Трое  в  комбинезонах  почти
бежали. Полевые сумки подпрыгивали на их  бедрах.  Это  были  очень  молодые
люди, на вид почти мальчики.
     Обе наши группы с ходу остановились. Все взяли под козырек.
     - Товарищ майор, ваше задание выполнено!  -  крикнул  молодой  человек,
стоявший  впереди.  -  Бомбили  на  аэродроме  К.  скопления  неприятельских
самолетов.
     Вся тройка молодых людей - летчик,  штурман  и  стрелок-радист  -  была
очень взволнована. Оказывается, за немецким аэродромом охотились  уже  целую
неделю, ждали, когда немцы перегонят туда самолеты. И вот наконец дождались.
Донесение было очень серьезное, и майор не скрывал своей радости.
     После первой же фразы донесения строго официальная часть  кончилась,  и
трое юношей, перебивая друг друга, стремясь вспомнить все подробности полета
и ничего не пропустить, принялись рассказывать,  как  было  дело.  Видимость
была плохая, и почти весь полет прошел в облаках.  Шли  по  приборам.  Когда
вынырнули из облаков, немецкий аэродром оказался  справа.  На  нем  было  не
меньше двадцати самолетов.
     - Там было еще два четырехмоторных, - вставил штурман. -  Они  вот  так
стояли.
     И он  стал  чертить  на  снегу  ногами  в  меховых  унтах  расположение
четырехмоторных самолетов.
     Никто так хорошо не знает положения на фронте  за  последний  час,  как
летчики. Здесь уже с утра имели сведения,  что  немцы  начали  беспорядочный
отход. Дороги забиты обозами. Вот уже три часа, как наши бомбят эти обозы.
     Меня поразило, что летчики и их командир ни разу не взглянули на карту.
     - Мы тут все наизусть знаем, - сказал майор, не оборачиваясь.
     Молодые люди продолжали свой рассказ. Как только они увидели справа  от
себя немецкий аэродром, начали бить зенитки. Забегали люди.
     - Ну? - сказал майор нетерпеливо.
     - Я, значит, принял решение, - сказал летчик, - стал заходить на цель.
     - Это правильно, - заметил майор.
     Он знал, что экипаж шел  без  сопровождения  истребителей,  и  решение,
которое принял командир самолета, - идти в бой против многих истребителей  и
зенитных снарядов, вместо того чтобы уйти в  облака  и  дать  газу,  -  было
мужественное решение.
     - Зашли мы, значит, точно и отбомбились.
     - Результаты? - спросил майор.
     - Не знаю, - сказал летчик, -  все  в  дыму  было.  Как-никак  сбросили
четыре сотни, не считая осколочных.
     - Я им еще дал пить из пулемета, - вставил стрелок-радист.
     - Сказать честно, - добавил штурман, - ничего не было видно. Один дым.
     - Тогда я принял решение - пошел в облака и лег  на  обратный  курс,  -
сказал летчик.
     - Правильно сделал, - сказал майор. - Ну, товарищи, теперь быстренько в
штаб. Донесение серьезное.
     Мы пошли к только что прилетевшему бомбардировщику.  Его  заправляли  к
следующему вылету. К  кассетам  подкатывали  в  решетчатой  деревянной  таре
тяжелые бомбы. Их с трудом поднимали на руках и вкладывали в кассеты. На них
были еще следы снега. В пустые места,  остававшиеся  в  кассетах,  впихивали
листовки для германских  солдат.  Механики  проверяли  открытые  моторы.  Из
подъехавшей к самолету цистерны перекачивали бензин. Над самолетом трудились
человек пятнадцать. Они работали так  быстро,  что  даже  не  имели  времени
повернуть голову - естественное движение человека, который чувствует, что на
него смотрят. От людей валил пар. Было очень холодно.
     Майор показал мне  множество  мелких  и  крупных  латок  на  крыльях  и
хвостовом оперении самолета. Латки были сделаны очень аккуратно и закрашены.
     - Вчера наши птенчики привезли штук шестьдесят пробоин, - сказал майор.
     638
     В это время майору доложили, что другой экипаж другого самолета готов к
вылету. Моторы запущены.
     Майор дал разрешение на вылет, и мы снова пошли к домику. Когда мы шли,
над нашей головой низко пролетел бомбардировщик.
     - Это он? - спросил я.
     - Это сосед, - ответил майор, не поднимая головы.
     - Откуда вы знаете? Вы ведь даже не посмотрели на него.
