еловека,  для  которого
новость, сенсация сделались ежедневной рутиной, материалом ремесла.
     Он был журналистом по профессии, но по призванию он был скептик...


2

     Утром в полутемных  комнатах  редакции  раздался  одинокий  звонок.  Он
рассыпался мелкой дробью над пустыми столами и грудами  смятой,  испачканной
бумаги, отозвался дребезжаньем в пустом графине и обессиленно утих. Тогда из
глубины коридора вышла со щеткой уборщица, бабушка Аграфена.
     Это была ее неутомимая  старческая  страсть,  увлечение,  которому  она
отдавалась всей душой. Она любила говорить по телефону. Для нее это не  было
пустой, легкомысленной забавой, она относилась  к  этим  разговорам,  как  к
своему долгу, торжественно и сурово. Медленно она снимала трубку,  прижимала
ее к желтому уху и многозначительно спрашивала:
     - А откуда говорят?
     Особенно волновали ее эти утренние звонки, когда в редакции никого  нет
и  комнаты  наполнены  странной,  выжидающей  тишиной,  отзвуками  вчерашней
работы. На улицах широко  зевают  милиционеры,  дворники  метут  мостовую  и
бредут  пьяные,  -  особенные,   специфически   утренние,   они   отличаются
неразговорчивостью, вялостью и безразличием к  внешнему  миру.  В  эти  часы
иногда звонит выпускающий: "Бабушка Аграфена, вы не спите? Я забыл  перчатки
в хронике, так положите их в шкаф, знаете,  справа,  хорошо?"  Потом  гремит
первый  трамвай,  приходят  рабочие,  которые  заливают  асфальтом   тротуар
напротив и выгоняют беспризорников из  асфальтовых  котлов.  Телефон  звонит
чаще, но обычно по ошибке.
     - Это мясохладобойня?
     - Это базисный склад?
     И тогда она обстоятельно объясняла, что нет, это не  мясохладобойня,  и
нет, это не базисный склад. Это редакция, надо дать  отбой  и  позвонить  по
другому номеру. Она шла  снова  подметать  комнаты  с  сознанием,  что  долг
исполнен, ошибка исправлена, внесена ясность в  сложные  отношения  людей  с
мясохладобойней и базисным складом.
     На этот раз ошибки не было.  Откуда-то,  из  неведомого  конца  города,
несмелый голос спрашивал,  нельзя  ли  позвать  к  телефону  редактора.  Она
выполнила весь свой установленный обряд, расспросив подробно, откуда звонят,
кто и зачем, потом  сообщила,  что  раньше  четырех  редактор  не  приходит,
спросила, не надо ли секретаря,  -  так  его  тоже  нет.  На  этом  разговор
окончился.
     Постепенно комнаты начали наполняться. Пришел секретарь газеты  Берман,
курчавый желчный еврей с узкими глазами, и, усевшись за стол,  начал  читать
свежий номер газеты. Он не искал в ней новостей или интересных  статей.  Его
занятием было разыскивать и яростно отчеркивать синим карандашом ляпсусы.
     Он охотился за ними, выслеживая, как дичь, перевернутые строки, длинные
заголовки и  смазанные  клише.  Сначала  он  тихо  изумлялся,  страдальчески
поднимал брови, потом входил в азарт, в неистовство, набрасывался на  газету
с патетической жестикуляцией, изрыгая  ругательства  и  вращая  глазами.  Он
звонил выпускающему, поднимал его с постели и огорошивал вопросом, в котором
дрожали возмущение и обида:
     - Почему у вас Ворошилов смотрит из номера?
     Или:
     - Не могли вы перенести "Письмо с Украины" вниз и дать немного  воздуха
над подвалом?
     Так  он  бесновался  над  газетой  первые  полчаса,  заново   переживая
вчерашний рабочий день. Мысленно он следил за выпускающим в типографии,  где
ночью, согнувшись над  разметкой,  тот  кромсал  ножницами  гранки.  Вот  он
заносит руку над Ворошиловым и ставит клише на край страницы, так что нарком
оказывается повернутым профилем "из номера" к внешнему краю  газеты.  Берман
испытывает судорожное желание схватить выпускающего за шиворот  и  поставить
клише посередине, чтобы портрет со всех сторон был окружен  набором.  Подвал
можно было опустить и разверстать на все восемь колонок, поднять телеграмму,
отодвинуть "Нам пишут" или выкинуть это к черту. Полоса заиграла бы  строгой
красотой отчетливой, хорошо сделанной вещи, получился бы хороший номер.
