вы  тоже вынуждены  будьте  это
признать. Вот тогда в жизни моей ничего нефальшивого не осталось.
   Оставалась, правда,  Вера,  но  я прекрасно  знал,  что несмотря  на ее
протесты, несмотря на ее  отчаянные попытки показаться  живой - давно уже не
было к тому времени ее, моей Веры.
   Мне иногда кажется, что в тот ужасный, сотни лет назад, вечер я рядом с
ней был - невидимым, неспособным вмешаться. Мне  кажется, я вижу, как нервно
ходит она  по комнате, как открывает окно, как один за другим тушит окурки о
подоконник. И  то отравиться пытается какими-то таблетками,  заблаговременно
подкупленными,  то  на подоконник  забирается с ногами, то к  дверной  ручке
привязывает  ремень,  а потом долго  в  зеркало  смотрит  запавшими от тоски
глазами  - и я никак не могу понять причины ее тоски. А потом разбегается  и
выпрыгивает в окно. И без крика летит вниз. Безвозвратно.
   Как ходит,  как, держась за  сигарету, ходит из  угла  в угол, этот  ее
особенный,  остановившийся взгляд, фуриозный, и  все  - в ледяном,  в полном
молчании.  Как  смотрит  в  окно. Теперь  и  не узнать  ничего.  Иногда  мне
намекают, что, мол, я  виноват,  что она из-за меня окошко тогда открыла.  И
мне льстит, что вроде из-за меня. Не из-за болезни  какой-то, не из-за этого
татарского  гада, а  вот просто не  выдержала груза любви к  моей выдающейся
личности... чушь какая.
   А когда ее мама ко мне пришла (здрасьте - здрасьте - с  днем рождения -
спасибо конечно - подарочек пожалте - ой спасибо ой да не стоило - да что вы
нам одна приятность никакого труда - что ж это мы  в дверях с  вами стоим вы
проходьте в комнату  будьте так благолюбезны - да мы на секундочку а это вот
со мной  Валентин),  когда она  с  Валентином завалилась  на мое сексуальное
деньрожденье,  я  первым делом подумал, что  она  (да и  Валентин, наверное,
тоже)  меня  причиной самоубийства считает, что это я  Веру до  самоубийства
обидел,  а  ей  от этого по-хорошему  завидно. Ох, странные они  были, когда
осторожненько,   с  одинаковыми   испуганно-вежливыми  улыбочками,  вкрались
гуськом  в  мою  квартиру, уже с полным комплектом приглашенных  гостей плюс
Влад  Яныч,  которому уже начали намекать насчет сваливания, как мелко-мелко
закивали  в  знак  приветствия  всем  и сели  на  краешек  дивана,  рядом  с
букинистом, изобразили  заинтересованность и стали смотреть. Они  не  только
бежали от всего, что бушевало там, на улицах ив квартирах, они именно потому
ко мне бежали  (я  так считаю), что только у меня надеялись отыскать защиту,
если уж я даже их Веру  умудрился до смертыньки уломать. Они ее боялись, она
их во как держала.
   Вера посмотрела холодно и сказала:
   - Валя. Ты почему не дома?
   Маму  свою она как  бы и не видела  вовсе.  Ее для Веры словно здесь не
было. И для мамы тоже Веры словно не было здесь.
   Я, конечно, сразу  побежал  звонить, но никто  по  телефону не отвечал,
даже длинных  гудков  не  было, одно молчание -  я  уж сколько  раз номер ее
набирал, - и вот, уткнувшись отчаянно в телефонную трубку (то ли ухом, то ли
лбом, то ли, скорее  всего, где-то между), я вдруг подумал, что  молчание не
только в трубке, но и сзади, я вдруг подумал, что один я в этой громадной по
нонешним меркам  квартире,  просто  что-то не  в  порядке  и со  мной,  и  с
одевятнадцативековевшей  совершенно  действительностью, что  просто ужас  до
чего пусто в жилплощади. И тошно стало.