     - А по звуку, - сказал майор с  удивлением,  очевидно,  поражаясь  моей
неосведомленности.
     - Я узнаю по звуку и собственный самолет, -  сказал  политрук  Дубинин,
который шел рядом с нами.
     - Он милого узнает по походке, - заметил майор, усмехаясь.  Но  тут  же
стал очень серьезен. - Пошел, - сказал он, прислушавшись.
     И начался новый  пятидесятиминутный  тур  сдерживаемого  изо  всех  сил
волнения.
     Прошло десять минут. Мы сидели в домике.
     - Поступила радиограмма, - доложил радист. - "Все в  порядке.  В  строю
самолетов один".
     - Хорошо, - сказал майор. -
     Теперь будут самые неприятные десять минут.  Они  будут  бомбить  и  не
смогут давать радиограммы.
     Я стал перелистывать любовно сделанный альбом -  историю  части.  Здесь
были портреты  летчиков-орденоносцев,  диаграммы  боевых  вылетов,  своих  и
немецких потерь. Я вздрогнул, когда услышал голос радиста:
     -  Товарищ  майор,  поступила  радиограмма:  "Все  в  порядке.   Задачу
выполнили. В строю самолетов один".
     - Это хорошо,  -  сказал  майор.  -  Отбомбились.  Теперь  будут  самые
неприятные десять минут. Ведь они у меня пошли без сопровождения.
     Майор некоторое время походил по комнате, потом молча вышел. Я пошел за
ним. Он погулял по двору, посмотрел на часы, ступил на свой ящик и взялся за
бинокль, висевший у него на груди.
     - Летит, - сказал он и поднес бинокль к глазам.
     Мы пошли на аэродром. И повторилось все то,  что  я  уже  видел.  Новая
тройка шла, почти бежала нам навстречу. Майор торопился к ним.
     - Вчера не вернулся один  экипаж,  -  сказал  он  на  быстром  ходу.  -
Замечательные ребята! Я еще не теряю надежды. Могут еще прийти. Правда?
     - Конечно, - ответил я, - теперь от немцев часто приходят.
     - Я тоже так думаю, - сказал майор.
     Он остановился и, приложив руки к шлему, стал слушать донесение.
     Вечером я разговаривал с первой тройкой,  бомбившей  аэродром.  Уже  из
штаба армии было получено известие, что наша авиация уничтожила все немецкие
самолеты,  обнаруженные  утром.  Настроение  у  трех  молодых   людей   было
приподнятое. День прошел очень хорошо.
     Мы  сидели  в  комнате  политрука  Дубинина  -  комиссара   эскадрильи,
опытного, знающего пилота. Он воспитал эту тройку и гордился ею.
     - Вот они, наши птенчики! - сказал  он.  -  Летчик  сержант  Мельников,
штурман сержант Гапоненко и стрелок-радист старшина Каверников.
     "Птенчики" переглянулись и засмеялись.
     Выяснилось, что экипажу самолета  шестьдесят  два  года:  Мельникову  -
двадцать три, Каверникову- двадцать, а Гапоненко - девятнадцать.
     - Как раз стукнуло шестьдесят два, - заметил Мельников со смехом.
     - Да вы, ребята, снимите комбинезоны, - сказал политрук, - здесь жарко.
Опустите их до пояса. Как в столовой.
     "Птенчики"  опустили  комбинезоны,  и  тогда   на   трех   гимнастерках
засветились золотом и эмалью три новеньких ордена Красного Знамени.
     Я хотел бы рассказать читателям биографии этих молодых храбрецов. Но их
нет еще. Их биографии только еще начинаются.  Во  всяком  случае,  семьдесят
четыре блестящих боевых вылета - прекрасное начало.
     Как все было? Они учились. Мельников окончил семилетку. Потом учился  в
животноводческом  техникуме.  Мечтал  стать  музыкантом,  но  в  музыкальный
техникум ему не удалось попасть. Потом он работал на лесозаводе и без отрыва
от производства учился в аэроклубе.
     - Когда к нам приехали летчики, настоящие  летчики,  отбирать  ребят  в
летную школу, они мне сразу понравились, -  сказал  Мельников,  -  вот  они,
оказывается, какие, летчики... Такие, знаете... эластичные. Они мне  здорово
понравились с первого раза.
