аику из
цветных камушков,  поскольку  всю  жизнь я занимаюсь  проклятым и сладостным
этим ремеслом, то в людях типа Анжеллы я чувствую конкурентов, нахрапистых и
бездарных.

     Был  у нее  один тяжелейший  порок, за  который, по моему выстраданному
убеждению,  следует  удалять  особь  из общества, как  овцу выбраковывают из
стада: она говорила то, что думала, причем без малейшей разделительной паузы
между двумя этими, столь разными, функциями мозга.
     Сказанув, обычно приходила от произнесенного в восторг и изумление.

     В этой огромной пятикомнатной квартире  они жили втроем. И если мать  с
сыном связывали на редкость тугие, перекрученные, намертво завязанные узлами
колючей  проволоки  отношения,  то отец,  на  взгляд  постороннего,  казался
настолько  случайным  человеком  в  доме,  что  впервые  попавшие  сюда люди
принимали его за такого же гостя.
     Сейчас,  как  ни  силюсь, не могу припомнить - был ли в  этих хоромах у
него  угол. Между тем прекрасно помню "кабинет"  Анжеллы, комнату  Маратика,
всю  обклеенную  фотообоями:  джунгли,  обезьяны,  застывшие  на  пальмах  с
кокосовым орехом в лапах, серебряные водопады, оцепеневшие на стенах. Поверх
этого африканского  великолепия  наклеены  были метровые фотографии каких-то
знаменитых каратистов, схваченных фотокамерой в мгновение прыжка,  с летящей
железномускульной ногой, рассекающей воздух, как весло - воду.
     А вот  комнату  Мирзы, Мирзы Адыловича,  профессора, талантливого,  как
говорили, ученого, - не помню, хоть убей.
     Правда,  в  спальне стояла громадная,  как палуба  катера,  супружеская
кровать, но боюсь, -  хоть и не мое это дело, - профессору  и там негде было
голову приклонить.  Впрочем, на то  была  причина  - о,  отнюдь не  амурного
свойства. Скорее, наоборот.

     Впервые  я  увидела  Мирзу  в  тот день,  когда пришла  читать  Анжелле
начальные  страницы сценария. Часам к пяти в дверь позвонили тремя короткими
вопрошающими звонками. Анжелла пошла  открывать и  спустя минуту появилась с
высоким, очень  худым,  неуловимо элегантным  человеком  лет пятидесяти.  Он
напоминал  какого-то известного  индийского киноактера  - худощавым  смуглым
лицом,  на котором  неуместными и неожиданными казались полные, женственного
рисунка губы.
     - Это  Мирза,  - сказала  Анжелла,  интонационно  отсекая  от нас двоих
присутствие этого человека. - Ну, читай дальше.
     - Очень приятно, - сказал Мирза, протягивая мне странно  горячую, точно
температурную руку. - Творите, значит? Ну, творите, творите...
     Я  вдруг ощутила запах спиртного, перебитый  запахом  ароматизированной
жвачки, которую  он как-то слишком  оживленно для своего почтенного возраста
жевал.
     -  Не мешай нам!  -  крикнула Анжелла. - Пошуруй в холодильнике  насчет
ужина.
     -  Сию минутку! -  с готовностью, возбужденно-весело отозвался Мирза. -
Сей момент!
     Словом, он был  основательно пьян.  И, судя по всему, не слишком удивил
этим Анжеллу. Тогда я поняла - кто он.

     И правда,  очень быстро  он приготовил ужин, и,  когда  позвал  нас  на
лоджию  есть - там стоял  большой обеденный  стол, - оказалось, что  все уже
накрыто,  и  умело,  даже изысканно -  с салфетками,  приборами,  соусами  в
невиданных мною номенклатурных баночках.
     Когда мы пообедали и  вернулись в  гостиную,  Мирза, надев фартук, стал
мыть  посуду, хотя, на мой взгляд, ему  бы следовало принять  горячий  душ и
идти спать. Но он не ушел спать, а все  возился на кухне, гремел кастрюлями.
И  хотя он  находился в собственном  доме, меня  не покидало  ощущение,  что
этому,  почему-то  с  первой минуты  безотчетно  симпатичному  мне, человеку
некуда идти.
     Час  спустя  явился  Маратик,  отец  и  его  стал  кормить.  Я  слышала
доносящиеся из кухни голоса. Рявкающий - Маратика и мягкий, виновато-веселый
голос отца.
     - Опять?! Опять накиррялся? Как свинья!
     И в ответ - невнятное бормотание.
     - Дать?! - угрожающе спросил сын. - Дать, я спрашиваю?!. Допросишься!..
     Помнится, на этом вот эпизоде я попрощалась и ушла.

