Биби  остается
безучастной  и  за  это  время  успевает  завести  знакомство  с  коричневым
английским сеттером. Наконец мы трогаемся.
     - Гусынька - прелесть! - бросают нам вдогонку расфранченные завсегдатаи
кондитерской.
     - Мама,  уйдемте скорей из этого сада,  -  говорит со слезами на глазах
панна Зофья.
     - Ну,  спасибо за ваш Саксонский сад!  - выходит из себя мама. - Второй
раз вы меня сюда не заманите. Я уж предпочитаю свой сад в К.
     - Мои новые семидесятипятикопеечные перчатки лопнули! - вздыхает Владек
и,  вероятно от  огорчения,  у  самого  выхода  наступает на  аршинный шлейф
какой-то дамы и обрывает его.
     "Уфф!..  Вот попался!" - думаю я и решаю больше никогда не сопровождать
на прогулках чудаков, которым не нравится Саксонский сад.


        "x x x"

     Однако нас,  коренных или натурализованных варшавян,  удовлетворяет эта
клетка без крыши.  Правда, деревья в ней покрыты пылью и "заплатами", но все
же они довольно зеленые. На клумбах немало мусору, но они хорошо расположены
и   не  нарушают  наших  представлений  о   порядке;   нет  недостатка  и  в
разнообразных цветах  и  блеклых  газонах,  напоминающих небритую  дедушкину
бороду.
     А сколько в нашем саду аллей,  обсаженных каштанами,  сколько расчищено
дорожек и  какой  простор!..  Правда" в  ширину  в  нем  не  больше  трехсот
шестидесяти стариковских шажков, зато длина его свыше шестисот "трагических"
шагов,  то  есть таких,  какими расхаживают по  сцене провинциальные актеры,
желая  произвести  ошеломляющее  впечатление.  Кроме  строений,  не  имеющих
близкого отношения к музеям изящных искусств, кроме кондитерской и молочной,
в этом излюбленном варшавянами уголке красуется фруктовая палатка, роскошная
беседка,  где  торгуют  газированной водой,  и  руины  лотерейных киосков  -
красноречивое свидетельство наших филантропических чувств. Жаль, однако, что
мы уже лишились тира и еще не дождались хотя бы скромного бара;  жаль также,
что  над  проектом главного фонтана  трудилась чья-то  сугубо  хозяйственная
фантазия.  В виде главного украшения такого сада недостаточно было поставить
на  землю  большую  лохань,  в  нее  огромную миску,  в  миску  колоссальную
подставку для керосиновой лампы,  а  на самом верху -  внушительных размеров
блюдце.  Если  Варшаву за  отсутствием пепла  и  лавы  когда-нибудь засыплет
песком, вряд ли наши отдаленные потомки положат много труда, чтобы раскопать
это творение новейшего искусства.


        "x x x"

     Около десяти утра,  когда затихает музыка в заведении минеральных вод и
оседает пыль,  поднятая невероятно длинными метлами сторожей, в сад приходят
пенсионеры,  няни и бонны с детьми да десяток-другой праздных людей, любящих
почитать на  свежем воздухе.  Таинственная нить  симпатий привлекает детей к
пенсионерам,   а  празднолюбцев  к  романическим  боннам,   и  тогда  взорам
наблюдателей представляется удивительное зрелище.
     Солидные  шестиногие  скамьи  с   непомерно  выгнутыми  назад  спинками
приобретают вид  качелей,  где на  одном конце сидит бонна с  вышиванием или
книжкой,  а  на  другом -  празднолюбец с  книжкой или папиросой.  На первый
взгляд между ними  нет  ничего общего,  так  как  сидят они,  отвернувшись в
разные стороны.  Однако даже  на  значительном расстоянии от  этих  странных
парочек при  наличии тонкого слуха легко можно убедиться,  что  длина скамьи
отнюдь  не  мешает  разговорам и  что  проказник  амур  ранит  сердца,  даже
повернутые спиной друг к другу.
     Чем выше поднимается солнце на небосклоне,  тем меньше становится между
ними  расстояние,  и  когда  в  полдень  степенные  люди  проверяют время  у
солнечных часов,  трогательную чету уже разделяет не больше половины скамьи.
Тут к  размечтавшимся парочкам обычно сбегается шумная орава детей с криком:
"Кушать!" -  бонны удаляются, а счастливые победители их сердец, откинувшись
на спинки скамеек, впадают в дремоту, которая нередко заменяет им обед.
     Давно уже за  полдень;  в  саду,  оживленно беседуя,  собираются сливки
общества. Улыбаясь, сияя, шелестя, плывут к главной аллее царицы мироздания,
окутанные облаками тканей всех цветов радуги.
     Перед   их   щебетом  умолкают  птицы  и   затихает,   затаив  дыхание,
заблудившийся в листве ветерок.
     Бурливая  волна  гуляющих,  зажатая  между  живыми  берегами  зрителей,
разделяется на течения, поминутно меняющие русло. Вот все они устремляются в
одну сторону,  через мгновение два из них сворачивают вправо,  три влево,  а
затем - одно вправо и одно влево. Временами волны на миг исчезают, но тотчас
текут вспять и снова сливаются.
     Ослепляют молнии  взглядов,  дурманит  дыхание  тысяч  людей,  оглушают
потоки  слов,   но  когда,  потрясенный  ураганом  необыкновенных  ощущений,
отойдешь в  сторону  -  видишь  толпу  болтливых двуногих,  неизвестно зачем
шатающихся в густых облаках пыли.
     О жизнь! Чем бы ты была без иллюзий?..


