овлен.
     А остановка его  в  поле  с  загнутыми,  далеко  выдвинувшимися  вперед
флангами будет равносильна проигрышу им генерального сражения.
     И это будет началом конца.

                                                           30 ноября 1941 г.


        ^TКЛИН, 16 ДЕКАБРЯ^U

     Положение военных корреспондентов на  Западном  фронте  становится  все
более сложным. Всего несколько дней назад мы  выезжали  налегке  и,  проехав
какие-нибудь тридцать километров, оказывались на фронте. Сегодня  в  том  же
направлении нам пришлось проехать около сотни километров.
     Путь немецкого отступления становится довольно  длинным.  И  этот  путь
однообразен - сожженные деревни, минированные дороги, скелеты автомобилей  и
танков, оставшиеся без крова жители. Такой путь я наблюдал  на  днях,  когда
ехал в Истру.
     Но есть еще один путь - путь немецкого бегства. Его  я  видел  сегодня.
Этот путь еще длиннее. И гораздо приятнее  для  глаза  советского  человека.
Здесь  немцы  не  успевали  сжигать  дома.  Они  бросали  совершенно   целые
автомобили, танки, орудия и ящики с патронами. Здесь жителям остались,  хотя
и загаженные, но все-таки дома. Полы будут отмыты, стекла  вставлены,  и  из
труб потянется дымок восстановленного очага.
     Клин пострадал довольно  сильно.  Есть  немало  разрушенных  домов.  Но
все-таки город существует. Вы подъезжаете к нему и видите: это - город.
     Он был взят вчера в два часа утра. Сегодня это уже тыл.
     Что сказать о жителях? Они смотрят на красноармейцев с обожанием.
     - Немцы уже не вернутся сюда? Правда? - выпытывают они. - Теперь  здесь
будете только вы?
     Красноармейцы солидно и  загадочно  поднимают  брови.  Они  не  считают
возможным  ставить   военные   прогнозы.   Но   по   тому,   каким   веселым
доброжелательством светятся их глаза, исстрадавшимся жителям  ясно  -  немцы
никогда не придут сюда.
     К Москве никто никогда не подходил дважды.
     Красная Армия не только взяла Клин. Она  спасла  его  в  полном  смысле
слова. Удар был так стремителен и неожидан, что  немцы  бежали,  не  успевши
сделать то, что они сделали с Истрой, - сжечь город дотла.
     И жители не знают, как отблагодарить красноармейцев.
     Как  только  в  Клин  вошли  первые  красноармейцы,  жители  сразу   же
рассказали им, где и что заминировали немцы и где они оставили свои склады.
     В одной из деревушек за Клином произошел случай, столь же  героический,
сколь  и  юмористический.  Первыми  о  том,  что  немцы  собираются  бежать,
пронюхали мальчики. Они подкрались  к  немецким  грузовикам  и  стащили  все
ручки, которыми заводятся моторы. Пришлось немцам бежать самым  естественным
путем, при помощи собственных ног.  Как  только  в  деревне  появились  наши
войска, мальчики торжественно поднесли им  ручки.  Машины  были  заведены  и
пущены в дело.
     Побывал я и в домике  Чайковского.  Это  была  давнишняя  моя  мечта  -
увидеть то, о чем я столько раз читал: уголок у окна, где  Чайковский  писал
Шестую симфонию и смотрел на свои любимые три березки, его  рояль,  книги  и
ноты.
     То,  что  сделали  в  домике  Чайковского  немцы,  так   отвратительно,
чудовищно и тупо, что долго еще  буду  я  вспоминать  об  этом  посещении  с
тоской.
     Мы вошли в дом. Встретил нас старичок экскурсовод  А.  Шапшал.  Он  так
привык встречать экскурсантов и водить их мимо экспонатов  музея,  что  даже
сейчас, после первых радостных восклицаний, он чинно  повел  нас  наверх  по
узкой деревянной лесенке и, пригласив в довольно большую комнату, сказал:
     - Вот зал, принадлежавший лично Петру Ильичу Чайковскому. Здесь, в этой
нише, был устроен кабинет великого композитора. А здесь Петр Ильич любил...
     Но вдруг он оборвал свою плавную речь и, всплеснув руками, крикнул:
     - Нет, вы только посмотрите, что наделали эти мерзавцы!
     Но мы давно уже во все глаза смотрели на то, что было  когда-то  музеем
Чайковского. Стадо взбесившихся свиней не могло бы  так  загадить  дом,  как
загадили его фашисты. Они отрывали деревянные панели  и  топили  ими,  в  то
время как во дворе было сколько угодно дров.  К  счастью,  все  манускрипты,
личные книги, любимый рояль, письменный стол, одним словом, все самое ценное
было своевременно эвакуировано. Относительно менее ценное упаковали в ящики,
но не успели отправить. Фашисты выпотрошили ящики и  рассыпали  по  дому  их
содержимое. Они топили  нотами  и  книгами,  ходили  в  грязных  сапогах  по
старинным фотографическим карточкам, срывали со стен портреты. Они отбили  у
бюста Чайковского нос и часть головы. Они разбили бюсты Пушкина, Горького  и
Шаляпина. На полу лежал портрет Моцарта со старинной гравюры с жирным следом
немецкого сапога. Я видел собственными глазами портрет Бетховена,  сорванный
со стены и небрежно брошенный на стул. Неподалеку  от  него  фашисты  просто
нагадили. Это совершенно точно. Немецкие солдаты  или  офицеры  нагадили  на
полу рядом с превосходным большим портретом Бетховена.
     Повсюду валялись пустые консервные банки и бутылки из-под коньяку.
     - Неужели вы не объяснили немецкому офицеру, что это за дом?
     - Да, я объяснял. Захожу как-то сюда и говорю: "Чайковский очень  любил
вашего Моцарта. Хотя бы  поэтому  пощадите  дом".  Да  меня  никто  не  стал
слушать. Вот я и перестал говорить с ними об искусстве. И то  -  придешь,  а
они вдруг и скажут: "А  ну,  старик,  снимай  валенки".  Куда  я  пойду  без
валенок? Они тут многих в Клину пораздевали. Нет, с ними нельзя говорить  об
искусстве!
     Я подошел к окну в том месте, где стоял письменный стол  Чайковского  и
где он писал Патетическую симфонию. Прямо за  окном,  рядышком,  стояли  три
знаменитые березки. Только это были уже  березы,  большие,  вполне  взрослые
деревья.
     Но сейчас было не до грусти. Была деятельная военная жизнь.
     У начальника гарнизона собралось множество военного  народа.  Начальник
быстро  отдавал  приказания,  куда  эвакуировать  раненых,  как  получше   и
побыстрее разминировать дома и дороги, как восстановить электростанцию, баню
и хлебопекарню. Не хватало штатских. Но тут мы услышали знакомый голос:
     - Товарищи, надо принять меры. Для Клина еще не выделены фонды.
     Мы обернулись. Конечно, это был он, председатель райпотребсоюза. На нем
было странное по сравнению с военными полушубками,  а  в  самом  деле  самое
обыкновенное драповое пальто.  На  нем  была  барашковая  шапка  пирожком  и
калоши.
     - А! - воскликнул начальник гарнизона, приятно улыбаясь. -  Ну,  вот  и
прекрасно. И давайте работать. Вы когда пришли?
     - Да только что, - сказал человек в пальто.  -  Тут  я,  товарищи,  уже
кое-что наметил. В части организации торговых точек...
     И работа началась.
     Как будто ее никто и не прерывал.

