- Здорово, начальник!  Вызывал? - вымученно повторял мальчик, косясь на
Анжеллу.
     - Да не так, не так, более вкрадчиво: "Здорово, начальник, вызывал?"
     - Здорово, нача-альник...
     - Нет.  - Анжелла  откидывалась в  кресле, сидела  несколько мгновений,
прикрыв глаза, потом говорила мне устало: - Покажи ему, как надо.
     Я  шла  к  двери,  открывала  и закрывала  ее, делая  вид,  что  вошла,
скраивала  на  лице  ленивое  и  хитрое выражение,  одергивала  воображаемую
рубаху,  рассматривала воображаемые сандалии на грязных  ногах и  -  столько
интеллектуальной энергии уходило  у меня на  эти приготовления,  что когда я
наконец открывала рот, то  говорила  приветливо и лукаво,  как актер Щукин в
роли Ленина:
     - Здорово, начальник! Вызывал?..

     После  того как  на главную роль  в  фильме был  утвержден  Маратик,  я
перестала интересоваться актерами, приглашенными на роли остальных героев.
     Толя Абазов съездил в Москву и  привез  двух актеров, кажется -  Театра
Советской Армии. Один должен был играть Русского Друга, впоследствии убитого
уголовной шпаной (трагическая  линия  сценария),  второй, маленький  верткий
армянин  с  печальными  глазами,  играл  узбекского дедушку  главного  героя
(комическая линия сценария).  Ребята  были  бодры, по-столичному ироничны  и
всегда поддаты. Они приехали подзаработать и поесть фруктов и шашлыков.
     На  роль бабушки главного героя (лирическая линия сценария) привезли из
Алма-Аты  народную  артистку  республики Меджибу Кетманбаеву -  плаксивую  и
вздорную старуху со страшным окаменелым лицом скифской бабы. Она затребовала
высшую ставку - 57 рублей за съемочный день, "люкс" в гостинице и что-то еще
невообразимое - кажется, горячий бешбармак каждый день.
     Директор фильма Рауф приезжал увещевать бабку.
     - Кабанчик,  - говорил  он ей  плачущим голосом, - ты  ж нас  режешь по
кусочкам! Где я тебе бешбармак возьму, мы ж и так тебе народную ставку дали.
Кушай народную ставку, кабанчик!
     (В конце  концов она  повздорила  с Анжеллой и  уехала, не доснявшись в
последних  трех  эпизодах.  Я,  к  тому  времени  совсем  обалдевшая,   вяло
поинтересовалась, что станет с недоснятыми эпизодами.
     -  Да  ну  их на  фиг, - отозвалась  на это  повеселевшая после отъезда
склочной бабки Анжелла. - Вот приедет укладчица, она всех уложит... )

     В один из этих дней  Анжелла с гордостью сообщила,  что музыку к фильму
согласился  писать не кто  иной,  как сам  Ласло Томаш, известный композитор
театра и кино.
     Дальше следовала насторожившая  меня  ахинея:  будто  бы  Ласло  Томаш,
прочитав наш сценарий,  пришел  в такой  восторг, что,  не дождавшись  утра,
позвонил Анжелле ночью.
     - Не веришь? -  спросила  Анжелла, взглянув на мое лицо. - Спроси сама.
Он приезжает сегодня и в три часа будет на "Узбекфильме".
     Мы околачивались на студии - подбирали костюмы, смотрели  эскизы Вячика
к фильму. Основной его художественной идеей была идея драпирования объектов.
Всех.
     -  Драпировать! -  убеждал  он Анжеллу.  Это было единственное  трудное
слово,  которым  он   владел   в  любом  состоянии.  -  Драпирование  -  как
мировоззрение  героя. Он - в  коконе. Весь мир - в коконе. Складки, складки,
складки... Гигантские складки неба... гигантские складки гор...
     - Слушай, где  небо, где  горы? - слабо отбивалась  Анжелла.  - Главный
герой - следователь милиции. Маратик не захочет драпироваться.
     Между тем было,  было  что-то  в этой идее, которой посвятил свою жизнь
Вячик.  В первые дни  Анжелла,  обычно подпадавшая под очарование творческих
идей свежего  человека, дала ему волю.  И  наш  художник всего за  несколько
часов  до неузнаваемости задрапировал дом  главного бухгалтера:  развесил по
стенам, по  люстрам, по стульям какие-то дымчатые прозрачные ткани.  Все эти
воздушные шарфы и шлейфы колыхались и нежно клубились в струях сквозняков. А
поскольку  левое  крыло дома осталось обитаемым и по двору время  от времени
сновали  какие-то  юркие  молчаливые   женщины  -   дочери,  невестки,  жены
бухгалтера, - то все это сильно смахивало на декорации гарема.
     Правда,  в  первый  день  съемок,  примчавшись  на гремящем  мотоцикле,
Маратик навел  порядок на  съемочной площадке.  Он  посрывал все  драпировки
мускулистой рукой каратиста, покрикивая:
     -  Оно по голове меня  ползает!  Я что  - пидорас,  что ли, в платочках
ходить?
     И директор фильма Рауф успокаивал полуобморочного Вячика:
     - Кабанчик, ну не  скули -  какой разница, слушай - тряпка туда, тряпка
сюда... Все спишем, кабанчик!

