моментально приняла позу кобры.
   На кухне, выуживая из мойки стаканы, я спросил ее:
   - Ты зачем их привела?
   - Будущие партнеры, -  пояснила Вера.  - Скоро твое деньрожденье. Сейшн
устроим.
   Я сначала не понял.
   - Что за партнеры? Преферанс, что ли?
   - Да ладно, - напряженно улыбаясь, сказала Вера. - Будто не понимаешь.
   - Не понимаю. Что еще за партнеры?
   - Ой, ну все! - поморщилась она. - Ну ты же хотел группешник?
   - Я?!!
   Один из стаканов выскользнул в мойку и чуть не разбился.
   -  Что это я хотел? Когда это? Ты что, не  помнишь, это  ж мамочка твоя
говорила!
   -  Ладно, проехали, -  сказала Вера с некоторым раздражением.  - Я твою
маму не трогаю. Сам не знаешь, чего хочешь. Назад отыгрывать я не собираюсь.
Людей предупредила,  уговаривала  сколько,  а  ты  теперь  задний ход.  Бери
стаканы, пошли.
   У  моей  головы  глаза были  навыкате и я  этой головой ошалело  мотал.
Ужасно  у этих  баб  милая  черточка  -  переваливать  с  больной головы  на
здоровую. Чтоб она потом моталась глаза навыкате.
   Но вот чего я действительно терпеть не могу - так это ругаться с Верой.
Главное, незачем, потому что в  конце  концов всегда выходит, по-моему, даже
если соглашаешься совсем на противоположное.
   Она  думает, я  ее  боюсь.  Она  на меня  покрикивает  и  пытается  мне
приказывать.  Потом я срываюсь, и она становится нежней кошки, жмется к моим
ногам и  намазывает  мне  масло  на бутерброды.  А  это еще противнее,  хотя
сначала и нравится  ( я чешу ей под подбородком, она  мурлыкает и сюсюкает -
словом, идет долгий переходный процесс к нормальному настороженно- любовному
состоянию).
   Я  бы ее  бросил, да без  нее тяжело  очень и кислородное  голодание. Я
тогда, чтобы не вздыхать, как в сентиментальных фильмах, делаю выдохи сквозь
сжатые зубы -  словно сигаретный дым  выдуваю. Иногда вниз, иногда к кончику
носа. А закономерности никакой нет, когда куда выдуваю.
   Словом, замяли разговор, сели  за стол. Я ни  секунды всерьез не думал,
что может дойти до группешника.
   Первое  время Манолис  молчал, говорили  одни  дамы,  да  я,  по  долгу
хозяина,  вставлял  словечко-другое.  А  парень,  изучив  квартиру, принялся
изучать меня.  С очень  независимым видом, как это у молодняка  водится. Он,
собака,  так внимательно  меня изучал, что  я даже  начал  подумывать,  а не
заподозрила ли меня верина мамаша в гомосексуальных наклонностях.
   Потом говорит:
   - Вы кто?
   Вообще-то странный вопрос хозяину, поэтому я уточнил:
   - В каком смысле?
   - В том  смысле, что вокруг  нас происходит, - не совсем внятно пояснил
свою мысль Манолис. - ВЫ-то сами кто будете?  Демократ, памятник, коммунист,
жириновец или, не к столу будь сказано, баркашовец?
   Я покосился на Веру, она извинилась плечами.
   - Так вот я и спрашиваю, - не отставал настырный Манолис. - Вы кто?
   "Мо тань го ши", - ответил я назидательно.
   Он деловито осведомился:
   - Фракция?
   - Что-то вроде. В переводе с  китайского (а, может, врут) это означает:
"Не будем говорить о делах государственных". Я в том смысле, что в моем доме
о политике не говорят. Табу. Низзя.
   - Как?! Во всем доме?! - изумилась Тамарочка.
   - В моей квартире.
