азывают о том, что за мгновение до смерти
человек вспоминает всю свою жизнь.  Вообще-то ничего такого  я,  конечно, не
вспоминал, была мешанина из разных несвязанных между собой мыслей, ступор, а
над всем этим громадное "Вот оно!". Не в мыслях дело, не в воспоминаниях - в
те секунды время чрезвычайно  замедлилось,  почему,  собственно,  я и  желаю
как-то торжественность, небывалую значимость того момента вам подчеркнуть.
   Я  видел  одновременно  всех,  хотя  смотрел  только  в жуткую  круглую
дымящуюся пещеру,  из которой уже летела в меня моя пуля. Я видел  рожу Влад
Яныча,  отнюдь рожу  не царственную, а  до  патологии  злобную,  исключающую
всякую  возможность  милой  шутки,  пусть  даже  и  дурацкой   совсем.  Могу
поклясться - он стрелял не в Георгеса, а в меня, а Георгес только предлог. Я
видел  взволнованное  движение  Веры, ее  странный взгляд  на меня,  взгляд,
который я так никогда и не расшифровал.
   Его  внезапная,  такая для Веры моей  редкая нежность, тревога за меня,
такая, знаете,  воздыхательная  радость  типа "печаль моя светла" - во  всем
этом сквозило для меня не то чтобы обидное, но очень болезненно отстраняющее
Веру  от  меня, что- то  для меня  новое,  что-то  тщательно  мною  от  меня
скрываемое - в таком роде.
   Тамарочка,  в ужасе  прикрыв  ротик  ладошкой,  готовилась закричать  и
сделаться некрасивой,  - и  закричала,  и  сделалась некрасивой,  но  только
потом,  только  после  выстрела,  -  и  тогда,  через  ужас,  я  с  ревнивым
неудовольствием увидел холодную досаду в  ее лице, как будто кто-то из нас -
то ли  я, то ли Влад Яныч - ее оправданий не ожидая, ее ожиданий не оправдал
и, соответственно, радости общения не доставил.
   Валентин почему-то  резко обернулся  к И.В. и затем, развернувшись всем
корпусом,  с  невероятной  злобой уставился на  нас - все  это,  разумеется,
молча.  Волосы  его  стояли  дыбом  как  наэлектризованные. Мамаша  утратила
интерес  к  букинисту и  переключилась  на  меня.  Я  увидел вдруг  старуху,
древнюю,  противную  старуху  с накрашенными губами,  жирным телом  и  ярко-
желтым  лицом.  Глаза  ее,  совершенно  верины  глаза, смотрели  на  меня  с
патетически скорбным ожиданием, к которому примешивалось еще одно ожидание -
я еще не понял, в чем дело, но уже захотелось брезгливо отвести взгляд.
   Потом вдруг  дошло,  потом  озарило, мне стало ясно, зачем  она  пришла
сюда, мне стало ясно, что ей  от  меня  - нет,  от нас  -  было нужно. Тетка
пришла не дочку свою  застать, не проверить, как она там, вдали  от  мужа со
своим хахалем в такое-то время, когда  на улицах уродство одно, когда  всего
от всего ожидать  можно... Тетка на группешник пришла, только группешничек и
был ей нужен, только это - не поучаствовать, так хоть посмотреть.
   Это  верины глаза мне сказали.  И  если вы спросите меня, как это я так
уверенно подобные вещи говорю, откуда это я до них догадался, что такого мне
могли сказать прекрасные верины глаза на  безобразном  жабьем лице, я ничего
толкового не смогу вам ответить. Но я точно знаю.
   А потом Влад Яныч спустил курок.
   Ажурный и легкомысленный петушок звонко клюнул  в малюсенький блестящий
подносик,  из дула вылетело  фиолетовое  облачко почти прозрачного дыма,  но
выстрела  не   последовало.  Последовал  длинный  телефонный  гудок,  сильно
искаженный расстоянием и плохой мембраной.
