от
начала состава и до конца его, лежат трупы немцев. Мы едем на низких дровнях
по эту сторону вагонов. Немцы лежат по  ту  сторону.  Мы  видим,  как  между
колесами мелькают их руки, согнутые или вытянутые, будто мертвые люди  хотят
схватить колеса мертвого поезда.
     Мы тащимся через переезд. Слева - лесок.
     - Там, у опушки, - говорит красноармеец, который едет с нами, -  набито
их еще человек пятьсот.
     Но пройти туда трудно: слишком  глубок  снег;  и  мы  едем  дальше,  от
деревни к деревне, от пункта к пункту, которых так  много,  что  их  уже  не
перечисляют в сводках, и каждый из них не похож на другой, и в  каждом  было
сражение, и у каждого была своя судьба. Мы проезжаем большое село,  которому
повезло. Наши бойцы ворвались в него с такой быстротой, что немцы не  успели
его поджечь. Дальше деревня, пострадавшая от бомбардировки,  но  не  слишком
сильно. Бой шел здесь лишь  этой  ночью,  а  вернувшиеся  жители  уже  снова
хозяйничают в своих домах. Еще дальше село Доманово. Немцы сожгли его ночью.
Я вижу ужасную картину полного и всестороннего уничтожения - картину,  какую
видел уже не  раз.  Женщина  злобно  раскидывает  вилами  дымящиеся  кирпичи
фундамента. Она надеется найти немного картошки, которая  оставалась  у  нее
под полом. В конце деревни вырыта большая яма. Человек  пятьдесят  женщин  и
стариков молчаливо толпятся вокруг.  Мы  подходим.  Это  похороны.  Рядом  с
братской могилой в два ряда лежат исковерканные тела пленных красноармейцев.
Фашисты расстреляли их, прежде чем уйти. Тут и тела убитых жителей.
     Женщины рассказывают нам, как все произошло. Они не плачут.  Уже  давно
выплаканы слезы. Теперь это сгусток горя, отвердевший, как тело убитого сына
или отца. Он давит на сердце, но уже не  может  вызвать  слез.  Он  вызывает
только ярость.
     Да!  Еще  и  еще  раз  мы  говорим  о  том,  что  сделали   фашисты   с
военнопленными и мирными жителями, и будем говорить и кричать об этом. Когда
видишь все собственными  глазами,  невозможно  молчать,  преступно  молчать.
Нужно собрать все факты, ничего не забыть, все занести в книгу мести.
     Немцы расстреляли в  Доманове  семьдесят  пленных  красноармейцев,  вот
этих, которые лежат сейчас возле  приготовленной  для  них  могилы.  Сначала
пытали их, потом  расстреляли.  Женщины  видели,  как  их  вели,  и  слышали
выстрелы. Немцы расстреляли в селе Доманове Василия Афанасьевича Новикова за
то,  что  он  был  депутатом   сельсовета,   Антона   Борисовича   Ермакова,
ветеринарного врача, крестьян Ивана Васильевича Нюнекова, Антона Тимофеевича
Короткова, Михаила Ивановича Илларионова и Константина Семеновича  Симонова,
семидесятилетнего старика. Его немцы расстреляли за  то,  что  он  не  хотел
отдать им своей шубы и валенок.  Фашисты  убили  четырнадцатилетнюю  девочку
Нину Уткину. Они затащили ее в конюшню, надругались над девочкой и  закололи
ее ножом в спину. Фашисты расстреляли семью  Поликановых  -  старика  и  его
невестку. Трех маленьких ее детей они бросили в поле, в снег, в мороз.
     Все  идут  и  идут  деревни,  которых  так  много,  что  их  невозможно
перечислить. И мы подъезжаем к последней освобожденной  от  немцев  деревне.
Бой идет за следующую.
     Здесь мне посчастливилось разговаривать  с  Василием  Селиным,  старшим
сержантом, героем сражения за переезд,  который  мы  проезжали  утром.  Этот
громадного  роста,  ширококостный  сибиряк,  в  своем  маскировочном  халате
похожий на бедуина с русским лицом, вел бой в одном из вагонов.
     - Там был хороший длинный вагон, -  сказал  он,  -  он  был  как  будто
покрепче других. Только я в него не попал. А попал я в простой товарный. Ну,
и клал немец минами, только щепки летели. Три раза мы заходили в эти вагоны.