        "x x x"

     Спускается ночь;  в  Летнем  театре  идет  опера,  и  толпа  бесплатных
любителей прекрасного,  воплощенного в  звуки,  бродит взад  и  вперед вдоль
роковой  ограды.   Какой-то  страстный  меломан,  вклинившийся  между  двумя
деревьями,  бросает на  меня сердитые взгляды,  потому что  шарканьем ног  я
осмелился напомнить ему о  неудобствах даровых мест.  О,  я  не помешаю!  Не
помешаю!..  Но и не стану завидовать.  Ария тенора, долетая сюда, напоминает
выкрики торговцев,  развозящих уголь,  сопрано - сдавленные рыдания, а бас -
рев быка.
     Но вот опять главная аллея;  гуляющих мало,  и скамьи почти опустели. Я
сажусь и подслушиваю чей-то шепот.
     - Ты не пришла вчера?
     - Я не могла...
     - Избегаешь меня... ты сердишься?
     - Нет...
     - Дай мне твою ручку... Ты меня все-таки любишь?..
     - Не... знаю...
     - О, любишь!
     - Пустите мою руку!
     - Не пущу...
     - Пусти!.. Подумай сам, к чему это приведет?
     Голос издалека. Мама... мама!.. Где ты, мама?..
     Голос ближе. Я здесь, Маня! Иди сюда, иди!..
     Уйдем отсюда.  Продолжайте блаженствовать,  счастливцы!  В  эту  минуту
сердца  ваши  так   переполнены,   что   вы   не   способны  внять  грозному
предостережению, услышанному из уст ребенка.
     Как тихо!.. Только птенчик попискивает в гуще листвы... Почему бы и мне
не насладиться созерцанием сверкающих звезд и влюбленных глаз?
     Мелькают какие-то огни. То лампы горят в беседке с содовой водой, а там
вон  спичка...  Но  что  мне в  конце концов спички,  содовая вода и  прочие
изобретения, когда вокруг меня ночь, а надо мной небо и шелест деревьев?
     Места эти как будто знакомы мне и незнакомы... Кажется, я заблудился, -
это доставляет мне удовольствие!
     Сейчас я  в том настроении,  когда восхищает даже обесславленный птичий
щебет и волнует развенчанная луна.  Какая буря чувств!..  Я мог бы, кажется,
излить в  пении всю мою душу,  столь не похожую на души других людей,  но...
мне  уже  хочется есть,  и  к  тому же  я  опасаюсь,  что не  хватит места в
"Курьере".


        "ПРИМЕЧАНИЯ"

        "САКСОНСКИЙ САД"
     Рассказ впервые опубликован в 1874 году в газете "Курьер варшавски".
        Болеслав Прус.
        Шарманка



     ---------------------------------------------------------------------
     Книга: Б.Прус. Сочинения в семи томах. Том 1
     Перевод с польского Н.Крымовой. Примечания E.Цыбенко
     Государственное издательство художественной литературы, Москва, 1961
     OCR & SpellCheck: Zmiy (zmiy@inbox.ru), 5 октября 2002 года
     ---------------------------------------------------------------------