     Со своими двумя неразлучными спутниками Мельников  познакомился  уже  в
части. Гапоненко кончил десятилетку в кубанской станице.  В  день  окончания
школы выпускники гуляли со своими девушками. Был теплый кубанский вечер. Они
встретили почтальона. "А, - сказал он, - вот вы где, ребята!.. Вас-то мне  и
надо". И роздал им всем повестки из военкомата. Уже на  другой  день  девять
юношей были в Краснодаре, и всех девятерых зачислили в школу  штурманов.  Им
дали погулять тринадцать дней. Последние тринадцать дней  детства.  И  сразу
началась юность.
     Гапоненко смотрит на себя, того кубанского, с высоты  по  крайней  мере
пятидесяти лет -  так  много  времени  ушло  за  последний  год!  Смотрит  с
некоторым даже юмором:
     - Я такой был... Жоржик. Волосы челочкой. Кепочка. Одним словом, совсем
не то. Вылетел я как-то с инструктором, в школе. Должен был проложить  курс.
Говорю инструктору: "Подъезжаю к цели". А инструктор  обернулся  и  говорит:
"Учтите, курсант: мы не подъезжаем - мы летим".
     Каверников был шофером.
     - Три года вкручивал это дело, - сказал он хмуро.  Потом  со  сказочной
быстротой школа стрелков-радистов, война, первый боевой вылет.
     Об этом первом боевом вылете вся тройка говорит с  юмором.  Но,  видно,
ребятам было тогда не до юмора.
     - Летели и земли не видели, - сказал Мельников.
     Прежде чем полететь, распрощались со всеми, сделали  распоряжения,  как
поступить с несложным их  имуществом,  отдали  фотографии  любимых  девушек.
Одним словом, полетели в полном убеждении, что никогда больше не вернутся. А
потом привыкли. Ничего. Летают.
     - Заядлое дело, - сказал Мельников. - Затянуло.
     - Они вам  про  себя  не  расскажут,  -  заметил  политрук  Дубинин.  -
Смотрите, первый полет был у них в октябре, а сейчас как  будто  десять  лет
летают. Талант! Помню, брал  их  ведомыми  в  облака.  Левый  самолет  сразу
вывалился, а эти, справа, идут. Криво, косо, а  все-таки  идут.  Ну,  думаю,
оперяются птенчики. А потом как стали летать! Только держись! Один раз немцы
хотели их от меня оторвать (а оторвут  -  значит,  конец!).  Смотрю,  машина
Мельникова, как венком, окружена черными разрывами. Но ничего. Молодцы!  Шли
вперед. Хорошо  держали  строй!  Тогда  они  и  подбили  "мессершмитта"  под
Солнечногорском.
     "Птенчики" хмурились.
     Им было неловко, что их так хвалят.

                                                           15 января 1942 г.


        ^TВОЕННАЯ КАРЬЕРА АЛЬФОНСА ШОЛЯ^U

     Знакомство наше произошло под землей, на глубине трех метров. Было  это
в землянке, в очень хорошей землянке,  являющейся  составной  частью  целого
подземного городка в густом еловом лесу, недалеко от Малоярославца
     Альфонс Шоль был в немецкой зеленой шинели с  ефрейторскими  нашивками,
ботинках  из  эрзацкожи  и  пилотке  из  эрзацсукна.  Альфонс  Шоль  плакал,
размазывая слезы на своем грязном лице большой, грубой  рукой  с  серебряным
обручальным кольцом на указательном пальце. Я старался его утешить.
     - Вы только на них посмотрите! - говорил Альфонс Шоль,  в  десятый  раз
расстегивая шинель и доставая фотографическую карточку. - Это жена и сын.
     И я в десятый раз вежливо рассматривал карточку, а ефрейтор  в  десятый
раз принимался всхлипывать и размазывать по лицу слезы.
     На карточке были изображены очень некрасивая толстая  молодая  женщина,
которую провинциальный фотограф (чего не сделаешь для  искусства!)  заставил
окаменеть в чрезвычайно неудобном положении, и пятилетний мальчик -  вылитый
папа. У мальчика были такие же, как  у  папы,  оттопыренные  ушки  и  низкий
лобик. Только у папы выражение лица было плаксивое, а у мальчика  капризное.
Когда видишь сына, похожего на отца, как  две  капли  воды,  отца  почему-то
становится жалко.
     Альфонс Шоль рассказывал  о  себе  охотно  и  торопливо,  как  человек,
который боится, что ему не поверят, хотя и говорит чистейшую правду.