   - Ты не звони, - сказала мне  Вера  с решительной злобой,  как всегда в
такие  моменты  отчетливо артикулируя каждый слог. - Ты  зачем звонишь. Ведь
здесь я.
   - Здесь  я, Володенька, -  эхом повторила  ее  мамаша. -  Я здесь. Чего
звонить в пустую квартиру?
   Я обернулся.
   И  правда  - все они были здесь, и  насчет тишины в квартире, наверное,
мне показалось, это в той квартире, наверное, стояла такая мертвая тишина. А
здесь на  самом  деле  здорово шумели, пытаясь провести  притирочную беседу,
устроить  спьяну некий такой светский бомонд, здесь они были все - хорошие и
дурные, любимые и не очень,  это ведь все равно, какие  они были, потому что
только они и оставались у меня, если не считать сослуживцев с немыми глазами
и добродушным,  минимально  необходимым  общением, пьющих  где-то  далеко от
меня,  радующихся  где-то  далеко  от меня, постоянно на  меня  как на  сейф
какой-то смотрящих. Здесь  они были все, хорошие знакомцы мои.  Вера царила.
Она подливала, она командовала, она  кокетничала одновременно со  всеми, она
острила,  великолепно  острила... а глаза ее, товарищи, а глаза...  это были
черт знает  что за  глаза, они дико и весело  полыхали, они источали бешеный
аромат,  нет такого Пушкина  в мире, который описал  бы, нет на свете такого
Серова  или  Рембрандта,  который нарисовал бы эти  глаза - я вот  просто не
понимаю, что такого  особенного  было в  распахе  ее век,  в бровях дугой, в
карих радужках... это были глаза типа "я, ребята,  на веселое дело решилась,
гори оно все, сегодня - мой последний денечек..."
   Манолис  сосредоточенно  ласкал длинную  рюмку,  прижимая к себе другой
рукой супругу свою,  Тамарочку. Тамарочка млела  в объятиях  и делала глазки
спортивному Валентину, который, сидя рядом с И.В., с вежливым вызовом глядел
на  меня  в  упор  - поскольку  не  был официально  уведомлен, что  я хожу в
любовниках у его  жены, - но по  ходу дела и Тамарочкиных авансов  сходу  не
отвергал. Он  был  и  при  тройке,  и  при галстуке  (это  потом завертелась
кутерьма с мельканием разных одежд - чертов Георгес! Чертов, чертов,  чертов
Георгес!), и ботиночки у него блестели я тебе дам, и причесочка с неимоверно
четким  пробором,   и  непринужденность   в   осанке,  и   этакая  во   всем
александроматросовость.  А  Ирина  Викторовна  с  женственным  достоинством,
трудно  представимым  при  ее  рыхлости  и обвислости,  одобрительно  кивая,
слушала Влад  Яныча,  который  в ее присутствии совсем рассобирался покидать
нашу компанию. Влад Яныч, конечно же, розмовляв о Георгесе.
   После двух  рюмок он Георгеса  возненавидел вконец. Он  видел  Георгеса
средоточием. Мы даже развеселились, до чего он  оборзел на Георгеса. Георгес
у него самое было зло.
   - Он создает не красоту, а только подделку под красоту!
   - Ну, уж лучше, чем на улицах-то, - возразил красивый и умный  Манолис,
разглядывая  свою рюмку, тоже очень красивую.  У  него  действительно  самая
замечательная была рюмка из тех,  что  наплодил  мне Георгес. Формы она была
необычной  - длинная  и  извилистая  какая-то, -  и  хрусталь был особый,  с
блестками и  очень теплого цвета. Она  словно  улыбалась  тебе, та  рюмка, и
Манолис так  любовно  ее ласкал,  что я сказал себе, Вова,  не будь  жмотом,
сразу  же после подари ему  эту рюмку, если дело  до  мордобития не  дойдет,
подари,  не жмись, Вова.  Но  Вова  ответил:  "Нет!". Вова  сказал, что  это
подарок  Георгеса и нечего тут.  И мы с Вовой поссорились, оставшись  каждый
при своем мнении.