     В три  мы  спохватились,  что забыли  позвонить  на проходную, заказать
пропуск  для Ласло  Томаша, а на проходной  сидел-таки  вредный  старикашка.
Вернее, он не сидел, а  полулежал за барьером на сдвинутых стульях, накрытых
полосатым узбекским халатом, и весь день пил зеленый чай из пиалы. Старик то
ли притворялся, то ли  действительно  находился в  крепкой  стадии склероза,
только он совсем не  помнил лиц,  ни одного.  Он  не помнил  лица  директора
студии. Но обязанности свои помнил.
     По нескольку раз в день  он  заставлял демонстрировать бумажку пропуска
или красные членские книжечки творческих союзов.
     Выскочишь, бывало, за пивом - проходная пуста.  И вдруг  на звук  твоих
шагов из-за барьера вырастает, как кобра,  на длинной морщинистой шее голова
старикашки: "Пропск!"
     Ну, покажешь членский билет, чего уж... Бежишь назад с бутылками пива -
над  барьером  проходной  опять  всплывает  сморщенная  башка, покачивается:
"Пропск!" Етти твою, дед, я ж три  минуты назад проходил! Нет, хоть  кол ему
на голове... "Пропск!"
     Так что Анжелла попросила меня спуститься, вызволить на проходной Ласло
Томаша.
     Я сбежала  по  лестнице, пересекла виноградную  аллею узбекфильмовского
дворика.  Навстречу мне шел высокий человек в очках, с крючковатым маленьким
носом.
     -  Вы -  Ласло?  - спросила  я как  можно  приветливей.  -  Ради  бога,
извините, мы забыли заказать пропуск. Вас, наверное, охранник не пускал?
     Он  внимательно  и  сумрачно  взглянул  на  меня сверху.  Производил он
впечатление  человека  чопорного  и   в   высшей  степени  респектабельного;
назидательно приподняв одну бровь, отчего его маленький крючковатый нос стал
еще высокомернее, он сказал:
     - ВехОятно, сОбихался не пускать... Но я  егО схазу  выхубил. На всякий
случай.
     (Он одновременно грассировал и  по-волжски  окал.  Так бы мог  говорить
Горький-Ленин, если б был одним человеком.)
     - ... Как?.. - вежливо переспросила я, полагая, что ослышалась. В конце
концов, Ласло был венгром и в Союзе жил только с 65-го года.
     - Да  так... Саданул сапОгом пО яйцам и - будь здОхов, - пояснил он, не
меняя назидательного выражения лица. - Вон он, валяется квех-ху жопОй. С кем
имею честь столь пхиятнО беседОвать?
     - Я автор сценария, - пробормотала я, косясь в сторону проходной, где и
правда старик охранник  неподвижно лежал  (как всегда, впрочем) на сдвинутых
стульях.
     После этих моих  слов Ласло Томаш повалился мне в ноги. Лбом он  крепко
уперся в пыльный сандалий  на моей правой  ноге и замер. Я в  полной оторопи
смотрела на его шишковатую плешь, окруженную  легким седоватым  сорнячком, и
не могла  сдвинуть ногу, к которой он припал,  как мусульманин в молитвенном
трансе.
     С  полминуты  длилась  эта  дикая  пантомима,  наконец  Ласло  вскочил,
поцеловал мне руку и стал говорить, как ему понравился сценарий, какие в нем
легкие, изящные диалоги и прочее - вполне приятный и светский, ни к чему  не
обязывающий разговор. На мгновение я даже подумала, что все мне привиделось.
     - Вы... вытрите, пожалуйста... вот здесь, - пролепетала я, показывая на
его лоб с грязноватой плетеночкой следа от моего сандалия.
     За те три минуты, в течение которых мы поднимались по лестнице и шли по
коридорам студии,  я успела узнать,  что Ласло - последний  венгерский  граф
Томаш,  что  он  расстался с женой, не сумевшей родить ему сына, который  бы
унаследовал  титул, что недавно он  перешел  из лютеранства в православие  и
нынче является монахом в миру;  что  ленинградский Кировский театр готовит к
премьере его  новый балет "Король Лир", и нет ли у меня с собой какой-нибудь
крепящей таблетки, поскольку с утра у него - от дыни, вероятно, - сильнейший
понос.
     Через полчаса  мы сидели в маленькой студии и смотрели  куски отснятого
материала: кадр  -  бегущий куда-то  Маратик, кадр  - немо  орущий в  камеру
Маратик, кадр - довольно профессионально дерущийся Маратик; два-три кадра, в
которых  старая  хрычовка  Меджиба Кетманбаева  небрежно  отрабатывала  свою
народную ставку  в  немой  сцене  с внуком - Маратиком,  и несколько  долгих
кадров  мучительного  вышагивания  по  коридорам  здания  милиции  задушевно
(беззвучно,  разумеется)  беседующих Маратика  с  артистом Театра  Советской
Армии.
     Когда зажегся свет, я услышала тяжелый вздох Толи Абазова.
     - ГениальнО!  - твердо  и радостно проговорил Ласло Томаш. - ПОздхавляю
вас, Анжелла! ПОздхавляю  всю  съемОчную гхуппу! ЭтО  будет  лента  года.  Я
напишу очень хОгОшую музыку. Я  уже слышу ее - вступление. ЭтО будет двОйной
свист.
     Наступила пауза.
     - Двойной? - зачарованно переспросила Анжелла.
     - Мужской и женский свист на фоне лютни и ксилОфона.
     Толя опять вздохнул.