1941


        ^TЧТО ТАКОЕ СЧАСТЬЕ^U

     Мы любили говорить о счастье будущих поколений, о счастье наших  детей,
наконец о нашем общем  счастье,  когда  через  пятнадцать  лет  мы  построим
коммунистическое государство, где всего будет вдоволь для всех. Но мы  редко
говорили о нашем сегодняшнем счастье. И никогда не думали  о  нем.  Человеку
свойственно сетовать на свои, даже самые маленькие,  несчастья  и  в  то  же
время не замечать, когда он счастлив.
     Очень часто я встречаю людей, которых  не  видел  с  начала  войны.  И,
обсудив предварительно все военные вопросы, включая последнюю речь Черчилля,
и не забыв  о  положении  на  острове  Гуам,  мы  начинаем  вспоминать,  где
встречались в последний раз.
     - Ну, конечно же, в Ялте. Я еще жил в санатории  ВЦСПС  и  еще,  дурак,
жаловался, что там плохо кормят. Помните, мы встретились на  набережной?  Вы
еще шли купаться, а я еще сказал: "Ну кто купается в мае! Вот в июне...".  А
в июне-то...
     - М-да. Хорошо было.
     - Здорово жили. Ничего не скажешь.
     Или:
     - Позвольте, позвольте! Ну конечно! На этом  самом  месте!  Вы  шли  по
улице Горького с женой и детьми. Помните, вы еще жаловались, что просто  ума
не приложите, куда отдать сына после  окончания  десятилетки.  Вы  хотели  в
политехникум, жена - в театральное училище, а сам  мальчик  хотел  в  летную
школу.
     - Уже летает. На Юго-Западном.
     - Истребитель?
     - Бомбардировщик. Два месяца нет  писем.  Жена  каждый  день  шлет  мне
телеграммы. Не знаю, что и отвечать.
     - А она где?
     - Она с маленьким в Сибири. А девочка с пионерским  лагерем  в  Средней
Азии.  А  мою  тетушку  помните?  Старушку?   Она   сейчас   у   немцев,   в
Днепропетровске. Что с ней - не знаю. Ведь и жила она только на то, что я ей
посылал.
     - М-да. Жили - не думали.
     - Ничего не скажешь. Хорошо жили.
     Мы хорошо жили на нашей советской земле. Но все ли мы понимаем  это?  И
не было разве среди нас людей, которые не  только  не  понимали  этого,  но,
напротив, твердо считали, что они недостаточно счастливы, что для их счастья
чего-то не хватает?
     Мы ехали по лесной  дороге  ночью,  в  полной  тишине.  В  белом  свете
автомобильных фар лес  выглядел,  как  оперная  декорация,  очень  странная,
потому что мы никогда не видим оперных декораций без музыки. А  сейчас  была
тишина. Очень странная тишина, потому что мы ехали  в  прифронтовой  полосе,
где, казалось, должен был бы стоять грохот.  Но  на  фронте  даже  во  время
самого интенсивного наступления бывает какое-то  время  тишина.  Я  не  знаю
более полной, абсолютной тишины, чем фронтовая.
     По этому лесу прошел медведь войны. Он  ободрал  металлическими  боками
стволы деревьев, выломал сучья и раскидал их, протащился вперед и в  стороны
своим тяжелым телом, взрывал землю и вытаскивая с корнем кусты.
     Потом почти целые сутки шел снег.
     Медведь войны ушел на запад.  Снег  закрыл  страшные  раны,  нанесенные
войною природе.
     Природа  сопротивляется  войне.  Подпиленное  и  сваленное  на   дорогу
громадное дерево лежит, как гладиатор, который  под  ударом  врага  упал  на
руки, но еще надеется подняться. Природа  сопротивляется  войне  как  может.
Когда же сопротивление сломлено, она гибнет горделиво, как  храбрый  солдат.
Нетронутая  -  она  вызывала  восхищение,  она  была  красива.   Изломанная,
побежденная - она величественна и вызывает уважение.
     Немцы, отступая, минировали дорогу. Саперы осторожно выбирали мины. Наш
караван автомобилей ехал за ними, останавливаясь через  каждые  пять  минут.
Это было, как в минированном море, когда эскадра движется за тральщиками.
     Мы ехали очень долго, часов двенадцать. Мы объезжали брошенные  немцами
грузовики и куски разорванных минами лошадей. Иногда  мы  останавливались  в
деревнях. Там немецких машин было еще  больше,  чем  по  пути.  Мы  узнавали
