Убивец.-  Мы   должны  держаться  вместе,  поодиночке  нас  просто  сожрут!"
Разумеется,  спохватился Иванушкин, все  это он говорит на  тот случай, если
батю будут  задвигать,  так сказать, на  печальную  перспективу,  а сам всей
душой   желает  Алексею  Андриановичу  долгих   лет  жизни   и  плодотворной
руководящей работы.
     Судя по тому, как Убивец лихо делил портфели,  о планах Семеренко и его
видах на Чистякова он ничего  не  знал. И Валера ответил так:  оба они очень
обязаны Алексею Андриановичу,  батя  их заметил и вытащил, поэтому пусть все
идет своим  чередом. Если Семеренко решит сам уйти на покой  - тогда  и надо
будет думать,  а пока, честно говоря, его, Чистякова, больше волнует история
красного казачества на Урале. Такая, например, проблема: почему главком Иван
Каширин порешил верного ленинца, члена партии с  1898 года Павла Точисского?
"А кто он  был, Каширин?"  - спросил Убивец. "В каком  смысле?"  -  не понял
Валера.  "В  политическом"   "Понимаешь,  в  источниках  путаница,  но  есть
сведения,  что  поначалу был  анархистом..."  "Так что  тебе  не понятно?" -
удивился Иванушкин.
     А потом было свадебное путешествие до свадьбы, та злополучная поездка в
ГДР на конференцию молодых историков братских стран. Руководителем назначили
Чистякова,  и  он  высунув язык  мотался  между  институтом,  министерством,
райкомом  и ОВИРом, согласовывал темы рефератов,  утрясал состав  делегации,
оформлял документы  и получал инструкции - такие  строгие, словно готовилась
не  делегация  научной  советской  молодежи,  а спецформирование  для тайной
засылки за рубеж и совершения там теракта.
     За неделю  до отъезда слегла с аппендицитом  аспирантка кафедры истории
КПСС, и Валере удалось  скоренько  воткнуть в  список Надю Печерникову. "Как
там  у  нее  с   морально-   политическим   обликом?"   -  полюбопытствовал,
просматривая   выездные  документы,   Семеренко.   "Устойчива",-   улыбнулся
Чистяков. А Надя  потом сказала, что  в свадебные путешествия  - она  просто
убеждена - нужно ездить до свадьбы!
     Как  только поезд "Москва - Берлин" миновал  окружную дорогу, выпили по
первой,  пролетая Здравницу, маханули по второй, закусили и  начали спорить.
Обо всем.  Но как-то  незаметно уперлись  в Сталина.  Надя, горячась,  стала
доказывать,  что  Сосо панически боялся перемещения центра коммунистического
движения в Европу, на родину этого самого марксизма,  именно  поэтому  он  и
стравливал Тельмана с  социал-демократами до тех пор, пока фашисты не пришли
к  власти. Почему?  Да  потому, что ему  не нужна  была Германия победившего
социализма,  ему  была  нужна  Германия,  побежденная  социализмом, то  есть
побежденная им, Сталиным. Гитлера  же он просто хотел  перехитрить. Очухался
наш  кот-игрун  летом сорок  первого,  сидел, гад, ждал: вот  сейчас войдут,
наган к лобешнику и мозги на  стенку. Но некому  было войти, боевых ребят он
еще с двадцатых годов начал замачивать: Камо шарахнул единственный в Тифлисе
автомобиль, Котовского  пристрелил  взревновавший  муж- рогоносец, Фрунзе на
хирургическом столе  прирезали...  Ну,  и так  далее... Но к  нему  все-таки
вошли, вползли:  спаси, отец! И  тогда он  понял, что  теперь с этим народом
можно делать  все, хоть дустом посыпать, ибо  уже  в  минуту зачатия будущий
человек заражается страхом перед властью! Вы никогда не задумывались о  том,
что  сумасшедший  героизм наших  на войне - это кровавый способ  хоть как-то
возместить свою рабскую униженность в собственном Отечестве?..
     Чистяков, как руководитель группы, во время дорожных споров соблюдавший
немногословное   достоинство,  тут  уж  не   вытерпел  и  упрекнул   коллегу
Печерникову  в передержках и, повторяя слышанные инструкции, строго-настрого
приказал, чтобы после Бреста подобных разговоров не было. Надя ответила, что
приказ командира - закон для подчиненного.

