тут не прибавилось  страха, даже наоборот  - восторг меня обуял.
Ходу,  ходу!  Помню, крикнул Влад Янычу:  "Разбегаемся!", - перемахнул через
штакетник, передо мной рожа красная в полицейском наряде,  сам с автоматом и
резиновой палкой на поясе.
   - Кия!  -  сказал  он, раскорячился и  направил на меня автомат.  Я, не
останавливаясь  -  У-у-у-у-бью-у-у-у-у!!!, - и на  него, и  сшиб бедолагу, и
дальше побежал, в совершенном уже восторге.
   Не  спрашивайте  меня,  кто были эти  люди  в  полицейских  мундирах  и
филерских  нелепых  одеждах,  которые  поджидали  нас  у  подъезда  и  потом
безуспешно  гнались  за  нами,  зачем  им  нужно  было  схватить  нас и  чем
объяснить, что остановить нас им так и не удалось, - даже Влад Яныч посбивал
с  ног тех, кто встал на его  пути.  Ничего этого я  не знаю. Может быть, то
были  не  до  конца  материализованные призраки, а может быть, кому-то  там,
наверху,  позарез требовалась полицейская погоня без  результата. Меня долго
преследовал  какой-то   могучий   матрос  в  бескозырке,  опоясанный  поверх
тельняшки почему-то белыми пулеметными лентами. Он кричал  мне вслед: "Держи
вредителя!".  А  за   спиной  Влад   Яныча  строчили   автоматные   очереди,
сопровождаемые криками "хенде хох".
   Мы столкнулись с ним нос  к носу на мелкой улочке,  поросшей городскими
кустами. Влад Яныч громко дышал и хватался за сердце.
   - Что это... что это было, Володя? Неужели Георгес?
   Но нет. Георгес мой не таков. Он создает  мир горячий и притягательный,
мир  Баха, Генделя и  Вивальди, реальность перед ним блекнет, а  эта нечисть
блекла перед  реальностью. Я  тогда  еще только созревал для такого вывода и
сказать вот так, как сейчас - поэтично, красиво, с привлечением классиков, -
ни за  что б не  сумел. Но  я все  равно не мог  согласиться  с Влад Янычем.
Георгеса я уважал и ничуть не боялся.
   Я сказал недовольно:
   - С ума вы сошли со своим Георгесом.
   Я  чувствовал  странное  опьянение.  Я  глядел  на  все  словно  сквозь
увеличительное стекло, а между тем примечал очень мало. Никак не мог понять,
где мы. Ни центр, ни черемушки, черт те что.
   Восторг  удачного   побега   давно  прошел,   уступив  место  досаде  и
разочарованию. Зато Влад Яныч был полон сил.
   Наших  преследователей  он  почти  уже и забыл,  только  пожал  плечами
недоуменно:
   - Странная какая-то милиция. Ряженые, что  ли? Или казаки? Ладно, бог с
ними. Пойдемте, Володя!
   Он буквально потащил меня за рукав сквозь улицу, залитую предсумеречным
солнцем.
   - Куда это мы?
   - К четвертому магазину. Да идемте же!
   - Что еще за магазин?
   - Там книжный рынок.  Стыдно не знать такие вещи, Володя. Там Миша свои
книги доставал, я знаю, у кого. Идемте.
   -  Какой  еще книжный рынок, вы что?  Какие сейчас  могут  быть книжные
рынки, когда все у метро можно купить?
   - О, боже мой! Ну, увидите. Пойдемте скорей!
   У  меня не  было никакой охоты  разузнавать,  откуда Миша достал  моего
Георгеса. Я  вообще по натуре не детектив. Как там?  Многая знания  - многая
печаль, так, что ли? К  тому же я запланировал себе массу дел, среди которых
одно,  связанное  с  Тамарочкой,  представлялось  мне  более интересным, чем
букинистические изыскания в стране,  переполненной книжным ломом. Да и устал
я от этого.