Только тут не так  было  интересно.  Интереснее  было,  когда  немец  шел  в
последнюю контратаку, в нее шли те пятьсот  немцев,  что  лежат  сейчас  под
снегом на опушке леса.
     И Василий Селин рассказал то, что я уже слышал от его  командира  и  от
его товарищей. У них это было гораздо  интереснее.  У  него  куда  проще.  А
сделал он вот что. Подполз с пулеметом к двум немецким орудиям, которые вели
огонь по переезду, перебил всю орудийную прислугу  с  офицером  во  главе  и
тотчас открыл огонь из немецкой пушки по путевой будке,  где  засели  немцы.
Там у немцев были пулемет, миномет и радиостанция. Помогал ему боец Голубев.
     Я видел эту будку на разъезде. От нее ничего не осталось.
     - Как же вы так сразу смогли стрелять из орудия?
     - А я ж раньше был артиллеристом, - сказал Селин, - вторая профессия.
     Совсем недавно, еще в 1929 году, Селин, как он выразился,  не  знал  ни
одной буквы. Он хорошо работал в колхозе, и его решили послать на курорт.
     - Ну, я на курорт не  дал  согласия,  -  сказал  Селин,  -  просился  в
совпартшколу.
     Был  он  председателем  сельсовета,  и  директором  МТС,  и  директором
леспромхоза.
     Советская власть научила его грамоте в  зрелые  годы,  сделала  его  не
только полезным, но и видным членом общества.  Теперь  он  борется  за  свою
советскую, народную власть.
     Он простужен, кашляет, разговаривает хрипло. Он только  что  пришел  из
снега (его батальон окружил деревню). Сейчас он пойдет снова туда. Ночь.  Но
он хорошо знает дорогу. Он закуривает еще одну козью ножку в тепле. Потом он
уходит, огромный, широкий, русский человек, надев на шею трофейный  немецкий
автомат.
     - Думаем, к утру деревня будет наша, - говорит командир,  задержавшийся
еще на некоторое время в избе.
     К утру будет занята еще одна деревня, название которой так и не  укажут
в сводке, потому что слишком много деревень будет занято  на  фронте  в  это
утро.

                                                          13 февраля 1942 г.


        ^TВ ФЕВРАЛЕ^U

     - Сейчас я вам покажу его, - сказал генерал. Он повернулся  к  двери  и
крикнул: - Фриц!
     Дверь отворилась, и в комнату живо вошла  громадная  немецкая  овчарка.
Она оглядела всех находившихся в комнате и остановилась перед генералом.
     - Видите, какие мы берем трофеи, - сказал генерал. -  Ну,  садись.  Как
это по-немецки? Зецен зи зих!
     Фриц сел, радостно глядя на окружающих.
     - Молодец! - сказал генерал. - Заслуживает поощрения.  -  И  он  бросил
Фрицу кусочек хлеба. - Теперь дай  лапу.  Черт  его  знает,  не  помню,  как
по-немецки лапа. Одним словом, давай лапу!
     Он сначала потянул собаку за лапу. Потом дал ей кусок хлеба.
     - Теперь понимаешь? Ну! Дай лапу!
     Умная собака подняла лапу и тотчас же получила новый кусочек хлеба.
     - Смотрите, понемногу приучается к русскому языку. Совсем ручная стала.
Интересно: чья она была? Наверно, какого-нибудь интенданта. Мы  взяли  ее  с
немецким обозом.
     Пошел третий месяц, как война  вступила  в  новую  фазу.  Мы  двигаемся
вперед и забираем обозы. К этому привыкли и бойцы  и  командиры.  Неуклонное
движение вперед стало не только военной задачей, но и бытом армии. Появилось
множество новых бытовых черт,  сопутствующих  этому  новому  периоду  войны.
Произошло это прежде всего потому, что наступающая армия  всегда  узнает  об
отступающей армии очень много деталей, которых она не знала раньше.
     Если раньше, до нашего наступления, мы знали немцев  слишком  общо,  то
теперь знаем их во всех подробностях. Это как с предметом, который мы  видим
сначала простым глазом и замечаем лишь общие его черты, а потом  смотрим  на
него через микроскоп и видим неведомый нам до сих пор мирок микроорганизмов.
     Мы узнали о немцах и значительное  и  незначительное,  и  чудовищное  и
юмористическое. И, что самое главное, узнали не только штабы (они  и  раньше
знали, что собою представляют немцы), но  вся  масса  красноармейцев.  После
первого же большого отступления германская армия открылась нашему  взору  во
всей своей силе и слабости, со всеми  своими  обозами,  штабами,  приказами,
складами, - со всякого рода нестроевщиной, которая играет такую важную  роль
в жизни всякой армии.
