ся  просто  монстром рукоприкладства,  пошел  гулять  по  этажам  и
комнатам, дошел до совета общежития,  рассматривался на очередном заседании,
оттуда  перекочевал в деканат и комитет комсомола  института,  а  там сидели
люди, которым, вероятно,  ни разу в жизни не приходилось получать в глаз без
всякой  на  то причины. Они постановили, что Чистяков  превысил  необходимые
меры самообороны,  зарекомендовал  себя  драчуном, а  с  такой  репутацией о
серьезной  общественной  работе  и   думать  нечего.  В   результате  членом
институтского комитета комсомола стал Юра  Иванушкин, принявший незадолго до
этого  две   чудовищные  шуленинские   затрещины  с  подлинно   христианским
смирением.  Но  с Убивцем Валера близко познакомился много позже, когда  они
оказались соседями в аспирантском общежитии.
     Судьба  Шуленина тоже любопытна. Он не  то чтобы по-притих, но комнату,
где жил Чистяков,  обходил стороной,  а  на майские праздники  выпал из окна
четвертого этажа  и грохнулся  в  цветочную  клумбу. В  больнице,  очевидно,
потрясенный  полетом,  он  начал писать стихи, тонкие,  нежные,  по-хорошему
чудноватые, перевелся в Литературный  институт, и недавно  Валерий  Павлович
видел в книжном магазине его новый сборничек - "Прогулки по дну бездны".
     Разминувшись  с большой  общественной карьерой и очень этим  довольный,
Чистяков трудился в факультетском научно-студенческом обществе,  являясь при
этом заместителем командира добровольной народной дружины,  и  однажды лично
задержал бежавшего из  мест заключения опасного рецидивиста, который напился
и уснул на лавочке возле детского кинотеатра.
     Что еще? На втором  курсе Валера влюбился  в шикарную девушку  по имени
Лиза  Рудичева, одевавшуюся  так,  что,  увидав  ее,  дамы-преподавательницы
поджимали  губы и  отводили  глаза.  Чистяков,  все  еще  ходивший  в  своем
единственном сереньком  костюмчике, купленном к школьному выпускному вечеру,
а  в  качестве альтернативного  варианта имевший  синие  брюки,  пошитые  из
офицерского отреза, и зеленый свитер, связанный матерью по модели из журнала
"Крестьянка", шикарных женщин  робел и чурался. Пока он  собирался с духом и
средствами,  подрабатывая  на  почте, за  Лизой  стал  ухаживать  хлыщеватый
мгимошник,    подкатывавший    к   разваливающемуся   флигелю   истфака   на
темно-кофейной "трешке". Лиза выходила к нему, царственно садилась в машину,
подставляла  щеку для ленивого приветственного поцелуя и  черным  пристяжным
ремнем  перечеркивала  все Балерины надежды.  Весенне-летнюю сессию Рудичева
сдавала под другой, мужниной, фамилией и, затрудняясь с  ответом  на вопрос,
не строила уже преподавателям глазки, но скорбно  опускала  их на выпиравшее
под платьем плодоносное чрево.
     Нельзя,  конечно,   сказать,  что  Чистяков  влюбился  в  Лизу,  будучи
совершенным  будденброком   в  сексе.  В   общежитии,   как  выразился  один
преподаватель  на разборе очередной  аморалки, царили "раблезианские" нравы,
имелась компания общедоступных  девиц  (в  основном почему-то  с  ин-фака  и
факультета  физкультуры), которые слетались  по первому зову, сами приносили
выпивку да еще норовили остаться ночевать, совсем не  смущаясь того, что  на
остальных трех койках храпят  соседи. Была одна вообще странная "лялька"  по
прозвищу  "Карусель", любившая  пропутешествовать за  ночь  по  всем четырем
кроватям.  После  окончания  инфака  она  стала  профессиональной  путанкой,
пользовалась ошеломительным  успехом,  особенно у посланцев третьего мира, а
совсем недавно  заявилась к Чистякову  на  прием и просила помочь  с жильем:
детей у нее трое, и все разного цвета...