     Странное это дело, но вот за полтора десятка лет работы, проведенных  в
разных редакциях, с самыми разнообразными людьми,  Берман  еще  ни  разу  не
видел "хорошего номера", в котором ничто не нарушало  бы  гармонии  шрифтов,
рисунков и верстки. Всегда надо  было  что-нибудь  поднять,  отодвинуть  или
выкинуть. "Хорошего номера", наверное, никогда не было на  свете,  да  и  не
будет. Это миф, отвлеченная мечта о недосягаемом величии,  невозможная,  как
философский камень или вечный двигатель. Но таков закон всякой работы - надо
шире размахиваться,  надо  мечтать  о  громадном,  чтобы  получилось  просто
большое. И Берман ежедневно возмущался над газетой - все это приводило его в
приподнято-желчное настроение,  которое,  собственно,  помогало  работать  и
освежало, как ванна.
     В комнату вошел высокий, немолодой уже человек, заведующий  информацией
Бубнов, и раскланялся с Берманом с  той  подчеркнутой  любезностью,  которая
появляется между людьми, не любящими друг  друга.  По  дороге  он  прихватил
несколько пакетов и ушел к себе в информацию,  где  уже  нетерпеливо  звонил
телефон.
     Это была самая грязная и неуютная комната в редакции. Через одну  стену
широким размахом шла ярко-красная полоса; узкой  струей  она  начиналась  от
окна и заканчивалась в углу эффектным каскадом пятен. Это было  последствием
одной замечательной истории  -  о  том,  как  сам  Бубнов  пробовал  открыть
карандашом бутылку красных чернил, - вечером он ушел домой,  скрипя  зубами,
раскрашенный,  как  пасхальное  яйцо,  вызывая   в   редакции   восторженное
одобрение. Окно выходило на  соседнюю  крышу,  печь  была  закопчена,  около
телефона кусок стены был покрыт густой кучей номеров и  надписями:  "Был  на
"Динамо", никого нет, поеду в пять; снимки лежат в правом ящике..." На двери
кто-то несмываемым химическим карандашом вывел: "Гуляющего Лифшица  песочным
часам смело уподоблю".
     Репортеры звали эту комнату "пещерой" и "ямой".  Но  в  ее  законченном
безобразии  была  какая-то  внутренняя  симметрия,  стильность,  которая  не
оскорбляла  глаз.  Ежедневно  через  комнату  проходили  события  -  новости
отовсюду, - они врывались бесформенной, орущей, неистовой толпой и оставляли
на стенах свой след. Вот это  пятно  у  стола  -  след  похорон  Лутовинова:
репортер, прибежав с Красной площади, писал, не раздеваясь, отчет и вымокшим
на дожде локтем испачкал стену. Большое гнездо пометок справа от телефона  -
память о  партсъезде.  Круглое  углубление  в  стене  оставило  разоблачение
растраты в Кожсиндикате: разоблаченный пришел лично и ждал три часа Бубнова,
чтобы бросить в него пресс-папье.
     У окна трое репортеров сидели и курили,  болтая  ногами,  перекидываясь
фразами с секретарем отдела Доней Песковым, погруженным в правку  тассовских
телеграмм. Бубнов разделся, сел за стол, засунув по привычке ноги в  корзину
для бумаг.
     - Есть что-нибудь?
     - Пока  не  много.  Завтра  приезжает  эта  делегация,   англичане;   в
Иваново-Вознесенске открытие фабрики-столовой. Пошлем кого-нибудь?
     Репортеры повернули головы.
     - Нет, зачем,  там  же  есть  у  нас  Симонов.  Кто  у  нас  на  съезде
библиотекарей?
     - Мишка. Он мне звонил, говорит - скучища!
     Бубнов распечатал несколько конвертов и начал  читать  письма  с  мест.
Разведки новых залежей калийных солей на Урале: "Есть основания думать,  что
Соликамские калийные месторождения по толщине пластов превзойдут шведские  и
германские разработки". В Киеве  проведен  праздник  древонасаждения  силами
пионеров,  три  страницы   популярного   вздора   о   деревьях   и   детской
самодеятельности.  Итоги  хлебозаготовок  по  Сибири  -   цифры,   проценты,
коэффициенты... Он вздохнул и принялся черкать глубокомысленные  рассуждения
о древонасаждении, одним ухом прислушиваясь к болтовне репортеров.