   Все замерли.
   Гудок повторился.  Еще... еще... Из трубки  доносились  шорохи и чей-то
голос  пробивался  с  неразборчивыми  словами. Потом  И.  В. сняла трубку  и
сказала из пистолета:
   - Ал-ле! Я вас слушаю.
   Мой голос попросил Веру если можно пожалуйста.
   - А ее нету.
   - Как так нету?
   - А так и нету. Умерла наша Вера. Лежит она.
   - Где... лежит? - спросили мы вместе с моим голосом.
   Вера ахнула.  В  тот же миг Георгес дернулся у  меня  в  руках  и обжег
грудь. Я опустил глаза  - посреди  обложки зияла сквозная дыра  величиной  с
пятак.  Ее  края дымились. Влад Яныч, гнусный,  мелкий, плешивый старикашка,
стоял с  пистолетом  в  руке  и  пытался глядеть  с  достоинством.  Он понял
наконец, что вляпался в какую-то чужую историю.
   - Что ты наделал, скотина, - сказал я.
   - Я убил твоего Георгеса, - твердо ответил Влад Яныч.
   - Ты убил моего Георгеса, сука.
   Он убил моего Георгеса, и казалось, только я один во всем  мире  ощущал
истинную  тяжесть  потери, осознавал  истинный  ужас  происшедшего.  На всех
мордах  вокруг изобразилось умеренно похоронное участие - мол, мда, жалко-то
как, книжку такую красивую испортили.
   - Ты сам-то цел? - осведомился Манолис.
   Я был вполне цел, я не  чувствовал боли, я вообще ничего не чувствовал.
Кажется,   я  пару  раз  всхлипнул,  потому   что  Вера  сказала,  с  жадным
любопытством на меня глядя.
   - Ну, подумаешь. Ну, Георгес, ну жил же ты без него раньше, проживешь и
потом.
   - Проживу. Потом.
   - Все будет хорошо, Володенька. Вот посмотришь.
   Все будет хорошо. Это ее холодное " все будет хорошо"!
   - А что за книжка-то? - спросила И.В. - Шум-то из-за чего?
   Валентин склонился к ее уху и принялся объяснять, что за книжка. "Он-то
откуда  знает?", - подумал  я. И тут же еще один вопрос  себе задал: "Почему
про Георгеса не знает И.В.?".
   И  все.  И  что-то онемело внутри, и  гости  стали глядеть с тоской.  И
звонко лопнул витраж на  кухне и потянуло с  улицы  вонью, и кто-то  истошно
завопил  под  окном  -  и  Георгес,  уже  убитый  Георгес,   начал  в  своих
произведениях умирать.
   Замелькали, замелькали на Манолисе одежды разнообразные, и остался он в
грязном свитере  и  в  меру  западных  джинсах.  Исчезла роскошная  тамарина
прическа, которую мы  уже  успели прозвать "эмпайр-стейтс-билдинг",  в  Вере
тоже изменилось что-  то, я  так  и  не понял  что.  А Влад  Яныч  давно уже
растерянно переминался  с  ноги  на ногу  в  своем задрипанном пиджачке.  И,
главное,  со  всех лиц, кроме вериного, начисто  стерлась  высокая  красота.
Морды, глядели на меня морды, красные и большие - особенно Валентин.
   Во, Валентин, точно! Только что спортивный  киногерой, он превратился в
неразговорчивого жлоба,  причем  я даже  не  понял толком, в  чем  конкретно
состояла  метаморфоза. Ни одна  морщинка не  появилась  и не  стерлась,  и с
места, похоже, не сдвинулась, и вообще все на месте осталось - однако теперь
что-то  тупое,   с  отляченной   нижней   губой,  изображая   дегенеративное
превосходство, смотрело на меня в том смысле, что вот, мол, ты какой, веркин
хахель. Ну ладно, мы еще, мол, посчитаемся, ужо погоди.