   Вера  на  меня  смотрела  через  плечо и  делала  мне улыбку,  а взгляд
напряжен, и я, забыв про Манолиса,  тоже сделал ей улыбку и кивнул ей - мол,
помню, помню я этот взгляд и понимаю, почему именно  сегодня так смотришь...
И  вот странно - ведь  ни  черта я  не понимал, почему  именно  сегодня  тот
взгляд, но  думал, что  понимаю.  Может,  предчувствовал важность  того, что
произойдет дальше? А произошло ли дальше что-то важное? Так ли?
   Она смотрела на меня вот этим своим взглядом, когда я уезжал от  нее на
автобусе,  совершенно для  нее  неожиданно  уезжал,  и  только  через  месяц
звякнула она  мне по какому-то  самому идиотскому поводу, позвонила и  снова
канула - до той  страшной ночи, когда меня и этого татарина мерзкого вызвала
И.В. в страшной  панике, и мы одновременно примчались, но опоздали - Верочку
нашу уже скорая увезла вместе со всхлипывающим Валентином... И как я молился
Богу перед темной  больницей, а  этот идиот Валентин ходил рядом и бормотал:
"Умрет, сука, умрет, дорогая, умрет, никакой надежды",  - и капал,  капал на
мозги, а  татарин страстно  пил  свою водку под надписью "Приемный  покой" и
никому  не предлагал, я еще подумал тогда - вона,  поди  ж ты, родственнички
верины  собрались,  а потом  выскочила  И.В.  с  промокшим  насквозь  лицом,
схватила за руку  нытика  Валентина, что-то бормотнула  ему  и поволокла  по
аллее, он только и успел обернуться и проорать дико: "Жива!". Спасибо ему.
   Жива. Это так странно звучит, если про Веру. Жива.
   Фамилия у нее - Ясенко, но это не украинская  фамилия.  Это белорусская
фамилия Ясенка, дерево такое, но  олух паспортист переиначил эту прелесть на
украинский   кондовый  манер  и  прелесть  исчезла.  Нет,  она  не  исчезла,
знакомился-то  я с  ней  как с Ясенко, и  внимания на фамилию не обратил,  а
потом, когда уже  любовь у  нас закрутилась, выяснилось, что  она  - ясенка.
Нежное, красивое слово. Ясенка.
   Я  что-то путаю. Я чувствую - что-то путаю,  точно, только вот никак не
могу уловить что. Я не помню, когда и как  я с ней познакомился, и под какой
фамилией тоже, иногда кажется,  что всегда. Не помню, кто кого  заклеил, кто
первый шаг  сделал, помню тот  пароход с пивом, потом ее дурацкую свадьбу  и
ошалевшую от счастья мамашу - пристроила дочку так,  как хотела. А Валентина
на этой свадьбе не  помню. И вообще, очень многое убежало  из памяти, утечка
мозгов, склероз не по возрасту - и это настораживает тоже. Зато  другие вещи
по нескольку  раз  помню,  то  есть это  так  логически  получается, что  по
нескольку  раз,  так-то, конечно,  по  одному разу  но иначе не  выходит  по
логике, если Вера и жива и не жива сразу, если я  с мамашей  ее после всего,
что  было, только  в конце познакомился, я не  понимаю,  как это, иногда так
думаешь- думаешь и к интересному выводу  приходишь - чайник ты, Вова.  И все
вокруг тебя такие же чайники. И то, где ты находишься, - большой сумасшедший
дом  или  еще что похуже,  - и все это  понимают,  рано  или поздно  до всех
доходит,  особенно  когда  распнут  тебя  под рекламой. Особенно  когда свой
Георгес в доме и ты радуешься ему, а другой кричит, что Георгеса убить надо,
что все от него, но ведь это просто так говорится, что все от него, все - от
всех, от него только  немножко,  куку  нест  по-английски это называется, то
есть психушка, пролетая над куку  нест, фильм такой был хороший,  ценный был
фильм, забодак просто, очень он нам с Верочкой  нравился, пролетая над  куку
нест,  придушил негр того парня и в рапиде из  окна выскочил, совсем никакой
не был он сумасшедший, а нормальный, как мы. То  есть тоже, конечно, чайник,
но совсем уже из другого куку.
