее  беззаботным
взглядом. Работа - старое проклятие земли, сунувшая в руки  дикаря  каменный
топор, а теперь погнавшая Безайса в гостиницу, к англичанам, за репортерской
заметкой, - улыбалась ему, как девушка, ласково и задорно.
     - Я смотрю на свою работу как на общественную обязанность, - сказал он.
     - О, я видел, в каком настроении вы пришли сегодня.
     Безайс был немного задет.
     - В каком же?
     - Вам хотелось сдвигать горы.  Изумлять  и  просвещать  народы.  А  что
вышло? Какая-то глупая баба устроила скандал...
     - Она дура, - заметил Безайс тоном глубокой уверенности.
     - Да,  разумеется.  Но  скандал-то  был  унизительный.  Человек  пришел
общественную  обязанность  выполнять,  а  его  продержали  полтора  часа   в
прихожей. Потом обругали. И наконец сжалились.  Ладно,  мол,  черт  с  вами.
Лопайте.
     А когда Безайс, торопясь, начал возражать, он перебил его:
     - Хорошо, хорошо, думайте, как хотите. Я дам  вам  только  один  совет:
работайте легче. Не задавайтесь и не думайте сделать что-нибудь великое. Над
вами будут смеяться, вот и все.
     "А!" - подумал Безайс.
     И ему стало скучно. Это, кажется, из той старой оперы, что "все мы были
молодыми"? Так называемая "житейская мудрость"?
     - Ну, будьте здоровы, - сказал он.


     Второе задание он получил тяжелое, безнадежное, и  Бубнов,  давая  его,
сказал: "Вы его провалите".  Безайс  пошел  со  стесненным  сердцем,  полный
мрачных предчувствий, и действительно провалил задание.
     Надо  было  поехать  в  правление  текстильного  треста  и   узнать   о
закупленных  за  границей  машинах.  Его   встретил   простуженный,   кем-то
обиженный, робкий человек. Он сидел в пустой комнате, широко открыв  рот,  и
разглядывал в зеркало черный, с дуплом, зуб. Появление  Безайса  он  принял,
как личную обиду.
     - Ничего сообщить не могу, молодой человек, я не имею этих сведений,  -
говорил он, играя ключом и упирая на слова "молодой человек". Очевидно,  это
была ирония.
     - Но вы обязаны их иметь, - солидно возражал Безайс.
     - А у меня их нет.
     И он демонстративно открыл рот, скосив в зеркало глаза.
     Придя в редакцию, он рассказал о неудаче Бубнову. Тогда тот послал  его
на постройку нового московского телеграфа - собрать сведения о  ходе  работ.
Рано утром, когда улицы были еще пусты, Безайс явился на постройку. В  хаосе
были набросаны разбитые куски стен и обломки сводов старого здания. Высокими
желтыми штабелями лежал лес; рельсы, серые  от  инея,  звенели  под  ногами.
Грузовик, гремя цепями, осторожно пятился к куче щебня. Мерзлая  земля  была
разворочена  кирками  и  динамитом;  пластами  лежали  столетние   наслоения
городских отбросов  -  черепков,  костей,  извести  и  перегнившего  мусора.
Рабочие, рыжие от кирпичной пыли, устанавливали  ажурную  тонкую  вышку;  ее
металлические ребра звенели на ветру.
     Он нашел инженера  в  прокуренной  темной  будке.  Сдвинув  фуражку  на
затылок, инженер пил чай с баранками и  сушил  у  раскаленной  печки  мокрые
сапоги. В углу, невообразимо скорчившись, спал техник, укрывшись пальто;  он
исступленно храпел, чмокая и свистя; это был сон  человека,  выбившегося  из
сил.
     - А, садитесь, - сказал инженер, когда Безайс объяснил  ему,  зачем  он
пришел. - Хотите чаю? Там собачий  холод.  Я  могу  дать  вам  только  общие
сведения, - продолжал он, изогнувшись над печкой, - если хотите  чего-нибудь
специального, подождите главного инженера. Будет часов в двенадцать...
