енний голос, не сдающийся ни на какие
доводы? Быть может, из щекотливого положения, в каком я
очутился, мне нельзя было выйти без укоров совести. Я все
еще пребывал в величайшей неуверенности относительно
нравственности моего поступка, как вдруг увидел полдюжины
приближающихся всадников с Антонио, благоразумно следовавшим
в арьергарде. Я пошел им навстречу и сообщил, что бандит
спасся бегством тому уже два с лишним часа... Старуха на
вопрос ефрейтора отвечала, что Наварро она знает, но что,
живя одиноко, она ни за что бы не донесла на него, потому
что могла бы поплатиться за это жизнью. Она добавила, что,
когда он у нее останавливается, он всегда уезжает среди
ночи. Мне же пришлось отправиться за несколько миль
предъявить паспорт и подписать заявление у алькайда (6),
после чего мне разрешили продолжать мои археологические
разыскания. Антонио был на меня зол, подозревая, что это я
помешал ему заработать двести дукатов. Все же в Кордове мы
расстались друзьями; там я его вознаградил, насколько то
позволяло состояние моих финансов.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

        II

   В Кордове я провел несколько дней. Мне указали на одну
рукопись доминиканской библиотеки, где я мог найти
интересные сведения о древней Мунде. Весьма радушно
принятый добрыми монахами, дни я проводил в их монастыре, а
вечером гулял по городу. В Кордове, на закате солнца, на
набережной, идущей вдоль правого берега Гвадалкивира, бывает
много праздного народа. Там дышишь испарениями кожевенного
завода, доныне поддерживающего старинную славу тамошних мест
по части выделки кож; но зато можно любоваться зрелищем,
которое чего-нибудь да стоит. За несколько минут до
"ангелуса" (7) множество женщин собирается на берегу реки,
внизу набережной, которая довольно высока. Ни один мужчина
не посмел бы вмешаться в эту толпу. Когда звонят "ангелус",
считается, что настала ночь. При последнем ударе колокола
все эти женщины раздеваются и входят в воду. И тут
подымаются крик, смех, адский шум. С набережной мужчины
смотрят на купальщиц, таращат глаза и мало что видят. Между
тем эти смутные белые очертания, вырисовывающиеся на темной
синеве реки, приводят в действие поэтические умы, и, при
некотором воображении, нетрудно представить себе купающуюся
с нимфами Диану, не боясь при этом участи Актеона (8). Мне
рассказывали, что однажды несколько сорванцов сложились и
задобрили соборного звонаря, чтобы он прозвонил "ангелус"
двадцатью минутами раньше урочного часа. Хотя было еще
совсем светло, гвадалкивирские нимфы не стали колебаться и,
полагаясь больше на "ангелус", чем на солнце, со спокойной
совестью совершили свой купальный туалет, который всегда
крайне прост. Меня при этом не было. В мое время звонарь
был неподкупен, сумерки - темны, и только кошка могла бы
отличить самую старую торговку апельсинами от самой
хорошенькой кордовской гризетки.
   Однажды вечером, в час, когда ничего уже не видно, я
курил, облокотясь на перила набережной, и в это время
какая-то женщина, поднявшись по лестнице от реки, села рядом
со мной. В волосах у нее был большой букет жасмина,
лепестки которого издают вечером одуряющий запах. Одета она
была просто, пожалуй, даже бедно, во все черное, как
большинство гризеток по вечерам. Женщины из общества носят
черное только утром; вечером они одеваются a la francesa
(9). Подходя ко мне, моя купальщица уронила на плечи
мантилью, покрывавшую ей голову, "и в свете сумрачном,
струящемся от звезд", я увидел, что она невысока ростом,
молода, хорошо сложена и что у нее огромные глаза. Я тотчас
же бросил сигару. Она оценила этот вполне французский знак
внимания и поспешила мне сказать, что очень любит запах
табака и даже сама курит, когда ей случается найти мягкие
"папелито" (10). По счастью, у меня в портсигаре как раз
такие были, и я счел долгом ей их предложить. Она
соблаговолила взять один и закурила его о кончик горящей
веревки, которую за медную монету нам принес мальчик.