   - Но у меня масса дел!
   - Потом, потом!
   Это  был  удивительно странный день - если  бы  я не знал, что точно не
сплю, никогда бы  не поверил, что все это  мне не снится.  Как,  впрочем,  и
многие из  вас,  на  себе  испытавшие  то,  что Манолис  так хорошо  обозвал
"одевятнадцативековиванием". У вас, наверное,  имеются свои собственные,  не
менее странные воспоминания о тех волшебных, жутких, переполненных  абсурдом
днях, когда процесс только начала  проявлять  себя и не оставлял нам никакой
надежды хотя бы грубо, в нулевом приближении, чем  все это  закончится и что
означает.
   Этот день, начавшийся с визита  к  Мише  Кибальчичу,  а точнее, с  того
момента,  когда  мы выбежали из его  дома, день, переполненный впечатлениями
самыми  ошеломляющими, я до  сих пор  вспоминаю с  некоторым стыдом - сам не
знаю  отчего. Все было настолько нелогичным,  а  нелогичность была настолько
пошлой,  что   разум  просто   отказывался   воспринимать  воспоминания  как
реальность.
   Одновременно мне кажется (и я знаю, многие из  вас испытали то же самое
чувство), что  все,  тогда происшедшее, все, мной увиденное  тогда скреплено
неким глубоким и чрезвычайно важным для меня смыслом, уловить который мне до
сих пор толком  не удается. Прошу заранее простить меня за ту заумь, которой
мне  не терпится поделиться, но я пришел вот к какой  гипотезе.  Она, может,
слишком абстрактна, но другой, к сожалению, нету.
   Мне  пришло  как-то  в  голову,   что  жизнь  человека  -  штука  очень
концептуальная,  то   есть  имеющая,  подобно  литературному   произведению,
завязку, развитие, кульминацию  и развязку.  Жизнь  каждого  человека  имеет
сюжет, смысл,  который  укладывается в  нескольких словах. На самом-то  деле
этих  смыслов у каждого человека полно, только смерть ставит точку  в нужном
месте  и, таким образом, словно  Роден, отсекает все смыслы,  кроме одного -
главного.  И все  зависит от того,  когда человек  умрет  - только последняя
точка  может показать другим,  какая  на самом  деле была  суть и какие были
основные законы той или другой  уже  закончившейся жизни.  Бывает, правда, и
так, что сюжет  давно закончен, а человек еще  долго не умирает. Как Дантес,
убивший Пушкина и  лет,  по-моему, до  девяноста коптивший небо. И смысл его
жизни изменился, он уже давно забыл, что пристрелил у Черной речки какого-то
поэта,  и все остальные забыли, и смысл его  жизни, главный  сюжет его жизни
оказался совсем другой, наверняка мелкий и подленький. А тот Дантес, который
шмальнул  по невольнику чести, умер  - там же  причем, у той же самой Черной
речки и в то же самое время.
   Точно также, если уж по литературным аналогиям проходиться, произошло и
с Сухово-Кобылиным.  Он  был  мелким  писателишкой  и фатом,  но потом  убил
чересчур навязчивую любовницу, чудом избежал наказания и, переварив все это,
стал великим писателем. Вместе с любовницей умер тогда и он сам. Потом, надо
полагать, умер и великий писатель, оставив  нам три знаменитых пьесы. Ему на
смену пришел кто-то  другой, которого мы не  знаем. И мы не знаем, что с ним
происходило, с  тем  третьим, который  выдохся и уже  опять не  был  великим
писателем, нам повесть этой третьей жизни уже неизвестна.
   Только умирая, человек может  ухватить суть прожитого, если она  у него
есть  и  если  он хочет-таки, чудак-человек, ее  ухватить. Ведь бывает,  что
ничего такого в страшный смертный час человеку не открывается. И никто потом
не старается  разгадать этот его последний смысл. А даже если и пытается, то
не факт, что находит.