     А ночью, когда все уснули, они прошли в другой вагон, стояли в тамбуре,
смотрели на убегающие ночные огоньки и целовались, Чистяков нежно упрекал ее
за доверчивость и  неосторожность, а она  смеялась и говорила, что только  в
одном  деле,   которым  они  редко  стали  заниматься   в  последнее  время,
неосторожность может принести женщине  неприятности. Валера,  смеясь, твердо
пообещал при первом  же удобном случае изловчиться и сделать Надю матерью, а
себя самого  - отцом. "Да?  - изумилась она.- Вот с этого места, пожалуйста,
подробнее!" Дело в том,  что  ребенка-то пока не хотел именно Чистяков.  Ну,
подумайте сами, куда он повезет  его из роддома? В  однокомнатную "хрущобу",
где  томятся  семейным счастьем  мамулек и спутник жизни? Или, может быть, в
аспирантскую общагу,  чтобы первыми жизненными впечатлениями  детеныша стали
длинный грязный коридор, вонючая кухня и  коммунальный сортир?! И  будут они
блаженствовать втроем на двенадцати квадратных метрах среди казенной  мебели
и  развешанных  пеленок.  Но  ведь  живут  же  так  другие  люди, в  том  же
аспирантском общежитии!..  Ну и  пусть себе живут... А он, Чистяков,  понял,
слава  богу,  что  плохо  жить  -  унизительно,  а  человек  не  имеет права
унижаться!
     Обнимая   Валеру,  Надя  никогда  не   думала  о  последствиях,  и  все
предосторожности Чистяков добровольно  брал  на себя, называлось это у них -
"бдеть".  Обычно Надя  из последних  сил  приподнималась на локте,  целовала
Валеру в щеку и говорила: "Спасибо за бдительность, товарищ!"
     В Берлине Чистякова поразили две  вещи:  во-первых, естественно, стена.
Он шел  по какой-то улице, параллельной Унтер-ден-линден, и уткнулся.  Стена
была довольно высокая, бело-голубоватая, с мягко закругленным верхом. Валера
попытался  себе  представить,  что  такая  же  стена  разделяет нашу Москву,
рассекает, например, так, что  высотка на площади  Восстания - наша,  а  вот
здание  МИДа  на  Смоленке   -  уже  заграница.  Или  наоборот...  Попытался
представить  и не  смог. Во-вторых,  его удивило,  что  в  городе есть дома,
точнее,  останки домов, еще  не восстановленных  со  времен  войны.  Нет, не
мемориальные развалины, так сказать,  в  назидание  себе  и другим, а просто
обыкновенные руины, на которые не хватает  ни рук, ни  денег.  "Ну, и нечего
было  лезть  к  нам!"  - твердил он  себе,  стараясь  освободиться  от этого
неудобного впечатления.
     Началась   конференция  молодых   историков  братских  стран:  доклады,
сообщения, дискуссии... Все это было похоже на встречу добрых родственников,
разговаривающих о погоде, здоровье детей, планах на отпуск  и старающихся не
касаться  ни своих,  ни  чужих семейных  неприятностей. Чистяков, как  глава
делегации  томившийся  в  президиуме   между   носатым   чехом  и  улыбчивым
вьетнамцем, внезапно получил записку  из зала, надписанную по- немецки. Он с
внутренним холодком развернул  листок и прочитал по-русски: "Чистюля, не спи
- замерзнешь! Н. П.".
     Последний   день  в  Берлине  был   у  них  свободный,  только  вечером
планировался  банкет  по  случаю  закрытия конференции, и  поэтому  Чистяков
отпустил  молодых  ученых  отоваривать  валюту. Надя  растратила свои деньги
очень  быстро - накупила  в  дорогом  магазине  тряпок и  косметики  себе  и
мамульку.  Она  выходила  из  примерочной  кабинки,  завлекательно  поводила
плечами и спрашивала  у ничего не понимавшего в женских нарядах Валеры:  "Ну
как, правда,  роскошно?".  Чистяков  хотел  было  и  на  свой  обмен  купить
что-нибудь  для Нади, но она  совершенно серьезно  заявила, что  совместного
хозяйства  они еще пока  не ведут,  а брать  деньги, тем  более  валюту,  за
роскошь  человеческого  общения,  как это  делают  некоторые  прагматические
женщины,  она не  приучена.  И тогда  Валера без  лишних мучений вложил весь
обмен  в сервиз  "Мадонна"  со  сценами из пейзанской жизни. Такой же,  даже
победней, он видел у Желябьева.