   Тамара  состроила мне  большие глазки, я состроил ей  то же самое. Вера
поперхнулась  салатом.  Ее  взгляд  напомнил  мне  залп  ракетной  установки
"Катюша" в кино про войну, когда наши предпринимают глобальное наступление.
   Все сделали вид, что ничего не случилось. А чего, спрашивается? Что  я,
к будущему партнеру по совместной любви уже и симпатии проявить не могу? Что
мне,  через отвращение  в нее вторгаться прикажете? Да  на  хрена  мне такой
группешник!
   Разрядил обстановку  тот же  Манолис.  Он,  может,  и впрямь ничего  не
заметил.
   - Коммунистов - ненавижу! - злобно сказал он и налил себе еще. - И если
вы коммунист...
   - Он не коммунист, - ядовито сказала Вера. - Он букинист.
   И тут я про своего Георгеса вспомнил.
   - Ага,  - говорю. -  Букинист. Только  теперь это библиофил называется.
Вот, кстати, на днях приобрел любопытного Сименона.
   - Детективчики, - съязвил Манолис, все еще подозревающий меня в  тайном
пристрастии к коммунизму.
   Но я себя сбить на полемику не позволил.
   - Девятнадцатый, между прочим, век, - сказал я.
   Ревизоровской немой сцены я не добился, меня сначала  просто не поняли,
потом не  поверили, и  вот тогда я вытащил из шкафа заветную  книжицу. Тогда
они  вежливо  удивились -  мол,  надо  же.  Если бы  я  им  блок  "Мальборо"
предъявил, удивления было бы больше, ей-богу.
   Но все  равно я им  все показал и рассказал - сам не знаю  зачем.  Я до
этого  даже Вере  Георгеса не показывал, а тут что- то не выдержал.  Синдром
мидасовых ушей - сам название придумал, есть такая легенда в библии.
   Дамы  похихикали, а окосевший Манолис к тому времени уже так  въехал  в
политику,  что  переключить  его на  что-нибудь другое, даже  на  баб,  было
теоретически невозможно.
   Он мрачно меня выслушал и, криво усмехнувшись, сказал:
   - Во-во. Как с кружки пива. С таких вот малостей все и начинается.
   Я вспомнил "началось" Влад Яныча.
   - Что все?
   - Да все!  Просто все. И  больше ничего -  одно все. Вы что, не видите,
что творится? Эти кадеты разные с их "гассспадами", эти новые  русские, этот
"коммерсант" с его ятями...
   - Твердые знаки, - поправил я. - Там не яти, там твердый знак на конце.
Неплохая, между прочим, газета.
   - Нет, вы в самом деле не видите? - невероятно изумился Манолис?
   Он  попытался мне  объяснить, в  чем я  слеп, стал размахивать руками и
столкнул свой  стакан  на пол. Раскрасневшаяся  Тамарочка не  сводила с меня
воющих  от  восторга глаз (я заметил  - бабы иногда от меня просто  балдеют.
Редко, правда). Вера улыбалась пространству и ненавидела.
   -  Мы переходим на  лексику  и  даже на графику  девятнадцатого века. У
прал...  плар...  пар-ла-мен-мен-таррррриев  появились  бородки  и  песне...
песне... пенсне, вот! Атомных станций уже не строим, скоро откажемся от пара
и  эльтричества.  Даже тумбы...  ну элементарные,  ну  обыкновенные  афишные
тумбы... (тут Манолис резко мотнул головой и сам чуть не упал вслед за своим
стаканом) даже они оттуда. Теперь вот книжка вот эта. Коммунисты! Тьфу!
   Манолис  был предельно возбужден. Я  отодвинул  от него  верин стакан и
сказал успокаивающе:
   - Ну и что  здесь такого плохого? Я  в том  смысле, что  ничего  такого
вообще нет и Георгес тут ни при чем. Наверняка объяснение есть конкретное...
какой-нибудь типографский трудящийся - ведь сейчас такое печатают, что  и не
захочешь, а сбрендишь.