   Вот этот самый смысл - в смысле последний смысл - и  скреплял, я думаю,
мной увиденное в тот день. Непонятно, да? Жаль, что многого я не помню -  я,
ни капли не  выпив, с  каждой минутой  впадал во что-то наподобие опьянения.
Воспоминания  поэтому  обрывочны  и,  может быть,  не  совсем  соответствуют
увиденному.
   Вот мы бежим по двухэтажной  улице,  за  домами - маленькое, совершенно
деревенское кладбище, в городе, между  прочим,  совершенно немыслимое.  Одни
кресты - я потому и запомнил его, что одни кресты.
   Навстречу  нам идет человек  в цилиндре  и  с  тросточкой. Глаза дикие,
изумленные,  на  нас  уставился, хотя мы-то как раз  самые  ординарные.  Вот
проехал автомобиль древней конструкции и с  клаксоном типа "груша". За рулем
- вполне современный мужик из новых русских в мотоциклетном зачем-то шлеме.
   Вот вполне  городской проспект,  перенасыщенный  вывесками, рекламами и
неоновыми  надписями -  все с твердыми  знаками  на  концах слов, даже  если
написано  по-английски. Толстая торговка со связкой бубликов.  А вот из окна
автобуса я вижу кладбище. Но уже  почти центр, а кладбище то же самое - одни
кресты. Я говорю Влад Янычу:
   - Смотрите. Блуждающий погост.
   Влад  Яныч,  все  время  испуганно озирающийся, бросает взгляд в окно и
сердито фыркает:
   - Бред!
   И я с ним совершенно согласен.
   Позже,  отвязавшись,  наконец,  от  спятившего   на  детективной  почве
букиниста, я увижу  то  же  самое кладбище из  окна какой-то пельменной  под
названием  "Бистро "И недорого"". Там была  очередь из  людей во  фраках - я
подумал, помню, что здесь симфонический оркестр питается.
   Я  скажу себе глубокомысленное "Эге!", на что ближайший ко мне фрачник,
судя по  рубильнику,  валторнист  (двойные пельмени со сметаной  и  уксусом)
немедленно отреагирует категорическим тоном:
   - Блуждающих кладбищ не бывает. Это мираж.
   И забубнит себе под нос - по-моему, что-то из Моцарта.
   Вот  Влад  Яныч,  тактично отошедший  в сторонку,  разглядывает рекламу
собрания трудов Мартына Зедеки,  а я звоню Вере по телефону. У будки ожидает
своей  очереди  позвонить расхристанный солдат с  длинным ружьем в руке.  Он
нервничает и все время сплевывает.
   К телефону подходит И. В.
   - Здрасьте!
   - Здрасьте.
   - Веру позовите, пожалуйста.
   - А Вера умерла, - сообщает мамаша.
   Я досадливо сплевываю.
   - У вас,  Ирина  Викторовна,  совершенно какое-то  очень  специфическое
чувство юмора.
   - Какое есть. Если у вас все, то я кладу трубку.
   Я начинаю злиться. Я настоятельнейше прошу позвать к телефону Веру. Мне
сообщают, что это кощунство. Тут я пугаюсь.
   - Вы что, правда, что ли?
   - Правда-правда, - заверяет меня И. В. - А то вы сами не знаете.
   - Когда? Как?
   - Давно. Несчастный случай.
   Я нервно хихикаю.
   - У  вас, Ирина  Викторовна,  что-то с головой не в порядке.  Я  только
сегодня с ней  виделся.  И вам это  прекрасно известно. Позовите немедленно.
Очень нужно.
   - Это ваше личное дело, когда и с кем вы виделись. Я кладу трубку.
   И кладет трубку.
   - Вот сука! - говорю я сквозь зубы.
   - Не дала? - сочувственно спрашивает солдат.
   - Ага.
   - Вот сука! - говорит он.