     Ежедневно в  полдень на  Медовой улице  можно  было  встретить пожилого
господина,  который прогуливался от площади Красинских до Сенаторской улицы.
Летом   он   ходил  в   щегольском  темно-синем  пальто,   серых  брюках  от
первоклассного  портного,  блестящих,  как  зеркало,  ботинках  и  чуть-чуть
потускневшем цилиндре.
     У господина этого было румяное лицо,  бачки с проседью и серые ласковые
глаза. Ходил он, немного сутулясь и засунув руки в карманы. В хорошую погоду
носил под мышкой трость, в пасмурную вооружался английским шелковым зонтом.
     Он  шел  медленно,  всегда погруженный в  глубокую задумчивость.  Возле
костела Капуцинов господин благочестиво касался пальцами шляпы  и  переходил
на  другую сторону,  чтобы взглянуть на  барометр и  термометр в  оптическом
магазине Пика, затем возвращался на правый тротуар, останавливался у витрины
Мечковского, рассматривал фотографии Моджеевской и шел дальше.
     Если  кто-нибудь  его  нечаянно толкал,  он  добродушно улыбался и  сам
каждому уступал дорогу.
     Заметив  красивую  женщину,   он  надевал  пенсне,  но  делал  это  так
флегматично, что разглядеть ее не успевал.
     Господина этого звали пан Томаш.
     Уже тридцать лет гулял пан Томаш по Медовой улице и  часто думал о том,
что многое в  ней изменилось.  То  же самое могла подумать о  нем и  Медовая
улица.
     Когда пан Томаш был еще помощником адвоката,  он шагал так быстро,  что
ни  одна модистка,  возвращавшаяся из  магазина домой,  не  могла бы от него
убежать.  Он был веселым,  разговорчивым,  держался запросто,  носил длинные
волосы и лихо закрученные кверху усы.  Уже в ту пору он чувствовал тяготение
к изящным искусствам,  уделяя им, впрочем, не слишком много времени, так как
без  памяти  увлекался  женщинами.  Он  пользовался успехом,  его  постоянно
сватали.  Но  что поделаешь,  если пан Томаш не  находил ни  одной свободной
минуты,  чтобы сделать предложение,  так как всегда был занят или практикой,
или свиданиями.  От Франи он шел в  суд,  из суда бежал к  Зосе,  а к вечеру
покидал ее, чтобы поужинать с Юзей и Филькой.
     Когда он  стал  адвокатом,  лоб  его  вследствие напряженной умственной
работы вырос до темени,  а  в  усах появилось несколько серебряных нитей.  К
тому  времени пан  Томаш утратил юношеский пыл;  он  располагал состоянием и
репутацией знатока изящных искусств.  Женщин он любил по-прежнему, но теперь
уже подумывал о женитьбе.  Он даже снял квартиру из шести комнат,  сделал за
свой  счет  паркетные  полы,  обзавелся  роскошной  мебелью,  драпировками и
принялся искать жену.
     Но  человеку в  летах не так-то легко сделать выбор.  Одна была слишком
молода,   другую  он  уже  устал  обожать.  Третья  была  привлекательная  и
подходящего  возраста,   но  несоответствующего  темперамента,  а  четвертая
обладала бездной обаяния,  надлежащим возрастом и  темпераментом,  но...  не
дождавшись предложения адвоката, вышла замуж за доктора...
     Однако пан Томаш не унывал,  потому что в  невестах недостатка не было.
Обстановкой обзаводился он исподволь, постоянно заботясь о том, чтобы каждая
вещь в его доме представляла собой художественную ценность. Он менял мебель,
переставлял зеркала, покупал картины.
     Наконец убранство его  квартиры прославилось по  всему городу.  Сам  не
заметив,  когда и  как,  он создал у  себя настоящую художественную галерею,
которую  охотно   посещали  любители.   Он   был   гостеприимен,   устраивал
великолепные приемы,  поддерживал отношения с  музыкантами,  и  постепенно у
него  стали  устраиваться концерты,  которые  даже  дамы  удостаивали  своим
посещением.
     Пан Томаш всем был рад и,  видя в зеркале, что лоб его перерос уже темя
и подбирается к белоснежному воротничку, все чаще подумывал о том, что нужно
во  что бы  то  ни стало жениться.  К  тому же он все еще был неравнодушен к
женщинам.
     Однажды,  когда у  него  собралось особенно многолюдное общество,  одна
молодая дама, осмотрев обстановку, воскликнула:
     - Какие  картины!  Какой  блестящий паркет...  Ваша  жена  будет  очень