   Из  нашего  куку  Влад  Яныч  был  весьма  характерен,  вон  в  то  мое
деньрожденье  разнесчастное. Слюной брызгал, до того  возненавидел Георгеса.
Ну спрашивается - за что?  Что ему  тот Георгес? Воплощенное, видите  ли ему
зло Георгес.
   Мы тогда перемигнулись с Манолисом,  выскользнули  потихоньку  в другую
комнату - никогда себе не прощу, - где у меня книжные  полки, я  из тайничка
Георгеса  вытащил, Манолис свечку разыскал и зажег, и этак постненько  вышли
мы в гостиную  вместе с Георгесом и  Манолисом, верхний  свет предварительно
приглушивши.
   Я дурака,  конечно,  валял, я  ничего  такого  не  ждал,  я привык, что
Георгес исподтишка все свои  штучки  проделывает, когда никто не видит, ведь
ни разу не было, что вот сидишь, смотришь на пустой стол, а на нем вдруг бац
-  и  ваза  драгоценная или  какая-нибудь  шкатулка бесподобной  работы, вот
только  мигание разных  одежд, вот тогда только, да  и  то, я думаю,  это не
Георгес, а что-нибудь вроде  перекрестного  влияния Георгеса и улицы, или от
того, что в каждом  человеке сидит - это  я, конечно, загнул. Ну я не  знаю,
как там, - но не Георгес.
   Манолис, хоть и не держал  в руках Георгеса, как-то  так вышел вперед и
очень  стал  носитель  того,  что мы хотели сказать,  а мы  просто  пошутить
хотели,  для смеху, но ведь известно, что в каждой шутке  есть доля шутки, и
Манолис очень  всерьез вылез, я даже  и не ожидал от него, ведь он все время
как бы за спиной у меня стоял, на подхвате, - и когда я выволакивал Георгеса
из  своего  тайничка  (очень простого,  кстати -  среди  сваленных на шкафу,
невесть откуда взявшихся  трудов, заправленный в  обложку из-под  ленинского
томика он лежал), и когда я тихохонько входил в комнату, чтобы особенного  к
себе  внимания  не  привлечь,  и  когда  оборачивался  на  Манолиса,  а  тот
аккуратненько  ставил рюмку  на  середину  стола и  делал  вид,  что слушает
взбесившегося старикана.
   - ... Улица! Улица! - орал Влад  Яныч, кулаками тряся и желтым взглядом
бешено по нам бегая. - Что вы  мне все свою  улицу? Ну улица,  ну и что? Она
хоть честная. Вот, смотрите, там маразм,  абсурд, ужас первобытный, смешение
всего,  похоть,  смерть  и жестокость, но такая уж она, она не  притворяется
ничем  другим. Это Георгес ваш притворяется,  это  он  химичит, под  красоту
истинную работает. А сам ятей не знает. Не  знает, не знает,  не  знает! Это
его уничтожать надо, прежде чем за улицу браться, может, и браться за нее не
надо  будет  тогда, когда  с Георгесом этим  покончат.  А вы  с  улицы  сюда
прибегаете,  не  понимаю  зачем.  Это  эскапизм   называется,  вот  как  это
называется - эскапизм (слово "эскапизм" звучало у него как матерное)! Пир во
время чумы! Вы за радостью к Георгесу убегаете, за защитой и утешением после
улицы, а он высшая стадия  улицы, только в  тысячу раз злей и страшней! Вы к
Георгесу, как  к теплому камельку, а камельков-то нету уже  на свете, к нему
надо, как к пламени адскому - с пожарной кишкой.