     Это "раблезианство" Валере быстро наскучило: надоело  по утрам выгонять
из комнаты капризничающих  помятых девиц, осточертело являться в институт ко
второй  паре, лелея в  туманной голове  единственную  мечту  о  кружке пива,
утомили  ночные студенческие  споры до хрипоты, в которых иногда удавалось с
блеском доказать,  что  твой оппонент еще больший дурак и  невежа, нежели ты
сам. Валера  решил учиться, учиться и учиться, потом поступить в аспирантуру
и  стать научным работником,  даже доцентом. Осуществлением  своего плана он
занялся серьезно и с настырностью паренька из заводского общежития. Чистяков
смутно чувствовал: тот факт, что смолоду ему приходилось стоять в очереди  в
уборную, дает  ему  некие, еще самому  не понятные  преимущества в борьбе за
существование.
     На пятом курсе  Чистяков считался готовым  аспирантом, написал  работу,
занявшую  второе  место  на  республиканском  конкурсе,  успешно   руководил
факультетским   научным   студенческим   обществом.  Однокурсники  женились,
разводились,  уходили  в  академические  отпуска,  мучились  смыслом   своей
двадцатидвухлетней  жизни,  запивали горькую  или,  разинув рты,  сидели  на
диссидентских  сходках,  а  Валера,  прозванный  Чистюлей, гнул  свою прямую
линию. Однажды  по  какой-то методической  надобности его  пригласила к себе
домой занудливая преподавательница философии и познакомила  со своей дочкой,
очень начитанной  и  трогательной  гусыней, которая  сразу же посмотрела  на
Валеру  такими глазами, будто хотела сказать: "Ну  зачем это нужно, я же все
равно вам не понравлюсь..." Без пяти минут аспирант, понимая, что становится
перспективным женихом,  спел  маме  и  дочке  под  гитару  парочку  жестоких
романсов, выпил коньяку из  каких-то лабораторно-крошечных рюмок, откланялся
и от дальнейших приглашений уклонился.  Большая  наука могла соседствовать в
его душе только с большой любовью!
     В  аспирантуру  Чистяков  не поступил,  точнее, его  не  приняли  из-за
отсутствия мест,  которые проданы, кажется, не были, но предназначались  так
называемым "целевикам",  а  те по странному стечению обстоятельств оказались
исключительно детьми разных  крупных  боссов,  включая и  племянницу ректора
института. Со  своим  красным дипломом и восторженной  рекомендацией ученого
совета Валера бодро вошел в класс и сказал: "Здравствуйте, дети, я ваш новый
учитель истории".
     В  аспирантуру  он  попал  на  следующий  год:  у  больших  начальников
случилась какая-то демографическая ниша, недобор по  части детей и внуков, а
может  быть,  Валере  выпала  счастливая  карта   своим  рабоче-крестьянским
происхождением олицетворять  равные  возможности  всех  категорий  советской
молодежи или  же снова сработала  партийность?..  Неизвестно,  но директриса
школы  в  голос  рыдала,  отпуская  в  большую  науку  единственного  своего
педагога-мужчину.
     Любопытно, что Наде Печерниковой с аспирантурой помог отец, в молодости
друживший с ректором, чего  она не скрывала, но  когда однажды  Валера не то
чтобы  упрекнул  ее, а как-то  слишком настойчиво намекнул на то, как трудно
торить себе  путь без всякой  поддержки, Надя со  свойственной  ей  прямотой
посоветовала  своему  любимому  вытатуировать  на  заднице  слова:  "Я   сын
трудового народа", и  предъявлять их  обществу в качестве последнего довода.
Таким образом, размолвка, случившаяся между ними в связи с вызовом Чистякова
в  партком,  не была ни первой, ни последней. Валера даже  привык  к Надиной
резкости и, чем сильнее обижался на нее, тем больше вожделел. Согласитесь, в
обладании умной и язвительной женщиной есть особая острота...

     Секретарем  партийного  комитета  пединститута  в  ту  пору  был доцент
Семеренко Алексей  Андрианович.  Во времена  борьбы  с  Зощенко  он  защитил
кандидатскую  диссертацию о  созидательной функции советской  сатиры,  затем
работал в горкоме партии, потом во главе комиссии прибыл в  опальный педвуз,
разогнал,      искоренил      (времена      были      крутые!)      половину
профеесорско-преподавательского    состава   и    оздоровил   идеологическую
обстановку  настолько,  что на  бюро горкома  рассматривали вопрос о  фактах
неоправданного избиения кадров высшей школы. Институт нужно было возрождать,
и  на это важное  дело  послали  снова Алексея Андриановича.  Лет десять  он
проработал  ректором,  а  потом его с тихим почетом передвинули  в секретари
парткома,  а  ректором  поставили   заслуженного   специалиста   в   области
сельскохозяйственной химии.  Но без  Семеренко  все равно ни один  вопрос  в
институте  не  решался: ректор, если ему на  подпись  приносили документы, к
которым не была  подколота скрепкой бумажка с резолюцией  "Я - "за". А. С.",
начинал жалобно браниться и отсылал просителя в партком.