     Не в том,  конечно,  дело,  что  на  командном  пункте  прижилась,  так
сказать, дважды  немецкая  овчарка  или  что  красноармейцы  курят  немецкие
эрзацсигареты и поругивают их (кисленькие и слабенькие, как солома). Дело  в
том,  что  вместе  с  фальшивым  ореолом  непобедимости  с  немцев  сошел  и
сопутствующий ему ореол некоей загадочности.  Слишком  уж  хорошо  слаженным
представлялся  кое-кому  организм  германской  армии.  В  этом  было  что-то
непонятное. А в войне непонятное действует на войска  гораздо  сильнее,  чем
самое ужасное, но понятное.
     Теперь немцы "понятны" и нашим обозникам. На днях  на  наш  обоз  возле
деревни Б. неожиданно  напали  немцы.  Они  производили  довольно  серьезный
контрманевр, от которого многого ожидали. И вот на их  пути  встретился  наш
обоз. Обычно столкновение передовых войск  с  обозом  заканчивается  быстрым
разгромом обоза. Но наши  обозники  быстро  организовали  оборону  (в  обозе
находился энергичный командир) и не только отбили атаку  немцев,  но  далеко
отогнали их и расстроили все их планы.
     Это были самые обыкновенные обозники, которые не столько воюют, сколько
погоняют лошадей. Но они  прошли  перед  этим  большой  путь,  видели  много
немецких  трупов,  сожженных  немцами  деревень,  убитых  немцами   жителей,
брошенных  немцами  автомобилей  и  орудий,  немецких  пленных  и  пришли  к
убеждению, что "немец" при всем своем зверстве не  так  уж  силен,  как  это
казалось раньше. И точно. "Немец" попятился от обозников, когда они проявили
решимость и мужество.
     Интересно, что немецкие обозники, до которых мы  наконец  по-настоящему
дорвались, находятся в прямо противоположном психологическом состоянии,  чем
наши, и совершенно не выдерживают удара наших передовых частей.
     Новое знание противника, которым обогатилась сейчас Красная Армия, дает
возможность яснее увидеть, что представляют собою немецкие солдаты сейчас, в
феврале.
     Их можно  условно  разделить  на  две  категории:  старых  фронтовиков,
некоторым образом "ветеранов" войны, и резервистов, присланных  на  фронт  в
январе и начале февраля. Фронтовики сражаются упорно. Разумеется, не все они
таковы. Но в основном это стойкие войска. Вероятно, по этой причине я  видел
их главным образом мертвыми. Их  очень  много  на  дорогах,  на  опушках,  у
снеговых окопов, возле  изб,  превращенных  ими  в  укрепленные  точки.  Они
сражались с ожесточенным отчаянием в  своих  подранных,  вшивых  шинелях,  в
худых сапогах, обмотанных тряпками, в краденых  бабьих  платках.  В  течение
одной лишь короткой поездки я насчитал их несколько сот.
     В тот же день я разговаривал с десятком резервистов, только что взятых,
вернее сдавшихся в плен. Это - главным образом солдаты, находившиеся  раньше
на нестроевых должностях. Все они были в  совершенно  новом  обмундировании,
правда обыкновенном, не зимнем. Ни один из них не был на фронте больше  двух
недель. И были среди них такие, которых только три  дня  назад  привезли  на
самолетах из Германии. Они были совершенно одинаковы не только своими новыми
шинелями, но и своим внутренним содержанием. Говорили они примерно одно и то
же. Они уверены, что Германия уже не может выиграть войну. Теперь у них одно
желание - спастись. Спастись любой ценой.
     Не подумайте, что я видел классово сознательных рабочих  или  крестьян,
понявших реакционную, империалистическую сущность гитлеровского режима. Нет.
Это типичные тупые  гитлеровские  солдаты,  почти  неодушевленные  существа,
скорее предметы, чем люди. Для них жизнь сводится, как у животных, к  еде  и
питью, и отличаются они от животных только тем,  что  животные  не  посещают
солдатских публичных домов, не носят шинелей, мундиров и погон и не хранят в
бумажнике рядом с порнографическими открытками фотографий жен и  детей,  так
как они не сентиментальны.