     Потом они  на  последние марки набрали  замечательного  пива и соленого
печенья, поднялись  в чистяковский полулюкс (остальные члены  делегации жили
по двое) и  прекрасно  провели время. Надя  отправилась  в  ванную, но через
минуту выглянула оттуда и сказала Валере, засовывавшему бутылки в морозилку:
"Иди  лучше  ко  мне! Хочешь,  я тебя  помою,  как  маленького!"  А  вечером
руководитель  делегации  стоял  в  холле  гостиницы  и  памятливым  взглядом
встречал  запыхавшихся,  увешанных   свертками   молодых   ученых-историков,
опоздавших к урочному времени.
     Прощальный  банкет хозяева  организовали  в большом рыцарском  зале,  в
центре  которого  стояла  бочка  халявного пива, да еще  официанты  обносили
гостей вином и  шнапсом. На шведском столе теснилось совершенно  безобразное
изобилие закусок. Воспитанный  в гастрономическом аскетизме, Чистяков даже и
не предполагал, что существует столько сортов колбасы.
     Начались   тосты  и  спичи.  Сначала  говорили  хозяева  и  с  немецкой
основательностью  благодарили  гостей  за  прекрасное. участие  в  семинаре.
Потом, как выразилась Надя, в  порядке "алаверды",  гости славили  хозяев за
организацию  замечательного симпозиума.  Дали слово и  Чистякову, он к  тому
времени  хватанул уже две  кружки пива,  дупелек шнапса и бокал шампанского,
поэтому  вдохновенно  и  раскованно -  знай  наших!  -  заговорил  о великой
исторической науке,  которая  не  только познает  минувшее, связывая воедино
прошлое с  настоящим, но и  сближает людей и народы,  разрушая  все  стены и
преграды меж  ними... Выступление  Валеры  понравилось, ему хлопали, но  два
самых  главных немца удивленно пошептались и пытливо поглядели на Чистякова.
Надя,  когда он  с  победой вернулся к  шведскому  столу, сжала его локоть и
прошептала:  "Здорово  ты  им про стену  впарил!  Полный  апофегей!  Я  тебя
уважаю!.."  "Про  какую  стену?" - не понял  Валера и,  пожав  плечами, стал
слушать, как щуплый кореец славит  гиганта исторической мысли великого вождя
и полководца Ким Ир Сена.
     После той поездки Чистяков потом много "раз бывал за рубежом, но до сих
пор помнит, как мучительно медленно полз поезд последние сто километров, как
они,  собравшись в  одном  купе, пели  "Дорогая  моя  столица,  золотая  моя
Москва!",  как  кричали  "ура",  пересекая  окружную  дорогу,  как  вышли  с
чемоданами на  площадь Белорусского  вокзала  и с  ностальгическим умилением
прочитали  огромный плакат  "Экономика  должна  быть  экономной".  А  хмурый
таксист,  наотрез  отказавшийся  везти  Надю  в  Свиблово,  так  тот  просто
показался родным человеком.
     Готовясь к отчету о поездке в ГДР,  Валера вручил всем  членам парткома
по сувениру - брелоку в виде маленькой пивной кружки, а Алексею Андриановичу
персонально - подарочно оформленный спиртометр. Отчитался  Чистяков быстро и
складно:    доклады   членов    делегации    были   сделаны    на    высоком
идейно-теоретическом   уровне  и   хорошо  прозвучали,  в  дискуссии  твердо
отстаивали  четкий историко-мате-риалистический метод,  на который, впрочем,
никто  и не  покушался, разве что немножко  югославы.  Один реферат  отмечен
дипломом, каковой и  прилагается к письменному рапорту. Семеренко  благостно
покивал  и  предложил было  запротоколировать  положительную  оценку  работы
делегации молодых историков на берлинском симпозиуме, но тут  неожиданно для
всех  слово попросил Убивец.  Он  встал  и, поигрывая  подаренным брелочком,
спросил,  глядя  Валере  прямо в  глаза. Первое.  Правда  ли,  что во  время
зарубежной  поездки  велись разговоры,  порочащие  роль  партии  в советской
истории? Второе. Правда ли, что уважаемый Валерий Павлович, воспользовавшись
своим  руководящим  положением,   включил  в  состав  делегации  собственную
любовницу -  аспирантку Печерникову и во время поездки они даже не  скрывали
своих  интимных  отношений?  Третье.  Правда ли, что  заместитель  секретаря
парткома по идеологии, выступая  на  закрытии  симпозиума, призвал разрушить
Берлинскую стену, защищающую  первое  немецкое социалистическое государство,
от посягательств НАТО?  Члены парткома посмотрели на Валеру так, как смотрят
на ошметки человека, попавшего под экспресс.