     Увидав  на пороге смущенного Чистякова, Алексей Андрианович  сделал ход
конем - вышел из-за стола и двинулся навстречу Валере,  крепко  пожал руку и
постучал  твердой  ладонью  по  спине: "Читал, читал:  "Если  в сердце твоем
поселилась  усталость...".  Молодец!  И  таких   гвардейцев  маринуют!   Вот
мелкобуржуазное болото!..".
     Семеренко прямо-таки  лучился, на столе у него лежал раскрытый  толстый
журнал;  рецензия,  доставившая Валере и Наде  столько  веселых  минут, была
совершенно серьезно  отчеркнута  красными чернилами и  испещрена  плюсами  и
восклицательными  знаками.  До  Чистякова  постепенно  начало  доходить, что
гвардеец - это он сам,  а мелкобуржуазное болото - это партийная организация
факультета. "Будем тебя, парень,  выдвигать!  Хватит  им  чужой век заедать!
Молодежь у нас талантливая, хорошая у нас молодежь!"
     Все  это  Семеренко говорил,  широко улыбаясь,  а  улыбка у  него  была
зубастая.
     Потом  секретарша принесла  два стакана чаю, и Алексей Андрианович стал
расспрашивать  о житье-бытье, о детстве, о родителях, в  кою  Валера  удался
такой  темненький   и  кучерявый,  трудно  ли  было  служить  в  Забайкалье,
понравилось  ли  работать  в  школе. По  вопросам  было  ясно:  личное  дело
Чистякова Семеренко  проштудировал досконально.  "Происхождение,  парень,- -
это великая вещь!" -  говорил Алексей Андрианович  и наклонялся так  близко,
что  Чистяков чувствовал  тяжелое табачное  дыхание секретаря  парткома. Они
пробеседовали почти два  часа, Валера в основном слушал и  кивал,  мало  что
понимая.
     А происходило вот что: цепкая и твердая рука Семеренко всем в институте
порядочно надоела, и составился заговор, о котором, вероятно, знал и ректор,
тоже тихо  томившийся диктатурой Алексея  Андриановича. Путчисты (в основном
это были члены парткома) понимали: просто так горком своего человека в обиду
не даст, а на общем  собрании Семеренко свергать  нельзя  - сегодня спихнули
институтского   секретаря,  завтра-   еще   кого-нибудь,   повыше...   Тогда
разработали хитрый план: как ни  в чем не бывало, на хорошем уровне провести
отчетно-выборную кампанию,  переизбрать  на  новый  срок партийный  комитет,
пребывавший  в одном  и  том же  составе, если не считать естественной убыли
членов, уже лет десять, а вот на первом,  организационном заседании парткома
спокойненько  избрать  секретарем  не  Семеренко,  а   профессора  Елисеева,
физика-акустика, которому за риск обещали выделить  дополнительное помещение
для лаборатории.
     Но  мятежники  не  учли  главного: Алексей Андрианович  во время  войны
руководил  особым  отделим  партизанского  соединения.  И  пока  на   вопрос
председателя отчетно-выборного  собрания, какие будут  предложения по новому
составу  партийного комитета,  один из заговорщиков  разевал рот и шарил  по
карманам в поисках отпечатанного на машинке списка, на трибуну твердым шагом
вышел доцент  Желябьсв и железным голосом  зачитал такой  составчик, что вес
ахнули: из  прежних там осталось только три  человека - ректор, Семеренко  и
профессор Елисеев.  Из молодежи в  новый список  попали  Чистяков и  Убивец.
Выступая с разъяснениями, инструктор  горкома строго заметил, что членство в
парткоме - не потомственное дворянство, что с белой  костью мы покончили еще
в  17-м году  и  что обновление выборных  органов  - ленинская норма  жизни.
Собрание возликовало...