   От этой  морды нельзя было ждать открытого  нападения,  даже  нападение
сзади  было для нее делом  сопряженным и проблематичным. От него можно  было
ждать  типа  зонтика, тишком  в прихожей ножницами  порезанного, или  в  суп
подложенного дерьма.
   Неловкую  паузу  разрядила  Тамарочка, тоже после  смерти  Георгеса  не
похорошевшая.
   - Георгес, там,  не Георгес, - подленько поджав губки, сказала она, - а
мы  сюда  деньрожденье володино  пришли отмечать. И кое-что на  деньрожденье
наметили. Чего ждем-то?
   Ни  у  меня, ни у кого из гостей предложение  энтузиазма  не  вызвало -
во-первых, посторонние, а во-вторых, уж  слишком у нас у всех  нехороши были
рожи.
   - В  общем,  вы как  хотите, - звонко объявила Тамарочка, -  а я  лично
времени терять не намерена. Манолис! Музыку!
   И отодвинув  с  пути  Веру,  медленно  пошла  на  меня, улыбаясь сонной
улыбкой.
   Я  ничего в жизни не понимаю. Я ничего не  понимаю в группешниках. И  в
Георгесах умирающих тоже не понимаю я ничего.
   Я думаю  - может быть, это я так себя на группешник настроил. Я думаю -
ведь кайф, ведь ничего, кроме кайфа, ну что ж  плохого в том,  что и себе, и
другим я наслаждение доставляю. Я понимаю, понимаю, понимаю - глупо  звучит,
наивно,  так  ведь  и не скрывал же я. Я, наверное, как  родился, так и стал
старомоден, и  этот тайный грех всегда со мной, и я скрываю  его как могу, я
выставляю  себя бывалым мужчиной, делаю вид, что  ничего в смысле секса меня
ни удивить, не покоробить не может - ну разве что пьяная до слюней партнерша
- это всегда ужасно. Ну так ведь у нас и с самого начала не как у людей шло.
Группешник  никогда  не готовится, он случается, приготовления к нему всегда
минимальны - так мне говорили всякие знающие.
   Что-то нереальное было во всем этом, будто бы каждый из  нас играл роль
в  заранее  отрежиссированном  спектакле,  ничего общего  с  реальностью  не
имеющем. Да и вообще  - что в наши дни  хотя бы  самую малость имеет общую с
реальностью? Что у нас не абсурд?
   И вот  интересно: чем ближе я подхожу  в своих  воспоминаниях  к  сцене
группешника,  тем  меньше  мне понятно, зачем  о нем вспоминать,  тем  ясней
становится, что ничего я своим детализированием не добился, только запутался
еще больше, и ничего я не понял из того, что хотел  понять... да и не уверен
я теперь, что надо было это все как-то осмысливать. Ведь известно - понимать
трудно и вредно.
   Все, что произошло  тогда, или,  точнее, что-то из всего, что произошло
тогда, очень  задело,  очень поразило  меня.  это  было  поражение резчайшей
тоской   напополам  с   чем-то  вроде  высокой  радости.  Но  не  от  самого
группешника,  нет!  он  сыграл свою роль, без него  ничего  бы не  было,  но
радость не от группешника, такое было бы оскорбительно.
   Так естественно  шла  ко мне  сияющая Тамарочка,  так  медленно,  такой
подчеркнуто развратной походкой,  а Манолис уже врубил депешмодовский шлягер
и скромно в сторону отвернулся, чего нельзя было сказать о других.
   У Влад Яныча  от этой картины отвисли чуть  ли не обе челюсти. Валентин
закаменел,  словно увидел призрак  коммунизма.  Лицо И.В.  приняло  донельзя
стервозные   очертания  -  она   изо  всех  своих  мамашечьих  сил  осуждала
происходящее,  однако  таращилась  на  это  происходящее  весьма  энергично.