   Он набирает трехзначный  номер и сосредоточенно ждет. Потом дергается и
кричит:
   - Барышня! Барышня! Барышня, дайте госпиталь!
   А  вот  я  стою у  Четвертого магазина  с идиотским названием "Торговля
книгъ", Влад Яныч ужом шныряет в толпе субьектов  с распяленными портфелями.
Мне все это  дико, портфели  - это  уж  совсем  архаизм. Потом  он  воровато
подбегает ко мне и, оглядываясь, торопливо шепчет мне на ухо:
   - Есть! Миша Гагарин!
   - Что "Миша Гагарин"?
   - Продал Георгеса.
   - Кому продал? - пугаюсь я.
   - Мне.
   - А. И где ж он?
   Теперь пугается Влад Яныч.
   - Как где?! - Да у вас же!
   - Я не про Георгеса. Я про Гагарина.
   Сейчас найдем.
   И  вот  перед  нами испитой книголюб с  благородным  взглядом  и жутким
шрамом через лицо.
   - Сименона панафидинского? Ох, сдуру я его тогда продал. Если он у вас,
то беру.
   Я опережаю Влад Яныча и сообщаю Мише, что панафидинским Сименоном мы не
располагаем. Однако очень бы хотели узнать эпизоотию книги.
   - Этимологию, - поправляет Влад Яныч. - Историю происхождения то есть.
   -  Это мне  все равно,  -  великодушно  прощает  Миша. - Мне бы  книжку
достать.
   - Но ведь где-то вы ее брали?
   -  Где  брал,  там  больше  нет.  У  Томки  Панафидиной.  Из  фамильной
библиотеки.
   Потом он долго и скучно роется  в записной книжке, бурча, что Томка эта
сейчас фамилию поменяла, а теперь ищи ее по всему гроссбуху. А с "Ситизеном"
сюда нельзя, "Ситизен" враз умыкнут.
   Наконец он  тыкает  в  книжку  пальцем  и диктует  телефон,  который со
вчерашнего  дня  уже  прописался в  моей  собственной  телефонной  книжке  -
Тамарочкин телефончик, выпрошенный у  нее с неблаговидными  целями во  время
танца. Сразу записывать не хотел, так что запоминать наизусть пришлось.
   Пока  я размышляю  над странностью  совпадения и  над  тем,  что  вчера
Тамарочка никак на Георгеса не отреагировала, хоть это и ее фамильная книга,
к Мише Гагарину подходит милиционер.
   - Так-так,  - говорит  он, похлопывая  себя дубинкой по бедру. - Опять,
значит, у Четвертого ошиваемся? Несмотря на многочисленные предупреждения?
   Миша умоляюще прижимает руки к груди.
   - Что будем делать, гражданин Веткин?
   Миша Гагарин, он же гражданин Веткин, немедленно принимается канючить:
   - Ну това-а-арищ сержант...
   Мы с Влад Янычем подскакиваем от  неожиданности. И переглядываемся. Нам
обоим  послышалось,  что  Миша   сказал  не  "товарищ   сержант",  а   "ваше
благородие". Вот ясно слышали - товарищ сержант". И даже артикуляция губ для
"товарища  сержанта" как раз та самая. И однако же точно  с тою  же ясностью
могу поклясться: он сказал  сержанту в то же самое время и тем же канючливым
голосом это самое "ваше благородие"! Хотя к околоточным надзирателям, если я
правильно  помню   Чехова,  обращались  как-то  иначе.  Словно  через   одну
реальность мигнула другая.
   Это очень нас с Влад Янычем обескуражило.
   И  все время, все время сумерки!  Все  это происходит  при очень слабом
вечернем свете.
   Мы  идем, почти мчим по  улице, забитой извозчиками, у  всех одинаковые
пролетки на двух  огромных колесах  с лаковым откидным верхом. Они терпеливо
стоят - где-то впереди пробка.