Смешивая клубы дыма, мы с прекрасной купальщицей так
заговорились, что остались на набережной почти одни. Я
счел, что не поступлю нескромно, предложив ей пойти в
"неверию" (11) съесть мороженого. Немного подумав, она
согласилась; но прежде, чем решиться, захотела узнать,
который час. Я поставил свои часы на бой, и этот звон очень
ее удивил.
   - Каких только изобретений у вас нет, у иностранцев!
   Из какой вы страны, сеньор? Англичанин, должно быть? (12)
   - Француз и ваш покорнейший слуга. А вы, сеньора или
сеньорита, вы, вероятно, родом из Кордовы?
   - Нет.
   - Во всяком случае, вы андалузка. Я это слышу по вашему
мягкому выговору.
   Если вы так хорошо различаете произношение вы должны
догадаться, кто я.
   - Я полагаю, что вы из страны Иисуса, в двух шагах от
рая.
   (Этой метафоре, означающей Андалузию, - меня научил мой
приятель Франциско Севилья, известный пикадор (13).)
   - Да, рай... Здешние люди говорят, что он создан не для
нас.
   - Так, значит, вы мавританка или... - я запнулся не смея
сказать: еврейка.
   - Да полноте! Вы же видите, что я цыганка; хотите, я вам
скажу "бахи"? (14) Слышали вы когда-нибудь о Карменсите?
Это я.
   В те времена - тому уже пятнадцать лет - я был таким
нехристем, что не отшатнулся в ужасе, увидев рядом с собой
ведьму. "Что ж? - подумал я. - На той неделе я ужинал с
грабителем с большой дороги, покушаем сегодня мороженого, с
приспешницей дьявола. Когда путешествуешь, надо видеть
все". У меня была и другая причина поддержать с ней
знакомство. По выходе из коллежа, - признаюсь к своему,
стыду, - я убил некоторое время на изучение тайных наук и
даже несколько раз пытался заклинать духа тьмы. Давно уже
исцелившись от страсти к подобного рода изысканиям, я все же
продолжал относиться с известным любопытством ко всяким
суевериям и теперь рад был случаю узнать, на какой высоте
стоит искусство магии у цыган.
   Беседуя мы вошли в неверию и уселись за столик, озаренный
свечой под стеклянным колпачком. Тут я мог вдоволь
разглядывать свою "хитану" (15), в то время как добрые люди,
сидя за мороженым, дивились, видя меня в таком обществе.
   Я сильно сомневаюсь в чистокровности сеньориты Кармен; во
всяком случае, она была бесконечно красивее всех ее
соплеменниц, которых я когда-либо встречал. Чтобы женщина
была красива, надо, говорят испанцы, чтобы она совмещала
тридцать "если" или, если угодно, чтобы ее можно было
определить при помощи десяти прилагательных, применимых
каждое к трем частям ее особы. Так, три вещи у нее должны
быть черные: глаза, веки и брови; три - тонкие: пальцы,
губы, волосы, и т. д. Об остальном можете справиться у
Брантома (16). Моя цыганка не могла притязать на все эти
совершенства. Ее кожа, правда, безукоризненно гладкая,
цветом близко напоминала медь. Глаза у нее были раскосые,
но чудесно вырезанные; губы немного полные, но красиво
очерченные, а за ними виднелись зубы, белее очищенных
миндалин. Ее волосы, быть может, немного грубые, были
черные, с синим, как вороново крыло, отливом, длинные и
блестящие. Чтобы не утомлять вас слишком подробным
описанием, скажу коротко, что с каждым недостатком она
соединяла достоинство, быть может, еще сильнее выступавшее в
силу контраста. То была странная и дикая красота, лицо,
которое на первый взгляд удивляло, но которое нельзя было
забыть. В особенности у ее глаз было какое-то чувственное и
в то же время жестокое выражение, какого я не встречал ни в
одном человеческом взгляде. Цыганский глаз - волчий глаз,
говорит испанская поговорка, и это верное замечание. Если
вам некогда ходить в зоологический сад, чтобы изучать взгляд
волка, посмотрите на вашу кошку, когда она подстерегает
воробья.
   Было бы, конечно, смешно, чтобы вам гадали в кафе. А
потому я попросил хорошенькую колдунью разрешить мне
проводить ее домой; она легко согласилась, но захотела еще
раз справиться о времени и снова попросила меня поставить
часы на бой.
   - Они действительно золотые? - сказала она, глядя на них
крайне внимательно.