     Когда через полтора часа мы с Ласло  Томашем вышли за ворота киностудии
- Анжелла попросила меня показать композитору город, - я осторожно спросила:
     - Ласло... а вам действительно понравилось то, что вы сегодня видели на
экране?
     - КОнечнО! -  оживленно воскликнул тот. - ПхОсто  я, как  пхОфессиОнал,
вижу  то, чего  еще нет, но  ОбязательнО  будет. Я  убежден,  чтО  этО будет
снОгсшибательная лента... По вашему гениальнОму  сценахию... - (тут я искоса
бросила  на  него  взгляд:  нет,  воодушевление  чистой  воды  и  ни  грамма
подтекста), - с замечательнОй  хежиссухОй  Анжеллы  и  блистательным главным
гехОем - кстати, чтО этО за выдающийся мальчик, где вы егО нашли?
     - Долго искали, - упавшим голосом пробормотала я. И помолчав, спросила:
- Скажите, а вас не смущает то, что камера оператора постоянно сосредоточена
на джинсах героя и очень редко переходит на его лицо?
     - А на чехта  мне егО лицо,  -  доброжелательно ответил последний  граф
Томаш, -  он же ни  ххена  этим лицом  не выхажает. ЕгО мОчепОлОвая  система
гОхаздО  более выхазительна. И ОпехатОх, несмОтхя на  то,  чтО  он всесОюзнО
известный бОлван, этО пхекхаснО понял.
     Так чтО  хабота мастехская. Жаль толькО, чтО художникОм фильма вы взяли
этОгО пидОха с его вечными  дхапиховками. Я  пхедлагал  еще в МОскве Анжелле
пхигласить  выдающегося   художника,   мОего  дхуга.  Его  зОвут   БОхис,  я
ОбязательнО  пОзнакомлю  вас.  Он  пхОчел  сценахий  и  пхишел  в  пОлнейший
вОстохг... К  сОжалению, дела не пОзволили ему выхваться из МОсквы... А этОт
пидОх, - с радостным оживлением закончил Ласло, - он, кОнечнО, загубит делО.
Я пхостО убежден, чтО этО будет ОслепительнО ххеновая лента...