дорогу и двигались дальше.
     В деревню, где мы собирались остановиться, мы приехали часа в два ночи.
Это была деревня, где не пели петухи и не лаяли собаки.
     Тут уцелело много домов. Сохранилось и  несколько  семейств.  Днем  они
возвратились из лесу, где жили, как звери, в ямах, и теперь  устраивались  в
своих пустых, загрязненных немцами домах. Немцы не оставили им ничего  -  ни
одной крупинки еды, ни одного лоскута материи.
     На печи сидела старуха и смотрела, как в  избе  возятся  красноармейцы.
Печь хорошо натопили. Старухе было тепло, и она все время улыбалась,  ожидая
вопросов.
     - Ты что, бабка, тут развалилась? - сказал  ей  маленький,  веснушчатый
красноармеец  строгим  голосом.  -  Не  видишь,  готовим  избу  для  высшего
начальства? Шла бы себе в лес ночевать.
     - Так вот взяла бы и пошла, - ответила старуха радостно.
     - Небось когда немец был, ты и в избу боялась взойти, не то что на печь
лезть в присутствии высшего командования.
     - Что, бабушка, - спросил я, - надоел немец?
     - Совсем, думали, пропадем, -  быстро  и  оживленно  ответила  старуха,
которая ожидала этого вопроса. - Как пришел, так сразу: "Иди, иди,  говорит,
в ямцы". В ямы, значит. А сам все чисто забрал. Ничего не оставил.
     - Кто теперь тебя,  такую,  замуж  возьмет  без  приданого?  -  заметил
веснушчатый красноармеец.
     - Да ну тебя совсем! Привязался! -  сказала  старуха,  делая  вид,  что
замахивается на веснушчатого красноармейца.
     Между ним и старухой явно устанавливались приятельские отношения.
     В избу вошел командир. Он  снял  ремни  и  положил  на  стол  трофейный
немецкий автомат, потом посмотрел на печь.
     - А! - сказал он. - Ты еще жива, моя старушка?
     - Не хочет больше в лес идти, товарищ старший лейтенант. Все  за  печку
держится, - почтительно доложил веснушчатый красноармеец.
     - Накормили старуху?
     - Точно.
     Старший лейтенант некоторое время глядел на старуху улыбаясь.
     - Что это ты такая веселая, бабушка? - спросил он.  -  Уж,  кажется,  и
натерпелась ты от немцев, и ограбили тебя всю как есть, и внука убили. А  ты
веселая.
     - На вас гляжу - веселюсь, - ответила старуха. - Веселюсь, что  русские
пришли. Что хозяйство! Даст бог, опять подымемся. А мне думалось, еще  разок
на своих посмотреть. А там и помирать не жалко.
     На другое утро я был в Волоколамске.
     Там я видел старика крестьянина, видно зажиточного, в хорошей  бараньей
шапке, в исправных валенках с  калошами.  Он  быстро  шел  по  развороченной
снарядами, покрытой глубоким снегом улице. В руке у  него  была  веревка.  В
морозном воздухе резко звучала пулеметная  стрельба:  бой  шел  еще  в  двух
километрах от города.
     - Куда, дедушка?
     - Да вот корову ищу! - крикнул старик. - Я сам из деревни...
     Он назвал одну из бесчисленных Покровок или  Петровок.  Перед  приходом
немцев, когда многие колхозники уходили, он считал, что все  обойдется,  что
"немец - тоже человек". Ему  повезло.  Деревушка  его  далеко  от  шоссейной
дороги, и немец так до нее и не дошел. Старик единоличник прожил два  месяца
не плохо. Заявились к нему немцы только перед своим  уходом,  когда  он  уже
надеялся, что нелегкая вывезла. Это были отступающие немцы.  Старик  вовремя
успел убежать в лес. Избу немцы разграбили и  увели  корову.  Теперь  он  ее
искал.
     - У нас так люди говорят, - сказал он,  -  что  немцев  в  Волоколамске
окружили, я и пришел. Думал, найду мою корову. Ан, оказывается, окружение-то
вышло неполное.
     - Да они, дедушка, наверно, уж съели твою корову.
     - Нет, - сказал старик  убежденно,  -  они  ее  на  Берлин  погнали,  в
Германию. Пойду поищу, может,  где-нибудь  здесь  бросили.  Смотри,  сколько
машин покидали! Ишь бежали, черти! - добавил он с ненавистью.
     Он быстро пошел вверх по улице. Потом  остановился  и,  обернувшись  ко