   Когда мы двинулись дальше, стояла темная ночь; лавки были
большей частью заперты, а улицы почти пусты.
   Мы перешли Гвадалкивирский мост и в конце предместья
остановились у дома, отнюдь не похожего на дворец. Нам
открыл мальчик. Цыганка сказала ему что-то на незнакомом
мне языке; впоследствии я узнал, что это "роммани", или
"чипе кальи", наречие хитанов. Мальчик тотчас же исчез,
оставив нас одних в довольно просторной комнате, где стояли
небольшой стол, два табурета и баул. Еще я должен упомянуть
кувшин с водой, груду апельсинов и вязку лука.
   Когда мы остались наедине, цыганка достала из баула
карты, невидимому, уже немало послужившие, магнит, высохшего
хамелеона и кое-какие другие предметы, потребные для ее
искусства. Потом она велела мне начертить монетой крест на
левой ладони, и магический обряд начался. Не к чему
излагать вам ее предсказания; что же касается ее приемов, то
было очевидно, что она и впрямь колдунья.
   К сожалению, нам скоро помешали. Внезапно с шумом
отворилась дверь, и человек, до самых глаз закутанный в
бурый плащ, вошел в комнату, не очень-то любезно окликая
цыганку. Я не понимал, что он говорил, но по его голосу
можно было судить, что он весьма не в духе. При виде его
хитана не выказала ни удивления, ни досады, но бросилась ему
навстречу и с необычайной поспешностью стала ему что-то
говорить на таинственном языке, которым уже пользовалась в
моем присутствии. Слово "паильо", часто повторявшееся, было
единственным, которое я понимал. Я знал, что так цыгане
называют всякого человека чуждого им племени. Полагая, что
речь идет обо мне, я готовился к щекотливому объяснению; уже
я сжимал в руке ножку одного из табуретов и строил про себя
умозаключения, дабы с точностью установить миг, когда будет
уместно швырнуть им в голову пришельца. Тот резко оттолкнул
цыганку и двинулся ко мне; потом, отступая на шаг:
   - Ах, сеньор, - сказал он, - это вы!
   Я в свой черед взглянул на него и узнал моего друга дона
Хосе. В эту минуту я немного жалел, что не дал его
повесить.
   - Э, да это вы, мой удалец! - воскликнул я, смеясь
насколько можно непринужденнее. - Вы прервали сеньориту как
раз, когда она сообщала мне преинтересные вещи.
   - Все такая же! Этому будет конец, - процедил он сквозь
зубы, устремляя на нее свирепый взгляд.
   Между тем цыганка продолжала ему что-то говорить на своем
наречии. Она постепенно воодушевлялась. Ее глаза
наливались кровью и становились страшны, лицо
перекашивалось, она топала ногой. Мне казалось, что она
настойчиво убеждает его что-то сделать, но что он не
решается. Что это было, мне представлялось совершенно ясным
при виде того, как она быстро водила своей маленькой ручкой
взад и вперед под подбородком. Я склонен был думать, что
речь идет о том, чтобы перерезать горло, и имел основания
подозревать, что горло это - мое.
   На этот поток красноречия дон Хосе ответил всего лишь
двумя-тремя коротко произнесенными словами. Тогда цыганка
бросила на него полный презрения взгляд; затем, усевшись
по-турецки в углу, выбрала апельсин, очистила его и
принялась есть.
   Дон Хосе взял меня под руку, отворил дверь и вывел меня
на улицу. Мы прошли шагов двести в полном молчании. Потом,
протянув руку:
   - Все прямо, - сказал он, - и вы будете на мосту.
   Он тотчас же повернулся и быстро пошел прочь. Я
возвратился к себе в гостиницу немного сконфуженный и в
довольно дурном расположении духа. Хуже всего было то, что,
раздеваясь, я обнаружил исчезновение моих часов.
   По некоторым соображениям я не пошел на следующий день
потребовать их обратно и не обратился к коррехидору с
просьбой велеть их разыскать. Я закончил свою работу над
доминиканской рукописью и уехал в Севилью. Постранствовав
несколько месяцев по Андалузии, я решил вернуться в Мадрид,
и мне пришлось снова проезжать через Кордову. Я не
собирался задерживаться там надолго, ибо невзлюбил этот
прекрасный город с его гвадалкивирскими купальщицами. Но
так как мне необходимо было повидать некоторых друзей и
выполнить кое-какие поручения, то мне предстояло провести по
меньшей мере три-четыре дня в древней столице мусульманских
владык.