   - А я вот хочу, а не получается, - многообещающе вставила Тамарочка.
   Но, повторюсь, меня так просто не собьешь. Я продолжал, как бы не слыша
(глядя только):
   - Но даже если и так, даже если все идет к этому самому... ммм...
   - Одевятнадцативековиванию, -  с  потрясающе четкой  дикцией  подсказал
Манолис, - вековивавуви.
   - Ага, подтвердил я. - Точно. К нему самому.
   И замолчал.
   Он меня сразил этим своим  "одевятнадцативековиванием". Он глядел гордо
как  победитель. Он  ждал оваций.  Тамарочка  поморщилась, а Вера на секунду
перестала ненавидеть пространство.
   - К нему самому, - осторожно повторил я. - А, да! Ну вот хорошо...
   - Хорошо, - с угрозой подтвердил Манолис.
   -  Вот хорошо, - продолжал я. - Все  к этому самому катится. Ну. И  что
здесь дурного.
   - Дурнаго? - негодующе взвыл Манолис. - Дурнаго?  Ты сказал, что  здесь
дурнаго?
   - Дурнаго здесь  мнаго, - томно встряла Тамарочка. - Я, например, назад
не хочу. Хочу, чтобы как в Америке, чтобы в кайф!
   Тут   и  Вера  вздумала   посоревноваться   с  Тамарочкой  в  искусстве
стихосложения.
   -   Если  хочете  дурнаго,  опасайтеся  люмбаго,  -   с  великосветской
ухмылочкой выдала она.
   Я, наверное, тоже был от  выпитого  немножечко  не в себе,  потому ни с
того ни с сего  что поспешил  ознакомить общество со  своим  новым рекламным
виршем. Я воскликнул:
   - Никогда не делай культ
   Из машины ренаульт.
   Если ты не идиот,
   Пересядь на певгеот! Вот!!!
   - Что! Здесь! Дурнаго???? - почти вопил Манолис, не слушая никого. - Да
вы еще "назад к природе" скажите, черти зеленые!
   Я пожал плечами.
   - Авек плезир. Назад!! К природе!!
   В стену постучали.
   Мы были безбожно пьяны и с восторгом несли всякую ахинею. Она  казалась
нам исполненной  великого и сладкого смысла.  Только  изредка,  словно удары
далекого колокола, вдруг охватывали меня порывы  тревожного и торжественного
чувства  - в эти секунды с  безумной  яркостью  вставала передо мной картина
нашей попойки. Цвета,  контуры, ароматы, прикосновения... звуки! - каждое из
ощущений пронзало. Именно что пронзало.
   - Ах,  как хорошо  мы говорим!  -  вдруг пропела  Тамарочка,  горделиво
поправив великолепную  прическу, которую я  почему-то не  заметил сразу. Это
даже как-то  и странно, что я  ее сразу-то  не заметил. Неожиданно  до  меня
дошло, что самое главное у  Тамарочки - ее прическа, очень какая-то сложная,
многоэтажная, со спиральными висюльками, сплошное произведение  искусства. И
разгневанная  ведьмочка  Вера,  дженьщина-вамп,  черненькая,  маленькая,   с
огромными сверкающими  глазищами,  казалась  по  сравнению с  ней  существом
совершенно иного  рода, ее красота ни  затмевала тамарочкину, ни  тушевалась
перед нею  -  абсолютно то есть  разные  вещи. Два совершенства, инь  и янь,
белое и черное,  не  отрицающие друг  друга, не подчеркивающие друг друга, а
только друг с другом соприкасающиеся.
   И  она больше  не ненавидела, моя Вера. Гнев ее переплавился  во что-то
другое, такое, знаете, символическое,  из Делакруа, к  людям живым отношения
не имеющее.
   Ни с того ни с сего она вдруг с пафосом продекламировала:
   - Не вырвусь, не вырвусь
   Из томного плена
   Володина толстого, гордого члена!
   Я зааплодировал, а Манолис скривился:
   - Пошло, дамы и господа. Пошло и противно. Пфуй!