мне, закричал тонким голосом:
     - Что же вы, товарищ командир? Окружать их надо, гадов!  Окружать!  Так
их окружать, чтоб... Эх!
     Он махнул своей веревкой и побежал дальше.
     Уже много писалось о том, каких дел натворили фашисты  в  Волоколамске,
как изломали, пожгли, загадили милый городок, как повесили  они  там  восемь
советских патриотов и не снимали их с виселицы сорок пять дней. И  когда  бы
ни вышел волоколамский житель на улицу и куда бы он ни пошел, он  никуда  не
мог уйти от этого страшного зрелища.
     Я зашел в один из домов, в котором расположился штаб нашей части.
     В клетушке,  примыкавшей  к  большой  комнате,  где  за  картой  сидели
командиры, я увидел двух женщин и маленькую девочку.
     Мы разговорились. Я заметил, что люди, избавившиеся от немецкой власти,
становятся очень разговорчивы, как будто хотят  сразу  выговорить  все,  что
собралось у них на душе. Во время разговора одна из женщин, видно,  когда-то
полная,  а  теперь  дряблая  сорокапятилетняя  женщина  в  кофейного   цвета
платочке, несколько раз принималась плакать.  Фашисты  застрелили  ее  сына,
четырнадцатилетнего  парнишку,  когда  он  пытался  проскочить  в  ближайшую
деревню,  где  стояли  тогда  передовые   части   Красной   Армии.   Женщина
обстоятельно перечислила, что забрали у нее немцы. Я занес  в  блокнот  этот
список: корова, 8 овец, 2 свиньи, 26 породистых кур, 40  пудов  овса,  много
муки, крупы, сала и масла. Это только продукты. Кроме  того,  немцы  вынесли
решительно все вещи, которые были в доме. А их, по  рассказу  женщины,  было
немало.
     - Каждую тряпочку смотрели на свет и,  если  сгодится,  брали.  Елочные
игрушки - и те взяли. Вон для нее берегла.
     И женщина кивнула на свою дочурку, которая за  время  разговора  успела
взгромоздиться на колени начальника штаба, водила пальчиком  по  карте  и  с
уважением спрашивала:
     - А это что, дяденька?
     - Ну, ну, девочка, спокойненько. Не мешать дяде,  -  отвечал  начальник
штаба рассеянно.
     - За людей нас не считали,  -  сказала  женщина.  Она  вытерла  платком
глаза, потом  высморкалась.  -  Их  у  нас  тут  в  доме  много  перебывало,
немцев-то. Что ребенок? Кому он может помешать? А немец идет  по  комнате  и
никого не видит. Наткнется на ребенка, - ребенок в сторону  летит.  А  немец
даже не оглядывается. Не замечает.
     - Вот! Будешь в другой раз знать!  -  крикнула  вдруг  вторая  женщина,
очевидно соседка, маленькая, простоволосая, с решительным морщинистым лицом.
- Будешь теперь знать! Будешь теперь знать, какие твои  немцы!  Все  ходила,
все говорила: "Врут газеты, немец  нам  зла  не  сделает".  Не  сделает,  не
сделает! Дождалась! Тьфу!
     - Все сделал, как в газете, - сказала первая женщина.  -  А  я  думала,
немец культурный! Теперь одно остается - бить немца!
     Я уже не в первый раз слышал  эту  фразу:  "Немец  все  сделал,  как  в
газете". Она очень характерна для тех людей, которые думали,  что  немец  не
может быть таким чудовищным зверем, как об этом пишут в газетах.
     - Бить его! - повторила женщина. - Так бить,  чтоб  ни  один  живым  не
ушел!
     Теперь эти люди многое поняли. Женщина из Волоколамска, у  которой  при
советской  власти  было  довольно  большое  имущество,   думала,   что   она
недостаточно счастлива при советской власти.
     А на самом деле она была очень счастлива!  Ей  очень  хорошо  жилось  в
чистеньком волоколамском домике, в тепле и довольстве.  Но  она  не  ощущала
своего счастья.
     Она ощущает его сейчас, когда у нее в  доме  ничего  не  осталось.  Она
счастлива лишь тем, что ушли немцы, что не будут больше  висеть  под  окнами
восемь повешенных, что никогда больше не услышит она грохота немецких сапог.
     Нет счастья без родины, свободной, сильной родины.
     Нет и не может быть.
     Люди, которые не понимали этого, поняли это сейчас. Жизнь научила их.