     Литературный   сценарий  катился   к  финалу  легко   и  местами   даже
вдохновенно.
     Я отсекла  все пейзажи,  а вместо описаний  душевного состояния  героев
писала в скобках - "на фоне тревожной музыки".
     За большую  взятку  - кажется, рублей в шестьсот - мама воткнула меня в
жилищный  кооператив,  в очередь  на двухкомнатную  квартиру,  и  мы  ходили
"смотреть место", где по плану должен был строиться "мой" дом.
     В  течение года,  пока писался сценарий, снимался  и озвучивался фильм,
место будущего  строительства несколько раз менялось, а  мы с  мамой и сыном
все ходили и ходили "смотреть" разные пустыри с помойками.
     -  Место удачное, - веско говорила  мама,  - видишь,  остановка близко,
школа недалеко и тринадцатым полчаса до Алайского рынка.
     Мама  с неослабевающим  энтузиазмом одобряла все  пустыри  и помойки, и
действительно  - у каждого было  какое-нибудь  свое  достоинство.  Думаю,  в
глубине души маме  необходимо было оправдать ту большую взятку, утвердить ее
доброкачественность  в  высшем  смысле,  нарастить  на  нее  некий  духовный
процент.
     Когда дом уже построили и мы даже врезали  в  дверь моей квартиры новый
замок, я  вдруг  уехала жить в  Москву. Квартиру сдали в кооператив,  взятка
пропала. Мысль об этом просто убивала маму. Она часто вспоминала эту взятку,
как  старый нэпман -  свою колбасную лавку, экспроприированную молодчиками в
кожаных тужурках.

     Потом я и вовсе уехала из России, что окончательно обесценило ту давнюю
взятку  за  несбывшуюся квартиру, буквально  превратило  ее в ничто...  так,
орел, поднявшийся в небо, уменьшается до  крошечной точки, а потом истаивает
совсем. И хотя мама уехала вслед за мной и другие денежные купюры осеняют ее
старость, нет-нет да  вспоминает она ту  упорхнувшую птицу. А учитывая, что,
по всей вероятности, я когда-нибудь умру, - боже мой, боже, - какой грустной
и  бесполезной  штукой представляются  наши взятки, как  денежные, так и все
иные...

     Сценарий  продвигался к концу,  и,  по моим  расчетам, должна  была уже
возникнуть  где-то  поблизости  фигура Верноподданного  Еврея.  Я озиралась,
вглядывалась  в окружающих,  тревожно  прислушивалась  к  разговорам  - нет,
вокруг было спокойно и даже благостно.
     Наконец я дописала последнюю сцену - сцену любви, конечно же; в скобках
написала: "титры  на  фоне  волнующей мелодии",  и  уже на следующее  утро с
выражением читала эту  стряпню Анжелле. Иногда по  ходу чтения она прерывала
меня, как и положено соавтору и режиссеру.
     -  Видишь, морщины  у  меня вот здесь,  под  глазами?  - спрашивала она
вдруг,  всматриваясь в зеркальце со свежим  детским  любопытством. -  Знаешь
почему? Я сплю лицом в подушку.
     Я смиренно ждала, когда можно будет возобновить чтение.
     - Ты никогда не спи лицом в подушку! - с горячим  участием, даже как-то
строго говорила она.
     -  Хорошо,  -  отвечала  я  покладисто.  И продолжала читать.  Выслушав
последние страницы моего вдохновенного чтения,  Анжелла отложила зеркальце и
спустила ноги с тахты, что придало ей вид человека, готового к действию.
     -  Ну вот, -  проговорила она удовлетворенно, -  теперь  можно  все это
показывать Фаньке.
     У  меня  неприятно  подморозило  живот, как это  бывает в первой стадии
отравления.
     - Кто такая Фанька, - спросила я без выражения.
     -  Наша редактор. Баба тертая. Да  не бойся, Фанька своя. Она хочет как
лучше.
     Я  тяжело  промолчала.  Верноподданный  Еврей  всегда в моей  жизни был
"свой"  и  "хотел  как  лучше".  Более  того  -  В.  Е.,  как  правило,  мне
симпатизировал,  а  иной  раз  прямо-таки  любил   намекающей   на   кровную
причастность подмигивающей  любовью. Порой  у меня с В. Е.  происходили даже
полуоткровенные объяснения - смотря какой калибр попадался, это  зависело от
должности, помноженной на степень творческой бесталанности...
     Фанька,  Фаня  Моисеевна,  оказалась   величественной   красавицей  лет
семидесяти  с  выпукло-перламутровыми  циничными  глазами.  Такой  я  всегда
представляла  себе праматерь нашу  Сарру.  Говорила она хриплым баритоном  и
курила ментоловые сигареты.
     - Ну  что ж, неплохо... - затягиваясь и щелкая указательным пальцем  по
сигарете, сказала  Фаня  Моисеевна.  -  Эта любовная сценка в лифте, монолог
этого мудачка-деда... неплохо...
     На ее указательном  пальце сидел массивный узбекский перстень с крупным
рубином, схваченным  по  кругу золотыми зубчиками. Казалось, она и носит эту
тяжесть, чтобы нагруженным пальцем сбивать с сигареты пепел.
     -  Неплохо,   неплохо,  -  повторила   она.  -  Только  вот   герой  на
"Узбекфильме" не должен быть евреем...
     Это был абсолютно неожиданный для меня точный удар в тыл. Признаться, я
возводила оборонные укрепления совсем по другим рубежам.
     После секундного замешательства я спешно привела в  движение  некоторые
лицевые   мускулы,  сооружая   на  лице  выражение   искреннего   удивления,
необходимое мне  те  несколько мгновений, в течение которых  следовало  дать
отпор этому умному, как выяснилось, и подлому экземпляру В. Е.