   Мне вдруг показалось, что он прав и я подтвердил:
   - И негуманно. По отношению к окружающим.
   - Я  объсню почему, - по своему обыкновению  Манолис игнорировал  чужие
реплики. - Почему приличные на первый взгляд люди  перешли вдруг к унижающим
их сальностям.
   Блестя глазами, моя Вера потребовала объяснений:
   - И почему?
   - Очпросто. Потому что цель, - с пьяной скучностью  объяснил Манолис. -
Мы  собрались  познакомиться как будущие партнеры. Причем  глупо!  Зачем нам
предварительно-то знакомиться  (я кивнул в  знак абсолютного согласия и даже
немножко  Манолиса зауважал)?  Что это еще  за политесы  такие? Ну собрались
потрахаться,  ну  и  давайте, чего  уж там! Нет, мы изысканные.  Мы  заранее
знаем, что цель откладывается до какого-то мифического дня рождения...
   - Почему это мифического? Ничего не мифического, - возразил я.
   Я был с Манолисом  совершенно согласен, но пусть он мой деньрожденье не
ругает, пожалуйста. Пусть он про что-нибудь про другое.
   Он меня не услышал. Он со значением продолжал:
   - Но! Но живем-то мы сейчас! И  оно, это  сейчас, уже сейчас гадит, уже
сейчас мешает нас с грязью, хотя мы пока девственность свою блю-у-у-у-дем.
   - Говори за себя! - с неожиданным раздражением сказала Тамарочка.
   - А что я, не прав? Что сейчас это самое нельзя что ли?!
   Тамарочка,  единственная,  которая  из нас  всех  казалась  пьяненькой,
перестроилась моментально.
   - А почему бы и вправду - не сейчас? -  сказала она. -  Чего тянуть-то,
действительно? Ведь хочется.
   При  этом она  смотрела  на меня  так, что Вера  снова заненавидела.  А
Манолис усмехнулся скатерти грустно.
   - Вот-вот, - подтвердил он. - Почему бы.
   Тамарочка бросила на него странный взгляд, порывисто вскочила со стула.
   - Родные мои! Милые! Я вас всех люблю, кажется, с самого дня рождения!
   - Ну, так далеко ты не помнишь, - сострил Манолис.
   - Нет, правда, я вся ваша!
   Она тряхнула прической, заговорщицки мне подмигнула.
   - Володя! Будете нашим рефери. У кого грудь лучше - у меня или у вашей?
   Я от неожиданности промычал что-то вежливо-невнятное.
   Она в ответ мигом содрала кофточку, под  которой, как я и думал, ничего
из одежды вовсе не наблюдалось. Безумно красными  сосками уставились на меня
две очень даже недурные грудки.
   Тут  же, не успела моя Вера опомниться,  к Тамарочке подскочил Манолис,
поправил ей кофточку, обнял за плечи и усадил.
   - Ну... ну... ну... ну вот...
   Тамарочка разочарованно поджала  губки. Ей не дали сплясать стриптизик,
постепенно переходящий в половой актик. Конечно, обидно.
   - Вы  извините,  это у нее  нервное,  - торопливо заобъяснял заботливый
Манолис.  -  Понимаете, лет  пять  назад  с моей  женой (он  нежно  погладил
Тамарочку по плечу) приключилась одна неприятность и с тех пор...
   - С вашей... ктой? - испуганно спросила Вера.
   - Ктой?! - эхом повторил вопрос я.
   - Это моя жена. Мы супруги, -  сказал Манолис. - Только вот нервы у нее
с тех пор никуда.
   Тамарочка скучно смотрела в сторону. Мы с Верой обалдело переглянулись.
   - А теперь я должен  извиниться, но нам пора, - в  совершенно идиотской
великосветской манере объявил заботливый супруг. - Я тут ваш стакан уронил.
   - Да ладно, брось, мы уберем, - сказал я.
   - Нет, что вы, как можно. Я же...