     Я был не совсем точен, когда сказал, что у  этих  резервистов  не  было
зимнего  обмундирования.  Один  из  них  -  вахмистр  Христоф  Сайц  -   был
обладателем  роскошных  эрзацваленок,  недавно  поступивших  на  довольствие
германской армии и предназначенных  ввиду  небольшого  количества  лишь  для
солдат, идущих в караул или в разведку.
     Христоф Сайц, очень аккуратный, подтянутый немец, стоял посреди  кружка
красноармейцев и сконфуженно смотрел  на  свои  ноги.  Красноармейцы  просто
помирали со смеху. Сооружение, построенное каким-то специалистом по  русской
зиме из германского интендантства, представляло собою  следующее:  войлочный
верх и деревянные подошвы. Очевидно,  основательно  изучив  русские  морозы,
специалист придал своим валенкам форму коротких дамских ботиков с широким, в
два пальца, идущим  сверху  донизу  разрезом  спереди  и  с  двумя  дамскими
пряжками.
     - Когда в них стоишь, еще ничего, -  сказал  Христоф  Сайц,  -  но  вот
ходить в них невозможно. Только сделаешь шаг - в разрезы сразу же набивается
снег.
     Вахмистр Христоф не стоял в карауле и не ходил в  разведку.  Жил  он  в
тылу и занимался хозяйством роты прикрытия на одном из фронтовых аэродромов.
Замысловатые ботики он получил "по блату". И теперь очень  жалеет,  что  так
много хлопотал, чтобы их получить. По его  мнению,  другие,  более  опытные,
солдаты делают гораздо лучше, обматывая ноги поверх сапог разными тряпками и
перевязывая их потом бечевками,  так  что  в  конце  концов  получаются  два
гигантских четырехугольных пакета.
     - Я испытал меньше трудностей войны,  чем  те,  которые  на  фронте,  -
сказал вахмистр, - и все-таки с декабря я стал думать о судьбе Наполеона.  У
нас в роте стали говорить, что, видно, нам не вернуться из России. Думали мы
и о прошлой войне.  Как-то  так  всегда  получалось,  что  Германия  вначале
побеждала, а потом обязательно проигрывала войну. И с Наполеоном  так  было.
Когда сместили Браухича, нам это показалось странным. Как это так? Все время
был хорош, а потом вдруг сразу стал плох? Говорили о Гудериане  и  о  других
генералах. Все время были хороши, а потом вдруг стали  плохи!  То  же  самое
Клюге. Мы решили, что фюрер убрал  его  потому,  что  Браухич  поставил  его
командовать Четвертой армией. Потом мы говорили, что раз всюду мы отступаем,
то, наверное, и здесь будем отступать. Конечно, так оно и вышло, потому  что
ведь солдаты всегда все хорошо понимают.
     Вахмистр  Христоф  прижился  у  нас.  К   нему   привыкли.   Он   очень
сентиментален. Если сделать для него что-нибудь приятное, он плачет.  Вид  у
него очень бравый, но вояка он плохой. Часть, которая взяла его в плен,  все
время двигалась вперед, и не было возможности отправить его в тыл. Он  очень
волновался, так как его мучила мысль,  что  немцы  вдруг  "выручат"  его  из
плена, и все время просился, чтобы его поскорее отправили в лагерь.
     -  Этого  если  отпустить  -  сам  назад  придет,  -  говорят   о   нем
красноармейцы.
     Остальные девять были похожи  на  Христофа  тем  внутренним  сходством,
которое гораздо сильнее внешнего и которое позволяет говорить  о  типичности
явления. Все это нестроевщина, которая отсиживалась в  тылу,  а  потом  была
брошена в пехоту. Они сдались недолго думая.
     - Дело плохо. Все надоело. Из этой войны ничего хорошего не выйдет.
     Вот и все их мысли. Среди них есть бондарь, маляр, есть крестьяне.
     - Мы политикой не занимаемся. Для этого есть офицеры.
     О своей армии и о Германии они рассуждают так, будто  нанялись  куда-то
на работу со  сдельной  оплатой  и  на  хозяйских  харчах.  Хозяин  оказался
сволочь, харчи оказались плохие, и теперь они просто бросили эту  невыгодную
работу. Довольно! С них хватит. Если Гитлер  хочет,  он  может  искать  себе
других работников.
     Нет! Те, другие, гитлеровские фронтовики сражаются  за  свою  добычу  с
умением и упорством профессиональных разбойников. Они еще есть. Их немало. И
борьба с ними предстоит долгая и кровавая, А эти... Эти уже начинают кое-что
понимать.