     Так комдив отступает с  остатками дивизии, сильно потрепанной внезапным
ночным нападением врага...
     Словом, я  подняла брови и  несколько мгновений держала их на некоторой
изумленной высоте.
     - С чего вы взяли, что он еврей? - дружелюбно спросила я наконец.
     Любопытно,  что мы с  ней одинаково произносили это слово, это имя, это
табу,  -  смягчая произнесение, приблизительно  так - ивре...  -  словно это
могло каким-то образом укрыть суть понятия, защитить, смягчить и даже слегка
его  ненавязчиво ассимилировать. (Так,  бывает, звонят из больницы,  сообщая
матери, что ее попавший в автокатастрофу сын в тяжелом состоянии, в то время
как сын,  мертвее  мертвого, уже  минут десять  как отправлен  на каталке  в
морг.)  -  С чего  вы  взяли,  что  он ивре?..  -  спросила  я, глядя  в  ее
перламутровые глаза,  пытаясь взглядом зацепить на дне этих  раковин некоего
вязкого студенистого моллюска.

     (О,  скользкая  душа  Саддукея, древние темные  счеты с  иными из моего
народа! В такие считанные  мгновения  в моей  жизни  я проникала  в  один из
побочных смыслов  понятия "гой"  -  слова, которому я  до сих  пор внутренне
сопротивляюсь, хотя знаю уже, что ничего оскорбительного  для других народов
не заложено в нем изначально.
     Анжелла сидела на краю тахты, на обочине моего сухого горячего взгляда,
и м е  ш а л а. Уведите чужого, уберите чужого - да не увидит он, как я убью
своего  -  сам!  Как  я воткну  ему  в горло  нож  -  и он знает  за что!  -
собственной рукой. Закройте глаза чужому...)

     -  Еврей!  -  воскликнула  Анжелла  радостно,  как  ребенок,  угадавший
разгадку.  Она произнесла это слово твердо и хрустко, как огурец откусывала:
"яврей". - Ну конечно, яврей, то-то я чувствую - чего-то такое...
     - Помилуйте, это прет из каждой фразы.  - Фаня Моисеевна снисходительно
и по-родственному улыбнулась мне. - Этот дедушка, эта бабушка... "Поку-ушяй,
поку-ушяй"...  -  Последние  слова  она  произнесла с  типично  национальной
аффектацией, очень убедительно.  Так, вероятно,  говорила с ней в детстве ее
бабушка, где-нибудь  в местечке под Бобруйском. Моя бабушка говорила со мной
точно с такой же интонацией. И это меня особенно  взбесило. С памятью  своей
бабушки она вольна была вытворять все, что ей заблагорассудится...
     - А вот мою  бабушку оставьте в покое, -  сказала  я, спуская  брови  с
вершин изумления.
     -  Напрасно вы обиделись! - приветливо воскликнула Фаня Моисеевна. - Мы
почти ничего не тронем в сценарии. Надо только верно расставить национальные
акценты.
     - Фанька, молчи! - вскрикнула Анжелла в странном радостном возбуждении.
-  Я  вижу  теперь  - что она хотела устроить из моего фильма!  Она синагогу
хотела устроить! Все явреи!!
     Я молча  завязала тесемочки на папке, поднялась из кресла и направилась
к дверям.
     Анжелла нагнала  меня  в  прихожей и повисла  на мне,  хохоча. При этом
изловчилась влепить  мне в  шею мокрый и  крепкий поцелуй,  превративший мое
благородное возмущение в пошлый фарс.