     Взяли его сегодня утром. Красноармейцев поразило одно обстоятельство  В
отличие от прочих немецких пленных,  обычно  заросших,  грязных,  вшивых,  в
разодранных шинелях и дырявых сапогах, Альфонс Шоль являл собою  необычайное
зрелище. На нем все было новое - шинель, пилотка, ботинки. Все это не только
не  успело  пропитаться  запахами  войны:  порохом,  дымом  и   отработанным
бензином, - но сохранило, правда, военный запах, но  свойственный  никак  не
передовым позициям, а глубокому тылу - запах цейхгауза. Только лицо  и  руки
были у него грязные. И на грязном лице светлели пятна от слез.
     Его взяли в семь часов утра. Он сидел в снежной яме и дрожал. Он поднял
руки еще задолго до того, как к нему подошли.
     На первом же допросе он сообщил, что прибыл на фронт три  дня  назад  и
еще ни разу в жизни не стрелял.
     Военная карьера этого молодого человека началась два  года  назад.  Ему
посчастливилось: он  попал  в  Краков,  в  караульную  часть,  и  целый  год
занимался тем, что стоял на часах у солдатского  публичного  дома.  Конечно,
это не слишком почетная обязанность  -  охранять  публичный  дом.  И  сцены,
которые происходят  у  входа  в  это  почтенное,  чисто  германское  военное
учреждение, не так уж приятны. Но там никто не стрелял в Альфонса Шоля.  Там
было безопасно. И Альфонс Шоль был очень доволен. Он сказал мне, что считает
краковский период своей военной деятельности наиболее для себя удачным.
     - Там было хорошо, - добавил он, подумав, - там было очень хорошо!
     Это существо в ефрейторской шинели, с мозгом овцы и  мордочкой  хорька,
разговаривало с полной откровенностью. Оно старалось все рассказать,  ничего
не пропустить, раскрыть всю свою душу.
     - Разве это хорошо, - сказал  я,  -  что  немцы  на  завоеванной  земле
сгоняют женщин в солдатские публичные дома?
     Он очень хотел ответить так,  чтобы  это  мне  понравилось.  Но  он  не
понимал, какого мнения я от него жду. Поэтому он ответил неопределенно:
     - Солдатский публичный дом - это как воинская часть. Меня поставили - я
и стоял.
     Следующий этап в деятельности Альфонса Шоля был менее удачным  Но  жить
еще можно было. Его перевели в  польский  город  Ясло  денщиком  к  старшему
лейтенанту. Он чистил лейтенанту сапоги. Что он еще  делал?  Он  еще  чистил
лейтенанту мундир.
     Я спросил его, что он может сказать о польском населении.
     - Поляки с нами не разговаривали, - ответил Шоль.
     - Как? Совсем не разговаривали?
     - Они с нами никогда не разговаривали. Если мы  спрашивали  что-нибудь,
поляки не отвечали.
     - Это, наверно, было неприятно?
     -  Не  знаю.  Я  как-то  не  думал  об  этом.  Они  просто  с  нами  не
разговаривали. Они, наверно, не хотели с нами разговаривать. Потом  началась
война с Россией. И я все время боялся, что меня пошлют на фронт. Но все было
хорошо, и лейтенант оставался в Ясло. И только в декабре нас вдруг собрали и
послали на фронт.
     - Кого это - нас?
     - Ну, нас. Денщиков. Писарей. Всяких, которые в тылу.
     Это был, в сущности, первый интересный факт,  который  сообщил  Альфонс
Шоль. Германское командование в стремлении затянуть дыры кинуло  под  Москву
писарей и денщиков.
     - Что вы скажете о смещении Браухича? - спросил я.
     - Мы услышали об этом в пути,  на  какой-то  станции,  по  радио.  Было
сказано, что у Браухича больное сердце и что теперь будет командовать фюрер.
А солдаты между собой говорили...
     Ефрейтор испуганно оглянулся на дверь, как будто из нее  мог  появиться
его хозяин - старший лейтенант, - и зашептал:
     - ...солдаты между собой говорили, что фюрер  поссорился  с  Браухичем.
Они говорили, что Браухич хочет дать солдатам с Восточного фронта  отдохнуть
и хочет заменить их свежими войсками. А фюрер, - ефрейтор снова оглянулся, -
а фюрер говорил, чтобы их оставить на фронте, и вот они не поладили.
     Это был второй интересный факт.
     Я уже несколько раз слышал от германских  солдат  такое  толкование.  И
дело не в том, что оно глупое, а в том, что действия Гитлера истолковываются
его солдатами по-своему и не всегда в его пользу.