     У всех троих заспанный вид; они  еще  не  встряхнулись  как  следует  и
сейчас не прочь были бы поваляться на  кровати  с  папиросой  в  зубах.  Еще
медленно, чуть  заметно  начал  свое  вращение  газетный  день;  есть  время
посидеть и поговорить.
     - Нет, есть гораздо лучший способ,  -  слышал  Бубнов  из  своего  угла
размышления Розенфельда. - Если "он"  заупрямится,  то  не  помогут  никакие
знакомства с его секретарем.  А  самое  главное  -  это  узнать  его  имя  и
отчество. Я всегда так и делаю, узнаю у кого-нибудь, а потом звоню спокойно.
"Это вы, Николай Петрович? Добрый день, Николай Петрович. Мне надо  зайти  к
вам минут на пять, взять кое-какие сведения для газеты. До свидания, Николай
Петрович". И они всегда соглашаются. Ни один не устоит, если назвать его  по
имени-отчеству. "Эге, дескать, знают меня!"
     Моров слушал, раскачивая ногой стул.
     - А вообще-то собачья наша работа, - сказал он, позевывая. -  Когда  ты
приходишь в учреждение, они смотрят на тебя, как будто  ты  сейчас  человека
зарезал. "О, вы, газетчики, знаем мы вас!" А что  мы,  газетчики?  Да  самые
обыкновенные люди. О  редакции  у  них  дурацкие  представления,  они  знают
только, что в ней есть редактор и корзина. Сидит редактор и бросает статьи в
корзину. Иногда разве оторвется, чтобы дать аванс, - это они тоже знают.
     Третий, Майский, очнулся  внезапно  от  задумчивости  и  обвел  глазами
комнату, что-то вспоминая.
     - Бубнов, когда же вы мне аванс дадите?
     Телефон заглушил его слова. Бубнов,  продолжая  черкать,  снял  трубку:
"Откуда?"
     Мысли Розенфельда приняли новое направление.
     - Черт с ними со всеми, - заявил он с воодушевлением. - Никуда не пойду
сегодня. Сяду-ка я да напишу очерк о  сезонных  рабочих.  Давно  он  у  меня
вертится - и материал собран, и мысль есть...
     Он сбросил пальто, достал бумагу и оживленно взъерошил волосы.
     - Это будет вещь, - бормотал он, очищая перо. - Большой очерк, строк на
полтораста, - держись, Бубнов! - с лирическим  вступлением,  с  цитатами  из
Пушкина и Маркса. Кто это бросает пепел в чернильницу?
     Но Бубнов уже повесил трубку и нацелился карандашом в Розенфельда.
     - Розенфельд, надо слетать в Административный отдел Моссовета,  сегодня
там совещание по борьбе  с  бешенством  собак.  Только  не  вздумайте  брать
автомобиль, платить не буду.
     И, не слушая возражений, снова принялся за правку статьи.
     Часы приближались к двум. Из типографии принесли длинные гранки набора,
сданного вчера на утро. Берман, щелкнув крышкой часов, пошел в отдел рабочей
жизни подгонять материал к сдаче, пока типография  свободна  и  легко  могла
набрать несрочные  заметки.  В  художественном  отделе  Розе,  карикатурист,
выдумывал  тему:  садился,  глядел  в  потолок,  вставал.  Вертелось  что-то
неуловимое, без конца и начала, не то о поляках, не  то  о  Макдональде,  но
никак не удавалось поймать  на  карандаш.  Рисовальщик  Мифасов  ретушировал
белилами фотографию: прогульщик, запрокинув голову, пьет бутылку горькой.
     - Что-нибудь на тему о нашей нефти? - предлагал он.
     - Старо...
     К трем часам однообразный шум работы  усилился  и  перешел  на  другой,
несколькими нотами выше, от баса к звонкому альту. В машинном отделении пять
машинисток подняли сухой, волнами вздымающийся треск.  Из  информации  вышел
Бубнов с перекошенным галстуком и прошелся по коридору.  Берман  со  счетной
линейкой подсчитывал строки набранного  материала.  Через  полчаса  к  альту
присоединился дискант - это Доня Песков по телефону принимал отчет со съезда
библиотекарей. В "Рабочей жизни" правщики правили заметки, густо  зачеркивая
абзацы и рассыпая знаки препинания. Все было в  порядке,  машина  попала  на
зарубку и завертелась, ускоряя движение. Тело  газеты,  завтрашнего  номера,
лежало почти готовым, набросанным в общих чертах. Оставалось вдохнуть в него
мысль, подравнять углы и спихнуть в типографию, в машины.