     Много  раз  за  все  время  создания... (нет,  избегу,  пожалуй,  столь
высокого  слова)  сварганивания  фильма  я  вставала  и  уходила  с  твердым
намерением оборвать этот фарс, и каждый  раз до  анекдота повторялась  сцена
бурного и страстного -  с  поцелуями взасос (моя бедная шея! выше Анжелла не
доставала,  была  миниатюрна,  как  персидская княжна)  - водворения  меня в
кинематографическое русло.

     - Дура!  -  кричала она,  облапив  меня и  ногами  отпихивая куда-то  в
сторону балкона мои сандалии, которые я пыталась обуть с оскорбленным видом.
- Дура, кончай выпендриваться!
     В комнате посмеивалась астматическим кашлем-смешком Фаня Моисеевна.

     В конце концов я была пригнана в комнату и впихнута в кресло.
     - Итак, надо  подумать, как  верно  расставить  национальные акценты, -
затягиваясь сигаретой, серьезно продолжала Фаня Моисеевна.
     - А чо тут думать! - выпалила Анжелла. - Все узбеки, и тамон болды!
     - Ну, Анжелла, вы как всегда  - из одной крайности  в другую, - мягко и
укоризненно проговорила Фаня Моисеевна.  -  Не  забудьте,  что, кроме нашего
Минкульта,  есть  еще  Госкино...  Образ  Григория  нужно оставить как образ
русского друга.
     - Так он же тоже яврей!
     -  Не  преувеличивайте, -  отмахнулась Фаня Моисеевна. -  Его любовницу
Лизу тоже оставим русской.
     - Любовницу - да, - согласилась Анжелла сразу.