   Он нагнулся, что-то поднял с полу и недоуменно посмотрел на меня.
   - Что бы это... Мы ведь вроде стаканами пользовались.
   В руке  у него был бокал,  каких, наверное, никогда не знала моя убогая
комнатенка, а, может, и вся убогая хрущевка, в которой я проживал.
   Красного стекла, с длинной фигурной ножкой, очаровательных женских форм
старинный бокал, теперь уж таких не делают.
   Тамарочка оживилась и всплеснула руками.
   - Ой,  какая прелесть! - запела она. - А  что ж это мы действительно из
стаканов? давайте из хрусталя вино выпьем!
   Вот тут-то,  к еще  большему всеобщему обалдению мы  обнаружили посреди
моего обшарпанного стола откупоренную шампанского. В серебряном ведерке.  Со
льдом.
   Тревожно-торжественный  колокол отчаянно  и  беспрерывно  гудел  в моем
сердце. Или в душе. Словом, где-то внутри.
   Потом мы пили и  говорили часов  до четырех ночи.  После  чего  супруги
церемонно откланялись со словами "Так значит, не забудьте!"
   "Ждем-ждем!" - хором ответили мы.
   А когда они ушли,  случилось, глубокоуважаемые господа, нечто странное.
Я не хочу сказать, что странности  этой вечеринки  -  с бокалом,  прической,
шампанским, с этими самыми ее  краснющими сосками тамарочкиными - прошли для
меня  незамеченными. Конечно, я  от всего  этого  ошалел тогда.  Чуть позже,
совсем  чуть-чуть,  буквально  через  несколько  часов,   я  понял,  точней,
заподозрил, что все это проделки Георгеса.
   Не берусь сказать, почему я сразу стал грешить на эту самую книжку. Но,
видно, страх перед ней и ожидание всяческих от нее такого рода каверз сидели
во  мне  подсознательно.  Я,  сам  не  зная  того  (я  так  сейчас  все  это
расшифровываю), ожидал именно чего-то в таком роде.
   Другими  словами,  фантастическое,   мистическое,  какое  хотите  -  но
объяснение всему  этому  было.  И  только  того, что произошло  после  ухода
Тамарочки  и  Манолиса я  до сих пор  не  могу себе объяснить.  Ни  вино, ни
Георгес здесь не замешаны - верьте слову!
   Вот эти вот тревожные колокола - они тут при чем.
   Вера  стояла задумчиво  посреди комнаты  руки в  карманы. Ни  фурии, ни
Мамаева кургана - что-то поникшее, усталое и покорное.
   - Знаешь, Далин-Славенецкий, я у тебя останусь сегодня. Все равно везде
опоздала.
   Она еще никогда  у меня  не оставалась. Раза два  я просил ее  об этом,
довольно  настойчиво, чуть морду не бил. Отказывалась все равно, надо домой.
Муженек ее еще до меня  смирился  с изменами, он после армии вернулся  к ней
почти импотентом. С ним, рассказывала Вера, надо было по-шахтерски работать,
в умат, чтобы  тряпочка превратилась ну пусть не в карандашик,  то хотя бы в
плохо надутый воздушный шарик.
   Я  так  понял, что  у  них  какой-то  договор был,  чтобы  ночь  всегда
проводить дома. Иллюзию семьи, что ли, хотел сохранить. В общем-то, ей  тоже
необходима была  эта иллюзия. Иногда  шутила -  "Жамэ!",  иногда всерьез,  в
защитной стойке - "Никогда не дождешься!".
   А чего там, собственно, дожидаться - спали мы с ней. Давно.  И с самого
первоначала безо всяких угрызений.
   Я спросил ее:
   - Что-нибудь случилось?
   - Ничего. Просто уходить не хочу. Ну их. Надоели. Останусь с тобой.
   Что в ее головке тогда крутилось? Ведь никогда не расскажет!
   - Так я остаюсь?
   - На ночь? - уточнил я на всякий случай.