     Вся сила Гитлера заключалась в том, что внешне все выходило так, как он
говорил. Он сказал, что разгромит Францию и Польшу, - и он добился этого. Он
говорил, что разобьет англичан в  Греции  и  в  несколько  дней  покончит  с
Югославией, - и он сделал это. Но в  России  его  ждала  неудача.  Теперь  в
германской армии происходит интереснейшее явление: там есть еще  дисциплина,
там есть еще много  оружия,  армия  еще  очень  сильна,  но  вера  в  победу
подорвана.
     Война будет продолжаться еще долго, но  рана,  нанесенная  Гитлеру,  не
заживет.
     Этими мыслями я не поделился с ефрейтором Альфонсом Шолем. Он  попросту
не понял бы их.

                                                           25 января 1942 г.


        ^TНА ЗАПАД^U

     На пути наступления наших войск, среди сожженных и разрушенных  врагами
деревень, стали попадаться деревни, в которых немец, оказывается, так  и  не
успел обосноваться. Я видел там  живых  кур.  На  территории,  которая  была
занята немцами, живые куры кажутся удивительными для наших широт существами.
Красноармейцы удивились бы меньше, если бы  увидели  страусов.  В  одной  из
таких деревень мне рассказывали, что немцы заходили туда только один раз, но
жители успели многое спрятать (в том числе даже и кур),  а  немцы  не  имели
времени на поиски.
     Это места, которые принято называть глухими. И сами деревни, и  подходы
к ним завалены глубоким снегом. Наши  части  медленно  продвигаются  вперед,
обходя узлы сопротивления и вынуждая противника освобождать каждый  день  по
нескольку населенных пунктов.
     Представьте поля и леса, занесенные снегом на метр-полтора. Представьте
себе  дороги,  узенькие,  проселочные  дороги,  которые   беспрерывно   надо
расчищать и расширять, воздвигая по сторонам снежные  стены  в  человеческий
рост. Представьте, наконец, ледяной ветер, бесцеремонно гуляющий  по  полям,
залезающий за воротник, под ушанку, под шинель, ветер,  от  которого  некуда
уйти, - и вам станет ясно, что собою представляет театр войны в  двухстах  -
трехстах километрах от Москвы.
     Немцы, такие самоуверенные в первые две недели войны,  уже  на  третьей
неделе стали жаловаться. Сперва они жаловались, что русское население их  не
понимает. Потом стали жаловаться на партизан, на то, что русские  воюют  "не
по правилам". Потом, в октябре, они заявили, что им мешает осенняя грязь.  В
ноябре они подняли крик на весь мир, что им  мешает  мороз,  которого  в  то
время не было. И с тех пор Гитлер не перестает жаловаться на мороз.
     Впрочем, черт с ним, с Гитлером. Вор, который ночью залез в чужой дом и
встретил хозяина с револьвером, тоже, вероятно, жалуется на что-нибудь!
     Мы каждый день читаем в сводках Информбюро  о  том,  что  заняты  новые
населенные пункты. Их уже перестали называть:  так  их  много.  Вы  едете  в
дровнях (на автомобиле тут не проедешь) и поражаетесь, до чего  долго  нужно
ехать между этими населенными пунктами и какие ожесточенные бои шли почти за
каждую деревушку.
     С ужасным скрипением, заглушающим  шум  "юнкерсов",  которые  время  от
времени появляются в чистом  голубеньком  небе,  наши  дровни  выползают  на
железнодорожный разъезд. Еще издали  видна  кирпичная  водокачка,  развалины
путевой будки и несколько вагонов с паровозом. Во избежание недоразумений  я
назову этот разъезд буквой К. После  войны  весьма  обычное  название  этого
разъезда  станет  одним  из  знаменитых   названий,   а   проезжающие   мимо
путешественники будут снимать шляпу у  монумента,  который,  конечно,  будет
здесь установлен.
     На днях здесь был бой. Далеко вокруг начинаются следы  разрывов  мин  и
снарядов. И чем ближе к разъезду, тем гуще они становятся. На самом разъезде
нет ни одного метра почвы, которого бы не коснулся огонь  войны.  На  путях,
покрытых закопченным снегом, стоит железнодорожный состав - ржавый  паровоз,
несколько теплушек и среди них длинный изотермический вагон. Они  так  густо
пробиты пулями и осколками, что просвечивают  насквозь.  Вдоль  вагонов,