     Фаня Моисеевна глубоко задумалась,  сбивая указательным пальцем пепел с
сигареты.  Так глубокомысленно сидят  над  планом будущего  сражения или над
пасьянсом. Рубиновая горючая слезка посверкивала в перстне.
     - Очень  серьезно надо отнестись к уголовному миру сценария, -  сказала
она, - вот у вас вор есть, осетин, и бандит-кореец. Это никуда не годится.
     - Почему? - спросила я уже даже с любопытством.
     - Потому что крайне опасно задевать национальные чувства меньшинств.
     - Я тоже отношусь к национальному меньшинству, - возразила  я. - Тем не
менее мои национальные чувства весь вечер вы не то что задеваете - вы лупите
по ним кувалдой.
     - Радость моя, какого черта? - интимно улыбнулась старуха. - Вы мне еще
двадцать  раз  спасибо  скажете,  пока  сценарий  и  фильм  будут  инстанции
проходить... Нет, осетин у нас  пройдет эпизодом в звании сержанта, а кореец
будет просто милым соседом, тем, что,  помните, здоровается по утрам с нашим
дедушкой... Весь преступный  мир  мы поделим  пополам, на узбеков и русских.
Дадим одного  еврея -  подпольного цеховика, сочините смешной диалог для его
допроса...  Главного героя Сашу  мы назовем... -  Фаня  Моисеевна затянулась
сигаретой.
     - А пусть его зовут Маратик!  - воскликнула Анжелла  с  нежностью такой
откровенной силы, какая была бы прилична лишь при обсуждении имени  первенца
в семье, тщетно ожидавшей  младенца  многие годы и наконец получившей его  -
недоношенного, голубенького, полуторакилограммового.
     Тут я испугалась по-настоящему.
     - Но послушайте,  - начала я осторожно,  -  существует ведь еще  правда
жизни и  правда искусства. Превращая  семью главного  героя в узбекскую,  вы
идете против реальности. В узбекских семьях принято почтительное отношение к
старшим, а наш герой то и дело говорит дедушке: "Ты что, дед, спятил?!"
     В эту  минуту  в  комнату вошел  Маратик - босой, в  спортивных  трусах
"Адидас". Не  здороваясь, развинченной  походкой отдыхающего  спортсмена  он
подошел к  платяному  шкафу и, распахнув  дверцы,  молча поигрывая  молодыми
мускулистыми ногами, стал громко стучать вешалками.
     - Чистую рубашку я найду в доме, - проговорил он со сдержанной яростью,
не обременяя фразы вопросительной интонацией.
     - Рубашки все в грязном белье, Маратик... - заискивающим тоном ответила
мать, - надень спортивную майку.
     Он развернулся, несколько секунд с холодным интересом изучал нас троих,
стопку листов на журнальном столике. У  него было лицо молодого хана Кончака
- по складу скорее казахское, чем узбекское, - красивое, но  отмеченное лишь
одним выражением: всеобъемлющего презрительного высокомерия.
     - Ты,  мать,  что -  совсем сбондила со  своими сценариями?  -  наконец
спросил он негромко.
     - Анжелла, помните, - оживленно встряла Фаня Моисеевна, - когда Маратик
был маленьким, он показывал пальчиком на мои глаза и говорил: "газки синьки,
зеленьки", что означало "глазки синенькие, зелененькие"...
     Маратик с жалостливой  гримаской уставился на старуху, все еще держащую
палец где-то у переносицы, и, собрав губы трубочкой, проговорил пискляво:
     - Фанька! Молци!
     Прикрыв глаза, она засмеялась коротким одышливым смешком.
     Анжелла  ушла  искать по комнатам рубашку для  Маратика,  а мы  с Фаней
Моисеевной сидели и молчали. Наконец она спросила:
     - Вы какого года рождения?
     - Какая разница? - раздраженно спросила я.  - Понимаю,  о чем вы. Да, я
родилась в послесталинское время.
     - Вот видите,  -  усмехнулась  она,  - а я  родилась  гораздо,  гораздо
раньше...
     - А Торквемада еще раньше, - грубо сказала я.
     Она отмахнулась, закуривая:
     - Ай, бросьте, при чем здесь Торквемада...
     - Послушайте, -  спросила я хмуро, - у меня появились тяжкие  опасения,
что главную роль в фильме наша козочка захочет подарить своему хаменку.
     - Чш-ш-ш! - Фаня Моисеевна приложила к губам палец с перстнем и, скосив
глаза на дверь, проговорила тихо и внятно: -  Он, конечно,  сукин сын... Но,
между прочим,  студент  режиссерского  факультета театрального  института  и
очень способный мальчик.
     -  Хоть гений!  Он  абсолютно антипатичен. Вся эта  довольно  банальная
история, - я щелкнула по папке, - держится на обаянии главного героя...
     Фаня  Моисеевна  вздохнула  и достала  из  пачки  очередную  ментоловую
сигарету.
     - Боюсь, тут мы с вами бессильны...
     - Вы ошибаетесь! - проговорила я торжественно, поднимаясь из кресла.
     Впоследствии обнаружилось, что Фаня Моисеевна не ошибалась никогда.

     - Знаешь, где выделяют место под строительство нашего дома? - сдержанно
ликуя,  объявила  мама.  - Пустырь за вендиспансером. Место дивное!  На углу
квас продают!
     - Хорошо, - сказала я устало.
     - А что?! - вскинулась она, как будто я ей возражала.  - Летом квас  на
углу - большое удобство!
     - Как и вендиспансер, - добавила я.
     -  Что это за синяк у тебя на шее? - спросила она  подозрительно, как в
десятом классе.
     - Ударилась, - ответила я, как в десятом классе.

     Наутро я  позвонила Анжелле  и - так опытный звукооператор поддерживает
на пульте звук  на нужной  высоте - ровным дружелюбным голосом сообщила  ей,
что,  к  сожалению, вследствие  многих  причин потеряла интерес  к  будущему
фильму и с сегодняшнего дня намерена заняться кое-чем другим.
     Она  издала птичий  клекот, но я повесила трубку и выдернула  провод из
розетки.

     - Не думал, что  ты такая  торжественная  дура,  -  сказал  на  это мой
знакомый поэт-сценарист. Он был  по-утреннему  трезв и суров. Мы встретились
случайно в гастрономе. - Кому ты  сделала хуже? Маленькому сыну,  у которого
не будет теперь своей комнаты.  И ради чего? Ради чистой совести?  Не  делай
вид,  что, кроме  этого  сценария,  твою совесть  не отягощают еще три тачки
дерьма.  Что заботит тебя,  несчастная? Высокое имя литератора? Положили все
на твое  высокое  имя, как  кладешь  ты  на  имена других, - никто никому не
интересен в этой  сиротской  жизни... Что  хорошего  еще  сказать  тебе, моя
Медея? Могу  поведать о  многом. О том, например, что ни один уважающий себя
человек и не пошел  бы  смотреть этот  шедевр "Узбекфильма". Поэтому на твою
гордую позу Литератора и Личности только голуби ка