Верочка деловито,  холодно  и  без одобрения изучала  формы и  ужимки  своей
подружки.
   И поглядеть было на что. Тамарочка  шла ко мне, будто танец  исполняла,
танец  женского тела. Она, несомненно, ждала от предстоящих минут  какого-то
совершенно потрясающего кайфа -  чего я, разумеется, ни в коей мере не ждал,
мне очень было в тот момент  неуютно. Глазенье вот это вот на меня. Манолис,
например, отвернувшийся от супруги своей Тамарочки, глядел на меня особенно.
Вера вроде бы и мимо смотрела, но краешком глаза все-таки захватывала -  как
там ее любименький реагирует.
   Но я подумал - а, черт с вами со всеми, какого  дьявола, сами же к тому
клонили, и расстегнул верхнюю пуговицу рубашки.  Как раз в тот момент, когда
Тамарочка избавлялась от последних клочков одежды.
   Получалось  у  нее   очень   славно,   просто  артистически  получалось
раздеваться  на  ходу,  причем так,  чтобы ни одним нескладным движением, ни
одной неудобной позой (скажем,  при снимании бра, когда руки  нужно черт  те
как заломить, чтобы достать до самого недоставаемого в смысле почесать места
между лопатками) не нарушить  потрясающей  гармонии  приближения  прекрасной
жаждущей самочки к вожделеющему самцу.
   Самец-то,  повторяю,  не  вожделел.  Почему-то  он  не  врубался.  Тело
Тамарочки  он  воспринимал  просто как красивое  тело. Что-  то было не так,
чего-то ему до той самой полной гармонии не хватало.
   Во всем  чувствовалось  ненастоящее.  И в  том, как Тамарочка,  подойдя
вплотную  (тряпки, разбросанные  по  полу,  казались мне  необычайно  яркими
пятнами   разноцветной  крови   какого-то   мифического,   а  значит,   тоже
несуществующего животного), отвела мои руки в стороны и сама занялась  моими
пуговицами и зиппером - где  нежненько пальчиками,  где  погрубее  зубами...
словом,    будто    в    порнофильме    или    в    поллюционной    фантазии
сверхнеудовлетворенного пубертанта. И в том, как оцепенело  следили  за нами
зрители, не решаясь ни на одобрение, ни на осуждение, просто оцепенели и все
- а там,  мол, как будет, так пусть  и будет. Как фишка ляжет. И напряжение,
всеми  кроме  Тамарочки  овладевшее,  а  потому  ощущаемое  физически,  тоже
казалось мне напряжением чуточку театральным. И струйка слюны, пущенная Влад
Янычем   при   виде   тамарочкиного   стриптиза   (вне    всяких   сомнений,
высококачественного), также была немножко слишком анекдотичной,  чтобы сойти
за  чистую  правду - в жизни то слюней вроде бы не пускают, не видел я,  это
иносказание есть такое.
   Как только  Тамарочка раздела  меня окончательно,  ожила моя  Вера. Она
немножко поненавидела, потом взяла себя в руки, развязала какие-то тесемочки
на платье, отчего оно к ее ногам тут же упало, и нерешительно осмотрелась.
   - Я пропущу, - ответил Манолис на ее взгляд и с виноватой улыбкой пожал
плечами. У него одна Тамарочка была на уме. И я вместе с Тамарочкой.
   Вера сказала бровями "ну как хотите" и повернулась  к своему Валентину.
Тот жутко обрадовался и, точно  курок спустили, тут  же  со своего  (то есть
моего) диванчика взвился. И они  подошли друг  к другу, и  друг перед другом
разоблачились,  и  быстренько,  по  вериной наводке,  достали  белье,  и  на
диванчик  простыню  постелили,  и  еще  одну  простыню  в ногах скомкали,  и
подушку,  предварительно  взбив,  в  головах  положили, и  на  диванчик  мой
возлегли, и отчаянно принялись им скрипеть.