   И еще - за нами следят. Мы никого не видим, кто бы мог за нами следить,
но  знаем точно. Влад Яныч к слежке относится философски, я - с возмущением.
Влад Яныч убеждает меня что если следят,  то  это, конечно, симптом опасный,
но это совсем еще не значит, что прямо  тут же арестуют и  пустят  в расход.
Вот когда перестанут вдруг следить, тогда обычно...
   "Пустят в расход" - не из его словаря, я это отмечаю в сознании.
   - Надо немедленно, слышите, немедленно!!! его уничтожить!
   Я уточняю:
   - Кого уничтожить? Гагарина?
   - Георгеса! Георгеса, Георгеса,  Георгеса,  не  Гагарина!  - взрывается
вдруг Влад Яныч. - Не смейте больше меня  переспрашивать!  Я ненавижу, когда
меня переспрашивают!
   Так же  неожиданно он успокаивается  и  начинает объяснять, почему надо
уничтожить Георгеса. Все что  мы видим вокруг, говорит он,  происходит из-за
моей книги, что это книга такая волшебная,  что  она очень хочет вернуться в
свой век - природа может еще стерпеть пустоту, но нарушения своих же законов
она ни за что не потерпит. Что произошла логическая накладка и реальность не
выдерживает  ее  (накладки),  и  как  только  Георгес  вылез  из  фамильного
тамарочкиного шкафа, он тут же начал шалить.
   Я  возражаю. Я совсем  не  уверен,  что все дело  в Георгесе.  Я  очень
логично возражаю  Влад Янычу, потому что мне совсем не улыбается с Георгесом
расставаться,  я  хорошо помню  бокал и тамарочкину прическу.  Влад Яныч  от
моего сопротивления свирепеет. Ему совсем не хочется в девятнадцатый век.
   Я говорю:
   - Какой девятнадцатый, Влад Яныч, что вы? Посмотрите вокруг - здесь все
века собрались.  И чем  это, позвольте спросить, вам так нравится двадцатый?
По-моему гаже двадцатого еще ничего не было.
   -  Вы  ничего  не  понимаете,  - шипит  Влад  Яныч.  -  В  других веках
телевизора нет.
   - Вы же говорили, что не любите телевизор.
   - И не люблю. Но без него еще хуже.
   Мимо  проходит космонавт  без  шлема. Или  водолаз,  я не  понял.  Чуть
дальше,  у  кинотеатра, висит  распятый человек. На нем  приличная  тройка и
галстук  в  горошек.  К пузу  приколота реклама  прокладок Carefree.  Пониже
объявление: "Купирую  запоры".  Несколько зевак  с  тросточками  стоят около
распятого   и  громко  переговариваются.  Распятого  охраняет  милиционер  в
посольской будке.
   Увлеченные  спором,  мы проходим  не останавливаясь, хотя Влад  Яныч  и
говорит:
   - Смотрите-ка! Человека распяли.
   - Рекламный трюк, - нетерпеливо бросаю я.
   Человек натужно стонет.
   Потом, уже избавившись, не помню каким  образом от Влад  Яныча, я звоню
Вере. Никто  не  подходит.  Тогда я  набираю тамарочкин  номер -  с  тем  же
успехом.
   Дело к  вечеру, и усталый, я тупо  уезжаю  домой  на  седьмом автобусе,
чтобы в одиночестве выпить бутылочку заначенного марочного вино. На скамейке
у подъезда меня поджидает испуганная Тамарочка.
   - А Веры нету? - спрашивает она вместо "здрасьте".
   - Вера вообще-то  здесь не живет, - докладываю я.  - Зайдем, по рюмочке
марочного вино вмажем?
   Она кивает и с тем же испуганным видом идет за мной.
   - Что это  такое творится, Володя?  Вы не  знаете, что это такое вокруг
творится? - спрашивает она, опустошив первую рюмку.
   Она уже не поет от восторга, она, такое впечатление, от ужаса воет, моя
Тамарочка.