     Чистяков  почувствовал, что лицо  его стало  багровым, а  между лопаток
потекла щекочущая  струйка пота. Он до дурноты четко ощущал, как непоправимо
затягивается пауза, и наконец  мысленно выстроил фразу  о  том,  что споры о
неоднозначной  роли  Сталина  в становлении  социализма  не  есть  очернение
партии,  что  его  слова  об  исторической науке,  ломающей  преграды  между
народами,  ничего  общего не имеют  с  призывом разрушить  Берлинскую стену,
обладающую, без  сомнения, важным военно-политическим  значением, и что  его
отношения с аспиранткой  Печерниковой никого  не  касаются,  что  они подали
заявление и скоро  поженятся...  Скажи тогда Валера эту длинную, продуманную
фразу  - и жизнь  его  пошла  бы совсем по-другому:  он  никогда  бы не стал
секретарем  райкома, он бы женился на Наде  и  у их ребенка, в  это Чистяков
твердо верил, были бы самые здоровые почки.
     Но тогда, одиннадцать лет назад, прежде чем раскрыть рот, Валера глянул
сначала на Семеренко, а  тот, сурово нахмурившись, а упор  смотрел на своего
любимца  и  медленно   шевелил  губами,  точно  жевал  что-то.  И  Чистякову
показалось, что  эти беззвучно шевелящиеся губы произносят одно-единственное
- "клевета". "Клевета! - твердо  повторил Валера.-  Клевета от  начала  и до
конца!"  "Откуда,  парень,  у  тебя  такая  информация?"  -  тяжело  спросил
Семеренко у  Иванушкина. "Был  сигнал. Я разговаривал с членами делегации. В
райкоме партии  уже  знают",- четко ответил Убивец. "А  вот не надо, парень,
меня   райкомом  пугать!-  осерчал  Алексей  Андрианович.-  Ладно,  учитывая
серьезность выдвинутых обвинений, составим комиссию. Председателем  буду  я.
Возражений нет? Свободны..."
     После того как все  ушли,  Чистяков  остался сидеть за длинным  столом.
Несколько минут  Семеренко расхаживал по кабинету  и матерился, почти до дна
исчерпав бездонные ресурсы меткого народного слова. "Но ведь не так было!" -
пытался оправдываться Валера. "Но ведь было?" "Было..."
     "А не должно быть! Ничего! - крикнул Алексей  Андрианович... По-твоему,
Иванушкин сам допер? Не-ет, подсказали! Ты думаешь, парень, они тебя сожрать
хотят? Не-ет! Я ж  тебя, раздолбая, в  кадровый резерв записал,  документы в
райком  заслал.  Ты -  мой тыл, поэтом/по  тебе  ударили. И время как удачно
выбрали - прикрыть  теперь некому. А ты, сопляк, дал повод! Так что, извини,
накажу я  тебя. В  мои  времена за такие дела  в  порошок стирали и по ветру
развеивали, а я  тебя  даже из партии не погоню,  дам строгача с прицепом. В
аспирантуре останешься,  защитишься, но из парткома я  тебя шугану  так, что
они там  в райкоме  надолго заткнутся.  А  жаль... Хороший из тебя,  парень,
комиссар мог получиться! - Семеренко с досады хватил ладонью по столу, потом
достал  из  маленькой  пробирочки   крупинку  нитроглицерина  и,  болезненно
улыбнувшись, спросил: - Девка-то хоть стоящая?.."
     В институтской  раздевалке гардеробщик, дедуля  с  купеческим пробором,
выдал Валере его  плащ, помог надеть и даже смахнул со спины и  плеч перхоть
специальной щеточкой.  До избрания  в партком  он  просто кидал чистяковскую
одежду на барьер и отворачивался. "Ничего, скоро  снова начнет  швырять!"  -
подумал  Валера,  и грядущее  пренебрежение этого  несчастного  подавальщика
показалось ему самым обидным во всей этой унизительной истории.
     На кафедре  Чистякову  сказали, что  все давно разошлись,  дольше  всех
сидела Печерникова, но и она ушла полчаса назад. Валера вспомнил, что  у нее
сегодня  примерка.  Надя поначалу  хотела просто  купить свадебное платье  в
комиссионке, но мамулек обозвала ее дурой и собственноручно отвела в ателье.
     Сам не зная зачем,  Валера  поехал к родителям. Они недавно  получили в
том же общежитии комнату побольше, метров восемнадцать, чем  отец несказанно
гордился.  Надя однажды  сказала:  если у  человека сначала отобрать  все, а
потом кидать ему  крошки, то он будет  благодарить и лобызать кидающую руку,
не вспоминая даже, что она, эта рука, некогда все и отобрала.