   -  С пожарной-то кишкой против ада? -  с улыбкой усомнилась Вера моя. -
Кишка тонка, Владчик Янчик.
   И вот мы стоим перед ним с Манолисом и Георгесом.
   Влад Яныч: (увидев Георгеса, вздрагивает и фанатично вспыхивает, совсем
становится сумасшедший) Вот оно, вот, вижу его! Дайте мне дайте, эту гадость
Георгеса вашего, я его постранично, я ногами его, я его спичками!
   Я: Вот он, Георгес, отныне и присно.
   Очень торжественно говорю. И так важно, по-церковному выступаю, и никто
не хихикает, и Георгеса как икону держу.
   - Ах-х-х! - говорит Влад Яныч. - Святотатсссссссство.
   И с ужасом смотрит, эгзеги сатанас.
   - Уберите, уберите немедленно!
   И расслабляется будто.
   А я  Георгесом Влад Яныча  вроде  как  благословляю и  ручкой свободной
благолепно мак помаваю.
   - Отрок зрелый и неумный!  - трубно возглашает Манолис, даром что  грек
(Влад Яныч  трясется  в негодовании). Молчи тишайше, заткни своего зловонное
отверствие  рта и  уши  к  слушанью  приготовь (Все  сдерживаются,  чтоб  не
заржать, только И.В. осуждающе скорбью подернулась, хотя  самой, разумеется,
любопытно). Внимай святому Георгесу, неразумный! Почуяшеся зело паки!
   Меня от "почуяшеся" передергивает, вокруг  сдавленное "хи-хи",  я решаю
вмешаться  и  проникновенным  тоном,  на   почти   полном  серьезе,  начинаю
разобъяснять:
   -  Влад  Яныч,  в мире  нет  красоты единой  и  каждый выбирает свою, и
Георгеса нашего вы не трожьте. Новое поколение выбирает Георгеса.
   А сам благословляю, благословляю...
   И тут...  я  сам  не поверил  глазам...  Влад Яныч,  от  чувств  немой,
начинает преображаться. И все вместе с ним начинает преображаться.
   Да еще как! Что-то такое новогоднее начинается. Воздух искрится  и дамы
наши  словно усыпаны  бриллиантами, изумрудами,  бериллами и  рубинами - при
полном,  заметьте,  отсутствии  каких-либо украшений за исключением  дешевых
сережек. И очень  по-женски благоухают, просто  черт возьми  что  за ароматы
разлились по  моей  квартире. Валентин  на  заднем  плане  -  светский  лев,
герой-любовник, "детка-не-пройди-мимо".
   В  центре всего,  само собой, Влад Яныч.  Он  словно  бы  подрастает  и
бессильный,  жалкий, старческий его  гнев постепенно переходит в нечто такое
величественное и грозное, что-то у него такое со взглядом. И черного бархата
что-то  вроде трико  на нем появляется,  с несусветным орденом на боку, а на
горле  - микроскопическое жабо,  очень,  между  прочим,  оно Влад Янычу шло.
Реденькие,  пегенькие,  паршивые   волосенки  его   вырастают  в   роскошную
иссиня-белую шевелюру, и косматый гневный бровь изогнут над пылающим глазом,
и накидочка на  плечах из чего-то сугубо царственного, только горностаев  не
хватает Влад Янычу, короны, державы и скиптра, чтобы совсем уж по-царски  на
нас глядеть.
   И вот я уж ручкой не помаваю, ручка от всего этого у меня опустилась, и
мы  стоим вокруг Влад  Яныча, боремся с обалдением и страстным желанием пред
ним на колена пасть.