   Я бормочу  в  ответ что-то  невнятное, потому что  в  эту самую секунду
обнаруживаю  новый  подарок Георгеса -  антикварные массивные стулья  вместо
своих колченожек.
   - Я  пока  шла сюда,  думала, что с ума сойду. Или уже сошла.  Какие-то
слепые рыла.  Цилиндры,  тросточки, фраки.  Володь,  неужели  это  настоящие
фраки?
   Дурацкий  вопрос, я не знаю, как на него отвечать. Я наливаю по  второй
и,  не  слишком  напрягаясь,  начинаю  ей  втолковывать с  умным  видом  про
множества  параллельных  реальностей,   из  которых   некоторые  могут   нам
показаться вовсе и не реальными, или  не очень реальными, но  независимо  от
степени реальности, они все реализованы, то есть существуют на самом деле.
   - Кто  ж их выдумал? - спрашивает  Тамарочка, возбуждаясь  от сложности
объяснений.
   - Господь бог, кто же еще, -  отвечаю  я и начинаю расстегивать на  ней
платье.    Так,    постепенно   обнажая    друг    друга,    мы   продолжаем
высокоинтеллектуальный разговор до тех пор, пока не оказываемся в постели.
   Тамарочка постанывает от  желания.  Она явно  намерена показать  высший
класс  любви.  Она  мастеровита,  разнообразна и  невероятно  старательна. С
тоской распрощавшись  с желание просто  обняться с Тамарочкой  и, уткнувшись
носом в ее  плечо, посмотреть  какой-нибудь сон, я  включаюсь в половой акт,
больше  похожий на  сложнейший  акробатический  номер.  Тамарочка  наверняка
занималась  гимнастикой или чем-то в этом  роде -  у  нее,  что  называется,
растянутое  тело,   она   творит  такое,  что  я  с  трудом  удерживаюсь  от
аплодисментов.  Она  раскраснелась,  она громко  дышит, она  мною,  кажется,
недовольна,  она требует  от меня совершенно немыслимых подач - может  быть,
тройного обратного  сальто ей хочется,  я не знаю. Она  раздраженно понукает
меня:
   - Корпусом работай! Корпусом!
   И в этот момент в квартиру входит Манолис.
   Он словно вышел из той пельменной - одет во фрачную пару. В руке у него
-  дымящийся  пистолет Макарова.  Глаза,  сообразно  ситуации, вытаращены до
невозможности. И что-то с выражением лица не в порядке.
   -  Ой,  - говорит  Тамарочка  и прикрывает  ладошками  красные сосочки,
которые, как я уже успел выяснить,  никакого  отношения к Георгесу не  имеют
("Они у меня такие всегда").
   - Вот вы тут такими делами занимаетесь, а дверь нараспашку! - объясняет
Манолис. - Кто угодно может зайти.
   В тот момент я  просто осатанел  от раздражения. Если этот  грек сейчас
пришлепнет меня из своего "макарова", то это будет самая большая пошлость из
тех, что я перевидал за сегодняшний день - примерно так я тогда подумал. Это
абсолютно   нелогичное,   анекдотически   глупое    и   избитое    появление
мужа-рогоносца,  этот  идиотский  пистолет  (дымящийся!),  это  дикое  лицо,
постепенно принимающее прокурорские очертания,  этот наш рефлекторно,  вяло,
на глазах у  Манолиса продолжающийся акт - все это,  конечно, было достойным
завершением дня абсурда.
   Тогда  закрой, если открыто, - злобно сказал я из-под Тамарочки. - И на
предохранитель поставь.
   Мне говорили, я не верил.  А теперь  сам понял  - нет, ничего я  в этой
жизни  не  понимаю. Как только я  ему сказал закрыть дверь, он,  ни слова не
говоря, покорно повернулся и отправился в  прихожую закрывать дверь. Честное
слово!
   Мы с Тамарочкой перег