     Чистяков-старший  работал токарем-расточником на заводе "Старт", уходил
из  дому затемно,  в шесть  утра,  и с детства  Валера  запомнил:  во  время
завтрака на столе неизменно стояла еще не вымытая матерью  глубокая тарелка,
словно  покрытая изнутри бордовой плесенью. По  утрам отец всегда ел первое,
обычно  борщ. Возвращался он с  работы тоже рано, выпивал свою  четвертинку,
ужинал и  дремал возле врубленного телевизора, но  стоило выключить ящик или
просто  убавить  звук  -  сразу   просыпался.  В  десять  отец  окончательно
укладывался спать и очень  злился, когда Валера  продолжал читать при  свете
ночника,  ругался,  обзывал  всех дармоедами, вставал  и  выключал лампочку.
Тогда сообразительный сын на деньги, сэкономленные от  завтраков, купил себе
фонарик  и стал  читать  под одеялом,  но суровый родитель  обнаружил  это и
разбил фонарь об пол... Одним  словом, путь к знаниям у Чистякова  был такой
же крутой, как у Горького. И только совсем недавно, лежа, уткнувшись лицом в
теплое Надино плечо, он ни с того ни с сего  догадался,  что  своим дурацким
чтением в  двенадцатиметровой  комнатушке  просто-напросто  мешал  родителям
любить друг друга. Ну конечно! Поэтому-то минут через пятнадцать после того,
как гасили свет, мать спрашивала:
     "Валерик,  ты  не  спишь?"  А еще  через  некоторое  время  вставала  и
подходила к сыну, якобы поправить постель... Сестра-то была совсем маленькой
и  засыпала сразу  после того, как ее напоят сладкой  водой из соски.  И еще
Валера заметил: возвращаясь из пионерлагеря, он находил родителей веселыми и
дружными. Как, оказывается, все просто!
     Отец в майке  сидел перед включенным телевизором и ужинал, а  сестра за
письменным  столом  делала  уроки,  по  многолетней  привычке  совершенно не
обращая внимания на шум. Передавали футбол. Папаня при каждом остром моменте
подскакивал и орал: "Ну!" Под это "ну!" и прошло детство Чистякова. Он вынул
из  портфеля бутылку коньяка и поставил  рядом с наполовину  пустой законной
четвертинкой. "Коньяк?" - разочарованно  спросил отец и  полез  в сервант за
второй рюмкой. Валера  подошел  к  сестре, дернул ее  за косу, а  когда  она
сердито обернулась, протянул ей плитку шоколада.  Сестра взяла и пробурчала:
"Лучше бы "Сюрприз" купил. Стоит столько же, а в десять раз больше!.." "Ты и
так  толстая",-  ответил он  и  пальцем  показал ей грамматическую ошибку  в
тетради.

     Отец  принялся  рассказывать  последние  новости:  постепенно  семьи из
общежития   разъезжались   в  отдельные  квартиры,   на  их  место  заселяли
лимитчиков,   а  те  -  хоть  убей  -  отказывались  выполнять  коммунальные
обязанности по уборке  общественной  кухни и туалета; пришлось одному умнику
морду  набить,  теперь коридор  как  миленький  подметает...  "А ты-то  чего
пришел?- вдруг спросил отец.- Неприятности, что ли?"  "Почему неприятности?"
- удивился Валера.  "Потому... Между прочим, вырастил тебя, дармоеда, и знаю
как облупленного!"
     Чистяков не удержался и  скупо  поведал, что  партийной  работой больше
заниматься  не будет, весь  уйдет  в науку. Отец покачал  головой, поцокал и
рассказал, как  у  них  на заводе секретарь парткома  получил новую квартиру
третьим -  после директора и главного инженера. Когда  уговорили коньяк,  из
бельевого отсека желтого гардероба, который Чистяков помнил почти всю жизнь,
на свет  явилась бутылка портвейна "777" -  тайные  запасы. Вскоре Валера не
выдержал и в подробностях рассказал о поездке, о происках Убивца, о решении,
принятом  Семеренко.  Отец  слушал  все  это,  качая  головой,  между  делом
поинтересовался, правда ли наше пиво по сравнению с  немецким  моча, а потом
заявил,   что,  мол,   Надька  твоя  тоже   дура   -  нечего  было  ехать...
Разоткровенничавшись, он даже  рассказал один