счастлива, господин адвокат!
     - Если ей для счастья достаточно будет блестящего паркета,  -  проронил
вполголоса закадычный приятель адвоката.
     В  гостиной развеселились.  Пан Томаш тоже улыбнулся,  но с  этого дня,
когда  кто-нибудь  заговаривал с  ним  о  браке,  он  небрежно  отмахивался,
добавляя при этом.
     - Э-э-э!
     В эту пору он сбрил усы и отпустил баки. О женщинах он всегда отзывался
с уважением, а к их недостаткам относился весьма снисходительно.
     Но,  потеряв надежду на житейские успехи,  ибо и  практику он забросил,
адвокат со спокойной душой безраздельно посвятил себя искусствам. Прекрасная
картина, хороший концерт, новый спектакль были как бы верстовыми столбами на
его жизненном пути. Он не загорался, не увлекался, а... наслаждался.
     На концертах пан Томаш выбирал место подальше от эстрады, чтобы слушать
музыку,  но  не слышать шума и  не видеть артистов.  Собираясь в  театр,  он
заранее знакомился с пьесой,  чтобы без лихорадочного любопытства следить за
игрой актеров.  Картины осматривал в такое время, когда было меньше публики,
и проводил в галерее целые часы.
     Если что-нибудь ему нравилось, он говорил:
     - Знаете, господа, это совсем недурно.
     Он  принадлежал к  числу  немногих  людей,  которые  первыми  угадывают
таланты. Но и посредственные произведения никогда не осуждал.
     - Подождите,  из него, может быть, еще что-нибудь выйдет, - говорил он,
когда другие критиковали художника.
     Так он всегда снисходительно относился к  человеческим слабостям,  а  о
пороках умалчивал.
     К  сожалению,  ни  один смертный не свободен от какой-либо странности -
была странность и у пана Томаша. Он ненавидел шарманщиков и шарманки.
     Если ему случалось услышать на  улице шарманку,  он прибавлял шагу и  у
него  на  несколько часов портилось настроение.  Этот человек,  всегда такой
спокойный - вспыхивал, как спичка, такой обычно сдержанный - кричал, и такой
мягкий - приходил в неистовую ярость при первых же звуках шарманки.
     Слабости этой он ни от кого не скрывал и даже оправдывал ее.
     - Музыка,  - взволнованно объяснял он, - это тончайшее воплощение духа,
в  шарманке же  она  превращается в  работу  машины и  в  орудие пытки.  Все
шарманщики -  просто разбойники!  Наконец,  -  добавлял он,  - шарманка меня
раздражает,  а  мне дана только одна жизнь,  и я не желаю растрачивать ее на
слушание этой ужасной музыки.
     Какой-то   злобный  насмешник,   зная  об   отвращении  пана  Томаша  к
музыкальным машинам,  придумал некрасивую шутку - подослал ему под окна двух
шарманщиков.   Пан  Томаш  заболел  от  гнева,   а  впоследствии,  обнаружив
виновника, вызвал его на дуэль.
     Только  судом  чести  удалось  предотвратить  кровопролитие  по  такому
ничтожному поводу.
     Дом,  в  котором жил пан Томаш,  несколько раз переходил из рук в руки.
Каждый  новый  домовладелец  считал,   разумеется,   своим  долгом  повышать
квартирную  плату,   и  прежде  всего  пану  Томашу.   Последний  философски
примирялся с надбавкой, но с неизменным условием, ясно записанным в договор,
- чтобы во дворе никогда не играли шарманщики.
     Независимо от  договорных условий,  пан  Томаш вызывал к  себе  каждого
нового дворника и заводил с ним примерно такой разговор:
     - Вот что, любезный... Тебя как зовут?
     - Казимеж, с вашего позволения.
     - Так вот,  Казимеж,  всякий раз,  когда я  вернусь домой поздно и тебе
придется отпирать мне ворота, ты получишь от меня двадцать грошей. Понял?
     - Понял, ваша милость.
     - Кроме того,  ты будешь ежемесячно получать от меня десять злотых,  но
знаешь за что?
     - Не могу знать вельможный пан, - отвечал взволнованный дворник.
     - За то, чтобы ты никогда не пускал во двор шарманщиков. Понял?
     - Понял, ясновельможный пан.
     Квартира  адвоката  делилась  на  две  части.  Четыре  большие  комнаты
выходили окнами на улицу, две поменьше - во двор.
     Парадные комнаты предназначались для  гостей.  Здесь пан Томаш принимал
клиентов,   здесь   устраивались  званые   вечера   и   останавливались  его