     В информации царил Бубнов. Он наполнял ее  своим  трубным  голосом.  На
просторном белом свете много вещей делалось зараз. Кто-то на съездах говорил
речи. Приезжали какие-то дипломаты. Кто-то попадал под  трамвай.  И  каждому
надо было дать  десять,  тридцать,  семьдесят  строк.  Шум  большого  города
просачивался сквозь стены, врывался в комнату  и  широкими  волнами  бушевал
вокруг исцарапанного, забрызганного чернилами стола. Из  вздыбленного  хаоса
слов, мыслей и дел надо было выкроить несколько тысяч строк  для  следующего
номера.
     В эти часы мир в  представлении  Бубнова  был  битком  набит  съездами,
дипломатами,  несчастными  случаями.   Сбоку   этой   огромной   неразберихи
прилепился как-то он сам со  своим  столом,  корзиной  и  двумя  телефонами,
вооруженный ножницами и ручкой, чтобы делать вторую  страницу  в  ежедневной
газете. Он командовал этой армией новостей, швырял и  рассовывал  их,  резал
свежие, еще теплые, вздрагивающие под ножницами телеграммы  о  наводнении  с
десятками жертв, о видах на урожай, о приезде делегации,  а  в  голове  сами
собой  роились  обязательные   фразы:   "из   достоверных   источников   нам
сообщают...", "можно с уверенностью сказать, что...".
     Ему мешало какое-то ощущение, точно он забыл что-то  сделать.  Он  гнал
его, погружался в материал, но через некоторое время  оно  приходило  снова.
Потом у  края  стола  он  заметил  кого-то  и  медленно  вспомнил,  что  это
посетитель, который ждет его уже минут десять. Посетителей  он  не  любил  и
считал, что они даром обременяют землю, но сейчас у него не хватало  времени
даже на то, чтобы рассердиться.
     - Садитесь, - сказал он только потому, что всякая другая фраза вышла бы
длиннее.
     И снова взялся потрошить заметку о студенческой практике.
     Он задумался, покусывая ручку. В голову  полезли  какие-то  несуразные,
бесформенные заголовки...
     - Что вам угодно? - спросил он посетителя, думая о  заметке.  -  Будьте
добры, говорите короче. Сейчас я не располагаю временем.
     Он ожидал услышать обычную нелепость, с которыми приходят  эти  люди  с
улицы, - кухонные дрязги, ссору из-за примуса или  водопровода.  Со  смешной
наивностью они просят разоблачить управдома, серая кошка которого  оцарапала
младенца, известного всему двору  своим  кротким  поведением.  Они  искренне
верят, что это прекрасная тема для фельетона, и, когда им  говорят,  что  ни
кошек, ни примусов не нужно, видят в этом подвох.
     - Я хочу работать в газете,  -  ответил  посетитель,  напряженно  глядя
Бубнову в лицо.
     Бубнов поднял голову и окинул посетителя быстрым взглядом. Странно, как
он не заметил этого сразу, - разумеется, это начинающий. Всех их выдает этот
растерянный вид, напряженный взгляд и перепачканные чернилами пальцы.  Ходят
по редакциям стадами и с трогательным упорством пишут  бесцветные  пустячки.
Бубнов вздохнул и положил ручку,  приготовившись  выслушать  робкий  рассказ
начинающего о первых его успехах - о стихах, напечатанных в стенной  газете,
или заметке, помещенной в отделе "Нам пишут".
     - Вы работали где-нибудь раньше?
     - Нет.
     - М-м. Почему вы хотите работать в газете?
     Начинающий улыбнулся, как показалось Бубнову, самоуверенно.
     - Мне кажется, - сказал он, - что у  меня  это  выйдет.  Я  думаю,  что
выйдет, - поправился он. - Но попробовать я хочу обязательно.
     - Но почему бы не попробовать еще какое-нибудь дело? Из вас может выйти
шофер, фармацевт, может быть, нарком. Почему обязательно в газете?
     - А почему нет?
     Они помолчали.
     - Вы хотите работать репортером?
     Начинающий снова улыбнулся.
     - Я хочу работать, может быть, редактором, - легко  ответил  он.  -  Но
могу работать и репортером.
     - Как ваша фамилия?
     - Безайс.


3

     Опять телефон. Песков снял трубку, другой рукой разрывая на своем столе
кучу бумаги.
     - Да, да, слушаю, что надо?
     И  внезапно  глаза  его  расширились,  округлились,  рука  застыла   на
полдороге.
     - Кто?