     На первом, организационном, заседании Валера, к своему изумлению,  стал
заместителем  по  идеологической работе,  а  вот  профессор Елисеев  наотрез
отказался  от  портфеля  зама  по оргвопросам и  просил ограничить  нагрузку
разовыми поручениями, так как нужно ремонтировать и  оборудовать  выделенные
дополнительные помещения для  акустической лаборатории.  Замом  по оргработе
стал Убивец. Ректор, присутствовавший при всем  этом, прямо-таки светился от
радости  и  приговаривал:  "Ну, Алексей Апдрианович,  ну,  молоток!  С таким
боевым парткомом  мы теперь горы сдвинем!" Но сдвинули самого ректора, через
полгода он  ушел  в министерство не то  чтобы с понижением, но и без особого
повышения, а институт возглавил профессор Елисеев, которого, кроме акустики,
больше ничто не интересовало.
     "Полный апофегсй!"  - воскликнула Надя, узнав о том, что приключилось с
ее другом, и  поинтересовалась: зачем Чистякову  все эти  игры  во  главе  с
бывшим начальником особого  отдела? "Нужно",-  насупился Валера.  "А  больше
тебе ничего  не нужно?"  "Нужно оформить  наши  отношения..."  Надя в  ответ
захохотала и сообщила, что еще недостаточно  политически грамотна и моральна
устойчива, чтобы стать женой такого большого человека и коммуниста. Чистяков
обиделся и заявил ей, что она  вообще никогда не понимала его по-настоящему,
но очень  надеется,  что,  наконец,  поймет,  когда  ему  все-таки  утвердят
"эсеров", а ей  окончательно  завернут  ее любимою  Столыпина.  Поймет,  что
разумный  компромисс  -  признак  ума,  а  глупое  упрямство-  свидетельство
ограниченности  и  что, как известно,  жить в обществе и  быть  свободным от
общества невозможно! "Спиши слова", - попросила Надя.
     В общежитии решили:  негоже  двум  членам  парткома тесниться  в  одном
помещении и выдели Чистякову и Убивцу по отдельной комнате. Валере досталась
на третьсм этаже,  с окнами  в  садик,  а комендант  лично  проследил, чтобы
комнату обставили новой, только полученной со склада и еще пахнущей фабрикой
мебелью,  занавески  же подобрарали  под цвет  обивки,  чего  еще  никогда в
общежитии не случалось.  Вахтерша теперь звала  Чистякова  к телефону  не  с
руганью и  попреками,  мол,  нечего  казенную  линию  посторонней  болтовней
занимать, но приглашала "к трубочке", величая по имени-отчеству, а буфетчица
обслуживала  вежливо  и  накладывала  порции  побольше.  Изменилось  и   его
положение на  кафедре: профессор Заславский, поздоровавшись, стал заводить с
Валерой  вежливые  разговоры  и  бессмысленно  льстил,  а  доцент   Желябьев
несколько раз аккуратно выпытывал, сильно ли осерчал аспирант Чистяков на ту
давнюю   товарищескую   критику  во  время  факультетского  партсобрания.  В
довершение Валере неожиданно предложили прочитать  пропедевтический  курс, и
это благотворно сказалось на его финансовом положении.

     Когда  во  Дворце  бракосочетания подавали  заявление,  Надя совершенно
серьезно  спросила у неприветливой тетки:  если, например, за те три месяца,
которые  нужно  ждать ритуала,  она найдет  себе другого жениха или, скажем,
Чистяков  найдет себе  другую невесту, сохраняется ли тогда назначенный день
регистрации?  А  может  быть,  очередь нужно занимать снова?.. Тетка  что-то
невнятно пробурчала и с сочувствием  поглядела на Валеру. В институте решили
пока ничего никому не рассказывать.
     Однажды  Валера  обсуждал  в  парткоме с  Семеренко  перспективный план
занятий в системе партийного просвещения: тогда как раз входил в моду единый
политдень,  который  Надя  называла  прививками  от  задумчивости.   Алексей
Андрианович  вслух  обдумывал  кандидатуры  докладчиков,  темы  рефератов  и
прочее, и вдруг ни с того ни с сего спросил,  какого черта молодой партийный
активист общеинститутского  масштаба занимается разными  паршивыми  эсерами,
начисто  сметенными с  лица  земли  народным  гневом? Чистяков  покраснел  и
осторожно   ответил,  что,   мол,  мы   обязаны  знать   идейное  оружие   и
внутрипартийную  практику наших,  пусть и побежденных, недругов... Семеренко
серьезно похвалил за  умный  ответ и  сообщил,  что посоветовался и подобрал
Валере новую замечательную тему - "Уральское казачество в боях за  Советскую
власть.  На материале боевого  пути  Первого Красного  казачьего полка имени
Степана Разина".  Валера  заблеял, что  он-де  уже  много наработал, что его
интересуют  именно  эсеры  как политический  феномен...  Алексей Андрианович
успокоил:  эсеров на  Урале  было до  хреновой матери, поэтому  наработанный
материал не пропадет,  зато  тема  диссертабельная, глубокая, в самый раз! В
следующем  году  -  шестидесятилетие  славного  полка,  а  его  легендарного
командира Николая Томина, слава  богу, басмачи в 24-м шлепнули, а не свои  в
37-м... Нужно срочно  съездить в  командировку: Челябинск -  Верхнеуральск -
Свердловск, посидеть в  архивах,  потом  - рука к  перу,  перо  к  бумаге...