                                                            6 января 1942 г.


        ^T"ПТЕНЧИКИ" МАЙОРА ЗАЙЦЕВА^U

     Я проехал необозримое  снежное  поле,  где  особые  машины  беспрерывно
разравнивали и утрамбовывали снег, миновал  несколько  десятков  аэропланов,
расставленных на довольно большом расстоянии друг от  друга,  и  подъехал  к
деревушке. Тут дальше автомобиль проехать не мог. Пришлось идти  по  чьим-то
следам, глубоко вдавившимся в снег.
     Майор Зайцев стоял во дворе домика, на пустом ящике,  и  смотрел  через
бинокль в молочное небо.
     Он рассеянно со мной поздоровался и тотчас же снова взялся за бинокль.
     - Летит, - сказал  он  наконец,  облегченно  вздохнув,  но  не  опуская
бинокля.
     - Я не вижу, - заметил я.
     - Он в облаках. Сейчас увидите. Действительно, через две минуты  совсем
низко над землей вышел из облачной мути пикирующий бомбардировщик.
     Майор продолжал стоять на своем ящике. И, только  когда  бомбардировщик
благополучно сел, майор опустил бинокль  и,  как  бы  впервые  меня  увидев,
улыбнулся.
     - Пойдемте, - сказал он.
     Мы пошли на аэродром. Самолет подруливал  к  своему  месту.  Вскоре  он
остановился. Было видно, как от  него  отделились  три  человека  в  меховых
комбинезонах и быстрым шагом пошли нам навстречу. Майор Зайцев тоже прибавил
шагу. Теперь он  нетерпеливо  ждал  донесения.