родственники или знакомые, приезжая из деревни. Обычно пан Томаш редко здесь
появлялся и  то  лишь  затем,  чтобы  проверить,  хорошо ли  навощен паркет,
вытерта ли пыль и не попорчена ли мебель.
     Часы,  которые пан  Томаш  проводил дома,  он  просиживал в  кабинете с
окнами,  выходившими во двор. Там он читал книги, писал письма, просматривал
документы знакомых,  просивших его совета. Как только у него уставали глаза,
он усаживался в  кресло у окна и,  закурив сигару,  предавался раздумью.  Он
считал,  что размышление - это важная жизненная функция, и, заботясь о своем
здоровье, человек не должен ею пренебрегать.
     По  другую сторону двора,  прямо против окон  пана  Томаша,  находилась
квартира,  которую сдавали небогатым людям.  Долгое  время  там  жил  старый
судейский чиновник,  но,  потеряв  должность вследствие ее  упразднения,  он
переехал на  Прагу.  После него квартиру снял портной,  но он любил выпить и
пошуметь,  и  от  квартиры ему  отказали.  Потом  здесь  поселилась какая-то
пенсионерка,  вечно воевавшая со своей прислугой.  Но со дня святого Яна эту
весьма дряхлую и  зажиточную старушку взяли,  несмотря на ее сварливый нрав,
какие-то родственники к себе в деревню,  а на ее место въехали две женщины с
маленькой девочкой лет восьми.
     Женщины эти  жили  своим трудом.  Одна из  них  шила,  другая вязала на
машине чулки и фуфайки.  Более молодую и красивую девочка называла мамой,  а
старшей говорила - пани.
     И у нашего адвоката,  и у новых жильцов окна были открыты целыми днями.
Когда пан  Томаш усаживался в  кресло,  ему  прекрасно было  видно все,  что
делается у его соседок.
     Обстановка у  них была бедная.  На  столах и  стульях,  на диване и  на
комоде лежали ткани, предназначенные для шитья, и клубки ниток для чулок.
     По утрам женщины сами убирали квартиру,  а в полдень служанка приносила
им  не слишком обильный обед.  Обе они почти не отходили от своих грохочущих
машинок.
     Девочка обычно сидела у  окна.  Это  был  ребенок с  темными волосами и
красивым, но бледным и странно неподвижным личиком. Иногда девочка вязала на
двух спицах поясок из бумажных ниток.  Порой она играла с куклой, медленно и
как бы с трудом одевая ее и раздевая. Временами она ничего не делала и, сидя
у окна, к чему-то прислушивалась.
     Пан Томаш никогда не  видел,  чтобы она пела или бегала по комнате,  не
видел даже улыбки на ее бледных губках и неподвижном лице.
     "Странный  ребенок!"   -   думал   пан   Томаш   и   стал   внимательно
присматриваться к девочке.
     Как-то  раз он заметил (это было в  воскресенье),  что мать принесла ей
букетик цветов.  Девочка немного оживилась.  Она разбирала и собирала цветы,
целовала их,  наконец снова связала их в букетик, поставила в стакан с водой
и, усевшись у окна, сказала:
     - Мама! Правда, здесь очень грустно?
     Пан Томаш возмутился.  Как можно было грустить в том самом доме, где он
прожил столько лет в отличном настроении!
     Однажды пан Томаш оказался в своем кабинете в четвертом часу дня. В это
время солнце светило прямо в  окна его соседкам,  а  светило оно и припекало
основательно.  Пан Томаш взглянул в  окно и,  заметив,  должно быть,  что-то
необычайное, поспешно надел пенсне.
     Вот что он увидел.
     Худенькая девочка,  закинув руки  за  голову,  лежала почти навзничь на
подоконнике и широко открытыми глазами смотрела прямо на солнце.  Ее личико,
такое всегда неподвижное, заиграло теперь каким-то чувством - не то радости,
не то печали.
     - Она слепая!  -  прошептал Томаш,  снимая пенсне.  В  ту  же минуту он
ощутил резь в глазах при одной мысли о том, что кто-то может смотреть в упор
на палящее солнце.
     Действительно,  девочка была слепа уже два года.  На  шестом году жизни
она  перенесла какую-то  тяжелую болезнь,  несколько недель  не  приходила в
сознание и  так ослабела,  что лежала,  не двигаясь и не произнося ни слова,
как мертвая.
     Ее поили вином и бульоном, и понемногу она стала поправляться. В первый
же день, когда ее посадили в постели, она спросила:
     -