   Едва я появился вновь в доминиканском монастыре, один из
монахов, всегда живо интересовавшийся моими изысканиями о
местонахождении Мунды, встретил меня с распростертыми
объятиями, восклицая:
   - Хвала создателю! Милости просим, дорогой мой друг. Мы
все считали, что вас нет в живых, а я, который говорю с
вами, я множество раз прочел "pater" и "ave" (17), о чем не
жалею, за упокой вашей души. Так, значит, вас не убили; а
что вас обокрали, это мы знаем!
   - Как так? - спросил я его не без удивления.
   - Ну да, вы же знаете, эти прекрасные часы, которые вы в
библиотеке ставили на бой, когда мы вам говорили, что пора
идти в церковь. Так они нашлись, вам их вернут.
   - То есть, - перебил я его смущенно, - я их потерял...
   - Мошенник под замком, а так как известно, что он
способен застрелить христианина из ружья, чтобы отобрать у
него песету, то мы умирали от страха, что он вас убил. Я с
вами схожу к коррехидору, и вам вернут ваши чудесные часы.
А потом посмейте рассказывать дома, что в Испании правосудие
не знает своего ремесла!
   - Я должен сознаться, - сказал я ему, - что мне было бы
приятнее остаться без часов, чем показывать против бедного
малого, чтобы его потом повесили, особенно потому...
потому...
   - О, вам не о чем беспокоиться; он достаточно себя
зарекомендовал, и дважды его не повесят. Говоря - повесят,
я не совсем точен. Этот ваш вор - идальго (18); поэтому его
послезавтра без всякой пощады удавят (19). Вы видите, что
одной кражей больше или меньше для него все равно. Добро бы
он еще только воровал. Но он совершил несколько убийств,
одно другого ужаснее.
   - Как его зовут?
   - Здесь он известен под именем Хосе Наварро; но у него
есть еще баскское имя, которого нам с вами ни за что не
выговорить. Знаете, с ним можно повидаться, и вы, который
интересуетесь местными особенностями, не должны упускать
случая узнать, как в Испании мошенники отправляются на тот
свет. Он в часовне, и отец Мартинес вас проводит.
   Мой доминиканец так настаивал, чтобы я взглянул на
приготовления к "карошенький маленький пофешенья", что я не
мог отказаться. Я отправился к узнику, захватив с собой
пачку сигар, которые, я надеялся, оправдали бы в его глазах
мою нескромность.
   Меня впустили к Хосе, когда он обедал. Он довольно
холодно кивнул мне головой и вежливо поблагодарил меня за
принесенный подарок. Пересчитав сигары в пачке, которую я
ему вручил, он отобрал несколько штук и вернул мне
остальные, заметив, что так много ему не потребуется.
   Я спросил его, не могу ли я, с помощью денег или при
содействии моих друзей, добиться смягчения его участи.
Сначала он пожал плечами, грустно улыбнувшись; потом,
подумав, попросил меня отслужить обедню за упокой его души.
   - Не могли ли бы вы, - добавил он застенчиво, - не могли
ли бы вы отслужить еще и другую за одну особу, которая вас
оскорбила?
   - Разумеется, дорогой мой, - сказал я ему. - Но только,
насколько я знаю, никто меня не оскорблял в этой стране.
   Он взял мою руку и пожал ее с серьезным лицом. Помолчав,
он продолжал:
   - Могу я вас попросить еще об одной услуге?..
Возвращаясь на родину, вы, может быть, будете проезжать
через Наварру; во всяком случае, вы будете в Витории,
которая оттуда недалеко.
   - Да, - отвечал я, - я, конечно, буду в Витории; но
возможно, что заеду и в Памплону, а ради вас, я думаю, я
охотно сделаю этот крюк.
   - Так вот, если вы заедете в Памплону, вы увидите много
для вас интересного... Это красивый город... Я вам дам
этот образок (он показал мне серебряный образок, висевший у
него на шее), вы завернете его в бумагу... - он
остановился, чтобы одолеть волнение, - и передадите его или
велите передать одной женщине, адрес которой я вам скажу.
Вы скажете, что я умер, но не скажете как.