Освободим   от  всего,  кроме  политпросвета!  А  через  годик,  пожалуйста:
"Уважаемые  члены ученого совета!".  ВАК,  где  защищенную диссертацию могли
продержать  до матрениных  заговений, Семеренко тоже брал на  себя:  месяц -
два, не больше!
     Чистяков  попытался  раскрыть  рот,  но  Алексей  Андрианович  не  дал:
"Благодарить потом будешь!  У  меня на тебя,  парень,  большие  виды.  Я  не
вечный,  моторчик  последнее время  барахлит, в  случае чего  вверенное  мне
хозяйство должен в надежные руки  передать. Иванушкин - хлопец активный, но,
чую, были у него в роду  кулаки или еще какие-нибудь мироеды. А ты, Валера,-
наш,  рабочая  кость, и  за  то,  что в эсеровском  дерьме копаться  будешь,
спасибо никто не скажет... Даже если тему утвердят..."
     Когда  Чистяков, чуть не плача, рассказал Наде о своей  новой теме, она
вздохнула, погладила его  по щеке и  успокоила, мол,  гражданская  война  на
Урале, если писать честно, тоже интересный, почти не тронутый  по-настоящему
материал. Между прочим, с недавнего времени  они  стали реже  встречаться, а
"дружить",  одно из  Надиных  словечек,-  и  того  реже. То  ли  потому, что
Чистяков сделался  странно  занятым и метался между кафедрой и парткомом, то
ли потому,  что друг жизни мамульку достался квелый, постоянно бюллетенил, и
даже  "скоротечный огневой контакт"  на явочной  квартире  стал  практически
невозможен, а в общежитие к Чистякову, пусть даже  в отдельную комнату, Надя
приходить мягко отказывалась,  объясняя,  что  она теперь невеста и должка к
свадьбе нагулять хоть немножко невинности.
     Как-то раз в комнату  к  Валере  заглянул бывший  "сокамерник",  а ныне
"партайгеноссе"  Иванушкин. Он уже  потихонечку защитился, женился и получил
московскую прописку, но из общежития покуда не съезжал, так как затягивалось
строительство  кооперативной  квартиры,  на  которую дал  ему  деньги  отец.
"Бояре, а мы к вам пришли!" - с порога пропел он и достал из полиэтиленового
пакета бутылку  водки. Сначала говорили о благополучной защите Убивца: всего
три черных шара и те наверняка  в  отместку за  активную  жизненную позицию,
потом  долго ругали  ВАК за  то, что  по году тянут оформление кандидатского
диплома,  затем  перешли  на  первокурсниц, в  нынешнем  году  на  удивление
прыщавых и худосочных...  Наконец, когда  уровень в бутылке  опустился  ниже
этикетки,  Иванушкин  издалека  начал  про  то,   что  Семеренко,  конечно,-
прекрасный  мужик,  настоящий  боевой  батя,  но  время  его,  увы,  прошло,
особистские  методы  работы вызывают изжогу не только в  институте, но  и  в
райкоме партии;  до недавней  поры он держался  благодаря своему  фронтовому
дружку, окопавшемуся в  горкоме, но того неделю назад выперли на  пенсию,  и
скоро полетит наш Алексей  Андрианович, как фанерка  над Парижем!  Возможно,
все  решится в  ближайший месяц,  тогда  возникнет  вопрос  о преемнике,  им
традиционно  становится  заместитель по оргвопросам, но все-таки желательно,
чтобы  эта плодотворная идея родилась в недрах  парткома, а в райкоме, слава
богу,  есть  кому поддержать. "А ты  будешь  моим первым  замом! -  пообещал