     Он подался вперед, машинально вытирая лоб.
     - Кто?
     На мгновение  стало  тихо.  Там,  снаружи,  что-то  стряслось.  Большая
новость накренилась, готовая обрушиться на редакционные столы.
     Песков повесил трубку.
     - Умер...
     И он назвал имя  человека,  крупного  работника,  речь  которого  всего
только неделю назад печатали  в  газете.  Это  было  немыслимо,  невозможно;
человек был здоров, и никто не мог подумать, что он умрет так внезапно.
     - Кто звонил?
     - Звонили из ТАССа.
     Бубнов в замешательстве встал. Новости этого рода  оглушают.  Он  видел
спокойный и решительный  профиль  умершего,  докторов,  столпившихся  вокруг
кровати, и суматоху в  передней.  Бубнов  знал  его  раньше,  несколько  раз
сопровождал в поездках на  Украину  и  Кавказ;  дома,  на  письменном  столе
Бубнова, стояла его фотография с надписью. Умер?
     Но где-то в отдаленных углах  сознания  уже  шевелилась  другая  мысль.
Половина девятого. Типография забита набором. Страница  о  сезонных  рабочих
размечена  и  сдана.  Репортеры  в  разгоне,  кого  послать?  Надо   ломать,
переделывать, заново сделать весь номер. Это в девять-то часов, черт побери!
     Газета...
     Так он сидел несколько секунд, держа голову в руках,  точно  чужую,  не
принадлежавшую ему вещь. Потом перевел взгляд на Пескова, глядевшего на него
со смесью обожания и беспокойства.
     - Позовите Волжинова.
     Вызвав  типографию  по  телефону,  он  велел  прекратить  набор   всего
информационного материала; того, что уже  набрано,  хватит,  чтобы  заткнуть
дыры. Он одним движением сгреб со стола  в  ящик  весь  потерявший  значение
хлам. Затем позвал курьера, посадил к телефону  и  строго  приказал  вызвать
репортеров отовсюду, куда только можно было дозвониться.
     Неожиданная  удача:  в   дверях   показался   Розенфельд   -   мрачный,
разочарованный, утомленный скучнейшим  совещанием  по  борьбе  с  бешенством
собак.
     - Это такая зеленая скучища, -  начал  он  свои  жалобы,  -  это  такая
чепуха...
     Бубнов не дал  ему  опомниться.  Он  схватил  его,  в  несколько  минут
поставил  десяток  главных  вопросов,  на  которые  надо  взять   беседу   с
профессорами, и Розенфельд исчез за дверью.
     - Передайте мне оттуда по телефону! - закричал Бубнов ему вслед.
     Пришел Волжинов - выпускающий. Он худ, волосат и настроен  скептически:
у этой информации вечно какие-нибудь фокусы.
     - Ну, что тут такое? Опять опоздаем с выпуском? Кто умер?
     Но через несколько секунд профессиональное самомнение ему изменило.  Он
дал уговорить себя подождать до часа ночи и ушел, махнув рукой.
     - Зарежем номер!
     Мальчик сообщил:
     - Моров и Майский сейчас едут сюда. До Постоева не мог дозвониться.
     А из дверей уже кто-то кричал:
     - Бубнов, вас к Берману!
     Он дал несколько  приказаний  Пескову:  найти  в  библиотеке  биографию
умершего; заказать художественный портрет... Потом  что?  Ах  да,  вот  что:
позвонить в ТАСС насчет правительственного сообщения.
     И побежал к Берману совещаться, как завтра "подать" в газете известие.
     В коридорах столпились сотрудники других отделов. Они взбудоражены. Вся
работа сегодняшнего дня  пошла  насмарку...  Они  проводили  тяжелую  фигуру
Бубнова сочувственным взглядом: как это он выкрутится сегодня?
     Опять звонок. Ну, разумеется!
     - Правительственное сообщение будет не раньше полуночи.
     И Песков яростным движением повесил трубку. Он побежал  к  Бубнову.  На
его молодом лице  отражались  ужас,  растерянность,  недоумение.  Не  раньше
полуночи? А сколько  в  нем  будет  строк?  Значит,  опять  придется  ломать
страницу?
     У Бермана совещание. Входить  нельзя.  Тут  завязывали  теперь  главный
узел. Завтра тысячи людей увидят газету в том виде, как здесь разметят ее, -
на фабриках, в учреждениях, дома они развернут страницы в траурной рамке,  с
портретом на первой полосе.
     Бубнов, став коленями на стул, набрасывал  карандашом  разм