     В редакцию он пришел к часу и спрятался в комнате иностранного  отдела.
Он перечитал свои наброски, ощущая, что у него  в  руках  большой  и  важный
материал. Твердый звук разбиваемого камня и  чистый,  точно  девичий  голос,
звон железа звучали вместе,  как  звучит  рифма.  Его  захватило  очарование
работы, и он написал обо всем этом - о камне, о железе, о взрытой  земле,  о
том, как бегут над тонкой вышкой холодные облака. Получилось очень много, и,
на  взгляд  Безайса,  получилось  хорошо.  Заметка  получилась   задумчивой,
лиричной и, конечно, длинной. Чтобы цифры не портили впечатления, он говорил
о них мимоходом, и они сидели в заметке, как изюм в тесте. Пятнадцать  строк
заняло описание забора вокруг  постройки  и  песен,  которые  пели  рабочие,
поднимая балки. Он собирался рассказать о стенной газете "Строитель",  когда
вдруг заметил, что набежало уже строк полтораста. Конец он  бойко  закрутил.
Было уже два часа, он потер руки, сказал "уф!" и пошел к Бубнову,  довольный
собой.
     - Это ерунда, - сказал Бубнов.
     - Мне тоже так кажется, - солгал Безайс, царапая  на  ногте  чернильное
пятно. - Можно было бы написать больше, я поторопился.
     - Не в этом дело. Не так надо писать.
     Бубнов пошарил ногой под столом.
     - Читателю нет дела до облаков и какого  они  цвета,  -  продолжал  он,
нащупав ногой  корзину  и  засовывая  в  нее  ноги.  -  Он  берет  газету  и
спрашивает: в чем дело?  Зачем  строят  телеграф?  Какой?  Почему  я  должен
прочесть о телеграфе? А вы ему напускаете туману насчет балок и заборов.  Вы
не начинайте издалека, не ходите вокруг  да  около.  В  первых  же  строчках
изложите существо дела, а потом давайте добавочные замечания.
     - Это выйдет скучно, - сказал Безайс.
     - Скучно?
     И Бубнов,  улыбаясь,  рассказал  ему  старый-старый  газетный  анекдот,
выдуманный, наверное, еще во времена ручных  машин  и  гусиных  перьев.  Его
рассказывают всем начинающим газетчикам, как  дают  младенцам  манную  кашу.
Информация положила ручки и приготовилась слушать.
     - Вы идете по улице и видите: лошадь задавила человека. Немного дальше,
за углом,  вы  встречаете  его  жену  и  начинаете  ей  "рассказывать",  что
случилось. "Я, - говорите вы, - сейчас видел вашего мужа. На нем был галстук
в клетку, мне он понравился, где вы выбирали такой? Да, кстати, вашего  мужа
задавила лошадь".
     Он изрезал отчет, и оставшиеся крохи попали на другой день в хронику по
городу.
     Следующее задание пришло не скоро - через три дня. Это было  степенное,
длинное собеседование с членом райсовета о домах  жилищной  кооперации  и  о
размещении в них рабочих семейств. Член райсовета был рад этому случаю - рад
за себя, за кооперацию и за рабочие семьи. Ему лестно было внимание газеты к
его делу, и он  принял  Безайса  с  торжественной  серьезностью.  Поглаживая
бороду, он влачил его через сводки, схемы,  планы,  оглушал  цифрами  и  под
конец совсем уморил какой-то штукой на двадцати листах; позже Безайс  так  и
не мог вспомнить, что это было. Несколько раз  он  пытался  задать  основные
вопросы и уйти, но член райсовета не мог  с  ним  расстаться.  Глядя  в  его
простодушные глаза, Безайс чувствовал, что завтра, когда в  газете  появится
отчет всего в пятьдесят строк, чл