   Я обещал исполнить его поручение. Я был у него на
следующий день и провел с ним несколько часов. Из его уст я
и услышал печальную повесть, которую здесь привожу.

        III

   - Я родился, - сказал он, - в Элисондо, в Бастанской
долине. Зовут меня дон Хосе Лисаррабенгоа, и вы достаточно
хорошо знаете Испанию, сеньор, чтобы сразу же заключить по
моему имени, что я баск и древний христианин (20). Если я
называю себя "дон", то это потому, что имею на то право, и,
будь я в Элисондо, я бы вам показал мою родословную на
пергаменте. Из меня хотели сделать священника и заставляли
учиться, но преуспевал я плохо. Я слишком любил играть в
мяч, это меня и погубило. Когда мы, наваррцы, играем в мяч,
мы забываем все. Как-то раз, когда я выиграл, один алавский
юнец затеял со мной ссору; мы взялись за "макилы" (21), и я
опять одолел; но из-за этого мне пришлось уехать. Мне
повстречались драгуны, и я поступил в Альмансский
кавалерийский полк. Наши горцы быстро выучиваются военному
делу. Вскоре я сделался ефрейтором, и меня обещали
произвести в вахмистры, но тут, на мою беду, меня назначили
в караул на севильскую табачную фабрику. Если вы бывали в
Севилье, вы, должно быть, видели это большое здание за
городской стеной, над Гвадалкивиром. Я как сейчас вижу его
ворота и кордегардию рядом. На карауле испанцы играют в
карты или спят - я же, истый наваррец, всегда старался быть
чем-нибудь занят. Я делал из латунной проволоки цепочку для
своего затравника. Вдруг товарищи говорят: "Вот и колокол
звонит сейчас девицы вернутся на работу". Вы, быть может,
знаете, сеньор, что на фабрике работают по меньшей мере
четыреста-пятьсот женщин. Это они крутят сигары в большой
палате, куда мужчин не допускают без разрешения вейнтикуатро
(22), потому что женщины, когда жарко, ходят там налегке, в
особенности молодые. Когда работницы возвращаются на
фабрику после обеда, множество молодых людей толпится на их
пути и городит им всякую всячину. Редкая девица
отказывается от тафтяной мантилы и рыболовам стоит только
нагнуться, чтобы поймать рыбку. Пока остальные глазели, я
продолжал сидеть на скамье у ворот. Я был молод тогда; я
все вспоминал родину и считал, что не может быть красивой
девушки без синей юбки и спадающих на плечи кос (23). К
тому же андалузок я боялся; я еще не привык к их повадке:
вечные насмешки, ни одного путного слова. Итак, я уткнулся
носом в свою цепочку, как вдруг слышу, какие-то штатские
говорят: "Вот цыганочка". Я поднял глаза и увидел ее. Это
было в пятницу, и этого я никогда не забуду. Я увидел
Кармен, которую вы знаете, у которой мы с вами встретились
несколько месяцев тому назад.
   На ней была очень короткая красная юбка, позволявшая
видеть белые шелковые чулки, довольно дырявые, и хорошенькие
туфельки красного сафьяна, привязанные лентами огненного
цвета. Она откинула мантилью, чтобы видны были плечи и
большой букет акаций, заткнутый за край сорочки. В зубах у
нее тоже был цветок акации, и она шла, поводя бедрами, как
молодая кобылица кордовского завода. У меня на родине при
виде женщины в таком наряде люди бы крестились. В Севилье
же всякий отпускал ей какой-нибудь бойкий комплимент по
поводу ее внешности; она каждому отвечала, строя глазки и
подбочась, бесстыдная, как только может быть цыганка.
Сперва она мне не понравилась, и я снова принялся за работу;
но она, следуя обычаю женщин и кошек, которые не идут, когда
их зовут, и приходят, когда их не звали, остановилась передо
мной и заговорила.
   - Кум, - обратилась она ко мне на андалузский лад, -
подари мне твою цепочку, чтобы я могла носить ключи от моего
денежного сундука.
   - Это для моей булавки (24), - отвечал я ей.
   - Для твоей булавки! - воскликнула она, смеясь. -
Видно, сеньор плетет кружева, раз он нуждается в булавках.
   Все кругом засмеялись, а я почувствовал, что краснею, и
не нашелся, что ответить.
   - Сердце мое, - продолжала она, - сплети мне семь локтей
черных к