   - Что такое? - говорит Вера. И голос ее на этот  раз полностью лишенный
стервозности,   музыкален   невыносимо.   Тамарочка   на  своем  излюбленном
ультразвуке верещит ой какой у нас владчик янчик красивенький.
   Ах, Влад Яныч, он гневен, он  молча уставился на Георгеса, единоборство
добра  со злом,  он не  обращает  на нас внимания.  А  мы  наоборот, мы  все
внимание на  него, немо  ожидаем, что он  сейчас сделает или скажет. Владчик
Янчик, твой праздник, говори, вели, не стесняйся!
   И  он  не стесняется. Он грозно сдвигает  брови,  он простирает  руку к
Георгесу.
   - Сжечь это! Немедленно!
   Будь здесь камин или буржуйка, до которых Георгес не додумался или,  по
крайней  мере, происходи дело на кухне,  я бы,  честное слово, тут же  бы  и
кинул его в огонь.
   Но  огонь  в  отсутствии,   никто  с  месте   не   трогается,  замерли,
вытаращились... Я немного испуган,  чего-то  страшного жду,  обеими руками в
книгу  вцепился,  от первого порыва  отхожу, силюсь  выговорить  коротенькое
словцо "нет". Гипноз, ей- богу...
   Влад Яныч  повелительно ждет.  И  мы ждем,  и вот-вот  ожидание  станет
искусственным и  смешным, и магия  вот-вот  разрушится чьим-то  неосторожным
"хи-хи". Нам  интересно, какие-такие  громы  начнет счас метать в ослушников
наш букинистический повелитель, каких призовет к себе палачей, ведь он суров
не  на  шутку  и  немая  сцена  не  приводит  его  в смущение, он  ждет,  он
демонстрирует царственную терпимость.
   Затем  августейший  нос  дергается. Влад  Яныч всемилостиво  прообонять
соизволит  моей  квартиры. Я  как хозяин тоже проявляю заинтересованность. К
только что возникшему дамскому духу (похлеще, чем шанель) и  обычным запахам
(не  шанель,  но  и  не  клопы),  чувствую  я,  прибавился  запах  какого-то
удивительного, какого-то насквозь китайского дыма (уж не знаю, есть  такие в
природе или нет). Оглядываюсь. На инкрустированном журнальном столике работы
никогда  не  существовавшего  (я  проверял)  мастера  Дитера фон Зальтца  из
Гамбурга, 1854, лежит положенный с позавчерашнего вечера дымящийся пистолет.
Теперь это изящная дуэльная вещичка с узорами  на длинном  вороненом стволе,
со взведенным курком в виде лубочного  петушка, из дула все  так же  тянется
кверху тоненькая струйка  синеватого дыма, только до сих пор дымом давно уже
не воняло, нос, что ли, притерпелся, а теперь вот  потянуло  опять,  правда,
чем-то другим, китайским, как было сказано выше.
   Влад Яныч тоже смотрит на пистолет. Указывает на него пальцем.
   - Подайте!
   Манолис  тут  же срывается с места  и  в мигающем свитере-фраке  подает
пистолет Влад Янычу. Слегка при этом вперед склонившись.
   - Осторожнее, пожалуйста. Оно заряжено.
   У меня мелькает смутное удивление - он,  что,  проверял, что  ли? Тогда
когда?
   Влад Яныч несколько секунд с детским удивлением вертит пистолет в руках
("Антикварная вещь"!), потом решительно вскидывает его и начинает целиться.
   В Георгеса. То есть прямо мне в грудь.
   Вот тут, при всеобщем замешательстве, я  бы сказал, пандемониуме, но не
скажу потому  что такого слова  не знаю, я наконец умудряюсь  вытолкнуть  из
себя долгожданное словцо "нет!". И тогда он с садисткой рожей стреляет.
   Я хочу  как-то подчеркнуть  небывалую значимость того момента. Я теперь
очень  хорошо понимаю,  когда расск