                                                          21 февраля 1942 г.

        ^T"УЧИТЕЛЬ МУЗЫКИ"^U

     У этого простого солдата тонкое, выразительное  лицо,  длинные  волосы,
спадающие на уши,  и  так  называемые  артистические  пальцы.  Они,  правда,
грязные и потрескавшиеся, но они сохранили нервность и  подвижность.  Солдат
беспрерывно перебирает ими полы своей длинной не по росту шинели.
     Он музыкант из города Касселя - Рейнгард  Райф.  Он  молод.  Ему  всего
двадцать восемь лет, но он успел в жизни: окончил  консерваторию  по  классу
рояля и скрипки  и  вскоре  стал  преподавателем  теории  музыки  в  той  же
консерватории, в том же Касселе. В тысяча девятьсот  тридцать  девятом  году
его взяли в солдаты, и с тех пор он выполнял всяческую  тыловую  работу.  На
днях его отправили на советско-германский фронт, и  он  сразу  же  сдался  в
плен.
     - Война - это ужас, - сказал  он,  -  я  никогда  ничего  подобного  не
ожидал.
     Это очень характерно. Они все ожидали найти в России то, что  нашли  во
Франции. Захлебнувшись в  собственной  крови,  они  поняли,  что  ошибались.
Рейнгарду Райфу не понадобилось много времени, чтобы решить для себя  вопрос
о мире и войне. Он просто выбрал мир. Он уже избавился от  страха  смерти  и
испытывает сейчас приятное чувство безопасности.
     Я задаю вопрос:
     - Как вы относитесь к гитлеровскому режиму?
     - О, все это мало меня  интересует!  Это  политика.  Для  меня  в  мире
существует только музыка.
     - Вы - молодой человек. Вы развивались и формировались  в  гитлеровские
времена. Не может  быть,  чтобы  у  вас  отсутствовало  всякое  отношение  к
гитлеризму.
     - Представьте, это так, - говорит молодой человек, приятно улыбаясь,  -
у меня есть одна любовь - музыка. Все остальное для меня не существует.
     Я стараюсь стать на его точку зрения. Может быть, и вправду он  убежден
в том, что музыка и политика - понятия  несовместимые.  Что  ж,  музыка  так
музыка! Немного странно говорить о музыке,  когда  неподалеку  идет  тяжелый
бой, а стекла избы, где происходит разговор,  время  от  времени  дребезжат,
потому что "юнкерсы" имеют обыкновение сбрасывать бомбы, когда никто  их  об
этом не просит. Но музыка - все-таки хорошая тема для разговора.
     - Давайте же поговорим о музыке, - говорю я.
     - С величайшим удовольствием, - говорит он.
     - Что вы скажете о французской музыке?
     - Простите, о французской?!
     - Да.
     Он поражен. Он некоторое время смотрит на меня с искренним  изумлением.
Потом, очевидно, вспомнив, что находится в плену, очень мягко говорит:
     - Но во Франции нет музыки.
     - То есть, как это нет?
     Он смотрит на меня с некоторым сожалением, потом объясняет:
     - Нет французской музыки.
     - Вы не знаете ни одного французского композитора?! Не  можете  назвать
ни одной фамилии?!
     - Н-нет... - говорит он, пожимая плечами и, видимо, пытаясь  вспомнить.
- Французских? Н-нет, не знаю.
     - Хорош! - восклицает комендант-майор, который ходит по избе и,  видно,
не одобряет этого разговора о музыке. - А "Фауст"  Гуно?  А  "Кармен"  Бизе?
Хорош преподаватель! Просто он врет. Никакой он не музыкант!
     - Погодите, - говорю я, - еще минуточку, - и обращаюсь к пленному: -  А
русских композиторов вы знаете?
     - Русских? Конечно! Кто их не знает! Чайковский!
     - Еще бы! А что сочинил Чайковский?
     - Пятую и Шестую симфонии. О! Это гениальные произведения!
     - А вы знаете, что ваши солдаты и офицеры наделали в  Клину,  в  домике
Чайковского, там, где он писал эти гениальные произведения?
     Я коротко рассказываю ему об этом
     - Это ужасно! - говорит он. - Вероятно, так оно и было.
     Видно, он хорошо знает, на что способно гитлеровское войско.
     - Ну, а что еще написал Чайковский?
     Музыкант молчит.
     - Неужели вы не знаете? Никогда не слышали?
     Музыкант пожимает плечами.