   При виде такого переходящего все  рамки разврата  ожила мама наша Ирина
Викторовна.
   - Вы только  посмотрите, что делается! - громко и осуждающе сказала она
подсевшему к ней  Влад Янычу,  который к  тому времени стал вопросительно на
нее поглядывать в том смысле, что  почему бы и нам, старикам, нашей стариной
не тряхнуть, не вспомнить молодость.
   - Я  просто  не верю  своим  глазам,  -  абсолютно  согласный  с  И.В.,
категорически ответил Влад Яныч. - Просто собственным не верю глазам!
   В знак  возмущения  поведением  своих  органов  зрения он неопределенно
помахал в воздухе рукой и рассеянно возложил ее на Ирины Викторовны колено.
   Она громко вздохнула грудным контральто.
   -  Я  как  чувствовала! Материнское сердце - вещун!  - загромыхала она,
ладони  влад-янычевой  как бы и вовсе не замечая. - Я так прямо  и говорила:
"Вот этим самым и кончится. Ты ему на это самое и нужна только". Не  верила?
Так вот же тебе, вот тебе, получай свою чистую платоническую любовь! Это что
же они творят, а? При людях, прямо на полу разлеглись!
   И только  тут  я  сообразил,  что  один из недавних подарков Георгеса -
роскошнейший, длиннющего ворса  ковер во всю комнату - куда-то, оказывается,
пропал,  и  Тамарочка  расправляется со  мной  действительно  на полу. Давно
неметеный, а еще дольше немытый, мой холостяцкий паркет оказался для коитуса
не слишком  удобен - было жестко, я  то и дело ударялся  о пол  затылком.  И
очень мне стало  жалко  георгесова  ковра, а  вместе с ковром вспомнил  я  и
Георгеса,  и  загрустил  о нем - под ритмичные тоненькие вскрики Тамарочки и
супружеские верины вздохи.
   - Вы представляете?  -  крупно вздрагивая,  втолковывал Влад Яныч Ирине
Викторовне, -  я раньше никогда не подумал бы, что Володя, такой компаньеро,
такой  тихоня,  способен  учинить у себя дома форменный содом. Я всегда знал
его исключительно  интеллигентным  и, если  такое слово  вообще применимо  к
современной  молодежи, исключительно нравственным.  Его всегда  интересовали
такие умные книги.
   Рука  Влад  Яныча  тем  временем  жила  по  своим  законам,  совершенно
изолированно  оттого,   что  управляет   у   него  речевым   аппаратом.  Она
довольно-таки нахально  забралась  Ирине  Викторовне  под  юбку  и вовсю там
шуровала. Причем поползновений  ее ни сам букинист, ни мамаша  не  замечали.
Разве  только к  стервозности, полыхавшей в глазах И.В.,  прибавилось  нечто
вроде расслабленной и вздорной глупости. И, пожалуйста, не спрашивайте меня,
как я,  интенсивно в  те моменты Тамарочкой обрабатываемый, мог  в  подобные
нюансы вникать. Самому непонятно - вникал и баста. Это очень  странно, что я
мог так хорошо запомнить все, с той парочкой связанное.
   - Ах, Влад  Янович, - говорила И.В. жеманясь. - Я  этому так удивляюсь.
Ведь совсем немного лет прошло с тех пор, когда я сама была в их возрасте, а
в их возр... в их...
   Тут  И.В.  басовито  ойкнула и  как бы  задохнулась от некоего  острого
ощущения,  тем  самым  отрапортовав,  что  букинист,   безнравственную  руку
которого она умудрилась-таки заметить, добрался до ее заветного местечка.
   - ...  в их возрасте, Влад  Янович, миленький, миленький! мы  совсем не
такими были!
   - Да вы и сейчас, и сейчас... дорогая Ирина Викторовна... и сейчас хоть
куда, - шумно дыша вставил  обольститель и пустил  в ход  вторую руку, змеей
выползшую из-за мамашиной талии.