   - Не боись, Далин-Славенецкий, только на ночь.
   Эта их манера по фамилии звать!
   Я подошел к ней вплотную, взял за плечи.
   - Ага, Вер?
   Она  подняла  голову,  посмотрела  на меня  изо  всех  сил, странно так
посмотрела,  и комната  вдруг  переполнилась  торжественной  тревогой, звуки
изменили свою суть и дальний колокол загудел не стихая, на одной ноте.
   Вот   этот  колокол,   вот   это   вот  самое  я  никакими  георгесами,
глубокоуважаемые господа, объяснить не могу.
   Она нежно-нежно:
   - Далин-Славенецкий, тебе не кажется, что мы сегодня с тобой прощаемся?
   - А?
   - Все прощаемся и прощаемся...
   - Нет, Верочка, милая. Нет, не кажется. А...
   - Тебе не кажется, Володь,  что  на  самом-то деле  уже и некому больше
прощаться, что все кончилось... что в этой комнате труп?
   Нет, действительно, какая-то мистика  напала на нас в ту ночь: в первую
секунду я всерьез воспринял. Даже огляделся, тайно боясь.
   - Ты чего, совсем, что ли? Какой еще труп?
   - Ты ничего не чувствуешь? - тихо-тихо...
   Бррррр! Я совсем не узнавал свою Веру.
   Но почему именно труп?
   - Потому что я  пытаюсь  удержать  тебя изо всех сил, -  с таким видом,
будто она говорит что-то очень резонное, ответила Вера.
   - Ну и я пытаюсь удержать тебя изо всех сил...
   - Вот видишь.
   Словом, такой вот у нас  с  ней разговор  состоялся  - будто это  не мы
говорили, а  какие-то другие, словно  они сквозь нас хотели достучаться друг
до друга.  И  каждый  из  нас  словно попал  в  положение  человека, который
понимает,  что  вот-вот умрет, - страха нет, небольшое сожаление  и огромное
любопытство. И тревожные колокола надо всем.
   И я сказал Вере:
   - Ладно. Оставайся, раз так.
   И она осталась. Труп, чьего присутствия я не чувствовал, но чувствовала
она,  витал над нами  где-то у потолка, приглушал сдержанный рев проезжающих
мимо автомобилей и постепенно разрастался,  занимая  всю комнату, вжимая нас
друг  в друга. Пытаясь сохранить настроение, мы оба  были чрезвычайно нежны,
даже немножечко играли  в беспредельную нежность, и это были очень искренние
игры. Мы хотели, чтобы приготовление  продлилось подольше, как в первый раз,
но подольше не  вышло, и мы очень быстро совокупились. И заснули, два теплых
и гладких тела.
   * * *
   А  утром я первым  делом я вспомнил о будущих партнерах  (она-  то явно
размышляла о том, что ждет ее дома - была мрачна).
   - Почему ты не сказала, что они женаты? Ничего себе  группешник! Это уж
совсем полный атас.
   - Я сама не знала. А почему "уж совсем"? Разве это что-то меняет?
   Развратница. Ее даже  похмелье не  портило.  Она  прижималась ко  мне и
терлась о щеку.
   - Ну все-таки, - рассудительно  сказал я. - Как-то это...  я не знаю...
Супруги все-таки. Безнравственно чересчур. А?
   Вера показала зубки.
   - А что же ты, если такой нравственный, группешничка захотел?
   Я взорвался.
   - Ну,  все,  хватит, -  говорю.  - Я,  видите  ли,  захотел.  Я  вообще
категорически против. Ничего такого я не говорил и не хотел. Это...
   - Хотел-хотел,  -  замурлыкала моя Вера. -  Ты же ни разу  не пробовал.
Тебе же интересно.
   - Ты, что ли, пробовала? - обиделся я.
   - Аск! - гордо сказала Вера.
   Я привстал на локте.
   - То есть?
   Она вздохнула сожалеюще и многоопытно.
   -