   - Ой, а как здесь жарко-то! - озабочено пожаловалась И.В. - Я, пожалуй,
пуговку на кофточке расстегну. А то жарко.
   - А я помогу! А я сейчас, а где она? Я помогу!
   И.В. к тому времени жутко запунцовела,  глазами она выражала уже полную
дуру,  монолог  ее,  изредка прерываемый  нервическими  поддакиваниями  Влад
Яныча,  стал  оголтело  назидательным.  Влад  Яныч, раздевая  ее,  дрожал  и
невнятно  блеял,  сама  же  И.В.,  то  ли   от  глубины  чувств,  то  ли  по
рассеянности,  то ли пытаясь найти  найти  вещественное подтверждение  своим
речам,  запустила  руку в его ширинку и что-то там мяла - с упорством просто
членовредительским.
   Манолис очень серьезно воспринял выпавшую ему вдруг роль диск-жокея. Он
ни во что не вмешивался и с верблюжьей гордостью поглядывал на происходящее,
то так, то  эдак складывая на  груди руки. Можно было заметить, однако,  что
больше всего  Манолиса интересует жена Тамарочка. Он глядел на нее странно и
нехорошо, но я бы не поручился за то, что это у него ревность.
   Тамарочка,    кстати    сказать,    совсем    не    походила    на   ту
труженицу-акробатку,  с  которой  я  имел коитус  в  прошлый  раз.  То  есть
почерк-то я узнал  и приемы  тоже, но чувствовалось, что девочка ловит кайф.
То ли  изображала, то ли на  самом деле испытывала  к  деланию любви страсть
дьявольскую...  не  знаю. Глаза ее  выражали огненный восторг, руки  искали,
голосовые  связки  исторгали интимнейший, в душу проникающий звук - что-то в
этом  роде  происходило с  Тамарочкой.  Она  любила,  я  же был  практически
холоден, я из вежливости, хотя и не без удовольствия, отправлял естественную
надобность, смущаясь, что отправляю ее на людях.  Ведь говорят, даже Диоген,
папа  всех  циников,  отказывался  срать  перед   своей  бочкой  на  виду  у
древнегреческой толпы.
   И еще я за Верой следил  тогда, она и  только она была мне в тот момент
интересна, это я потом открыл, что все так хорошо помню о парочке стариков.
   -  Мне  не  так уж  много лет,  - стонала  И.В., я еще очень  даже могу
любить, но я  уже знаю (ой, что вы делаете!): любовь это как труд. Это  пот,
это всегда,  на  всю жизнь. Это как родина - она может  быть  только одна...
Ой-й-й-иииииии...
   - Как  это  мудро, Ирина Викторовна,  - с  большой натугой сказал  Влад
Яныч.
   - Толь... Только она  делает...  ффффууу!... из обезьяны... сюда... вот
сюда,  пожалуйста....  Ох. Сегодняшнее падение... па...  падение... ндравов,
Влад Ийа-а-а-анович-шшшшшшь вотвамрезультатвсяческогонеуваженияклюбви.
   - Именно, драгоценная Ирина Викторовна, - так  же  натужно отвечал Влад
Яныч,  суча  при  этом  ногами  как  удушаемый.  Бедный  старикан.   Пытаясь
освободиться  от одежды, по возможности,  без  помощи  рук, он  окончательно
запутался  в  штанах,  да  и  ботинки  забыл  поначалу  скинуть,  что  тоже,
разумеется,  не  способствовало.  Теперь  он  дрожал  еще  крупнее  и  весь:
подбородок  его  дрожал, вездесущие  руки  дрожали,  всклокоченные  волосики
дрожали тоже и добавок были мокры от пота. Лишь  взгляд был тверд  и выражал
устрашающую деловитость.
   Все это, повторяю, я фиксировал краем глаза - вообще же пожилая парочка
воспринималась  мной  как  досадная,  неуместная  и  немного