     Целый  день  мы  гуляли  по  городу  с  последним   венгерским  графом.
Постепенно,  в  тумане  полного обалдения от  всего, что  выпевал  он  своим
горьковско-ленинским  говорком,   я   нащупала  то,  что   называют  логикой
характера.  Граф  был  веселым  мистификатором, обаятельным лгуном.  Он  мог
оболгать человека, которого искренне  любил, - к  этому надо было относиться
как  к  театральному этюду. Его слова нельзя было запоминать, и тем более  -
напоминать  о  них  Ласло. Следовало быть только преданным  зрителем, а то и
партнером в  этюде и толково  подавать текст. Он,  как и  моя  мать, обряжал
жизнь в театральные одежды, с той только разницей, что моя задавленная бытом
мама никогда не поднималась до высот столь ослепительных шоу.
     По  пути мы  зашли  в  гостиницу "Узбекистан", где остановился Ласло, -
кажется, ему потребовался молитвенник; получалось так,  что без молитвенника
дальнейшей прогулки он себе не мыслил.
     В  одноместном  номере  над узкой, поистине монашеской  постелью,  чуть
правее  эстампа  "Узбекские колхозники  за  сбором  хлопка",  висело большое
распятие, пятьдесят на восемьдесят, не  меньше. Я постеснялась спросить, как
он запихивает его в  чемодан,  и  удержалась  от  просьбы снять  со стены  и
попробовать на вес - тяжелое ли.
     Ласло  демонстративно  оборвал  наше  веселое щебетанье  на  полуслове,
преклонил  колена  и, сложив  ладони лодочкой,  мягким  голосом  прогундосил
молитву на греческом. Я наблюдала за ним с доброжелательным смирением.
     Поднявшись  с  колен,  монах  в  миру потребовал,  чтобы  я  немедленно
надписала  и  подарила  ему  свою  новенькую  книжку,  изданную  ташкентским
издательством на плохой бумаге. (В те дни она  только вышла, и  я таскала  в
сумке два-три экземпляра и всем надписывала.)
     Потом Ласло велел прочесть вслух один из рассказов в книге.
     -  Я  читаю  и гОвОхю на  восьми языках,  -  пояснил он, - но кихиллицу
пхедпОчитаю слушать.
     Тут я поняла, что он просто  не  мог прочесть  моего  сценария.  У меня
как-то сразу отлегло от сердца, и я с выражением прочла довольно плохой свой
рассказ, от которого Ласло прослезился.
     -  Да   благОслОвит  ГОсподь  ваш   талант!  -  проговорил  он,  плавно
перекрестив  меня  с  расстояния двух  метров. Так  художник  широкой кистью
размечает  композицию будущей картины на белом  еще холсте. -  Я увезу вас в
ШахапОву ОхОту, - заявил он, просморкавшись.
     - Куда? - вежливо переспросила я.
     - ШахапОва ОхОта - этО станция пОд МОсквой. У меня там дом. Я увезу вас
в ШахапОву ОхОту, пхикую  кандалами  к письменнОму стОлу  и  заставлю писать
день и ночь...
     -  Спасибо,  -  сказала я благодарно,  стараясь посеребрить  свой голос
интонациями преданности, - боюсь, что...
     - Вам нечегО бОяться!! - воскликнул он страстно. - Я мОнах в миху, и вы
интехесуете меня толькО с духовнОй стОхОны...
     Перед тем  как  выйти  из номера,  Ласло опять молился, хряпнувшись  на
колени. У меня рябило в глазах и ломило в затылке.
     Под вечер мы добрели ко мне домой, просто некуда было девать графа - он
повсюду плелся за мной. В холодильнике у меня обнаружились - спасибо мамочке
- свежие котлеты, я нарезала помидоры и огурцы, открыла банку сайры.
     Перед тем  как  приступить к  ужину, Ласло  опять молился на греческом,
благоговейно склонив голову с легким седым сорнячком вокруг неровной лысины.
     Мой  шестилетний   сын,   привычный  к   разнообразным  сортам  гостей,
завороженно смотрел на него.
     После ужина Ласло размяк,  играл нам  на моей расстроенной гитаре пьесу
Скарлатти, потом читал стихи  Гете на немецком  и время  от времени повторял
вдохновенно и угрюмо:
     - Я увезу вас в ШахапОву ОхОту, пхикую кандалами к письменнОму стОлу, а
вашегО сынОчку буду учить игхать на лютне.
     Наконец, часам  уже  этак  к двенадцати, когда  гундосое пение  молитв,
грассирующее  оканье и звуки  гитары  слились для  меня  в  одуряющий  плеск
прибоя, мне удалось проводить Ласло Томаша до нашей станции метро.
     В виду  подходящего  к платформе поезда  монах  в  миру, последний граф
Томаш, попеременно целовал мне обе руки, а потом размашисто  крестил меня из
уносящегося в туннель вагона...

     Тихо открыв дверь ключом, я на цыпочках, чтоб не  разбудить сына, вошла
в комнату. Мой сын стоял  у окна и, сложив ладони лодочкой на  уровне груди,
сонно бормотал куда-то в потолок:
     - Боженька, прости меня, что я у Кривачевой трусы подглядывал...

     Анжелла обожала ночные съемки. Утром съемочная группа тяжело отсыпалась
на потных  подушках в душных  гостиничных койках.  Часам  к  двенадцати вяло
поднимались, стайками, по двое, по трое, плелись на крошечный  местный базар
-   купить   лепешек   и   фруктов,  днем  репетировали   очередную   сцену,
видоизмененную в процессе репетиций настолько, что я уже путалась в героях и
совершенно не помнила порядок эпизодов.
     Вечером опять разбредались по номерам,  а к ночи набивались в "рафик" и
пыльными  кривыми улочками, мимо  двухэтажной  школы и  глинобитной мечети с
невысоким  минаретом,  скорее  похожим на трибуну,  наспех  сколоченную  для
первомайской  демонстрации,  вваливались  во двор  дома главного бухгалтера.
(Бедняга   бухгалтер,  надо  полагать,   уже   проклял  ту  минуту,   когда,
польстившись  на  узбекфильмовские  деньги  и межрайонную  славу,  отдал  на
поругание городским собакам дом деда своего.)
     Со  времен  борьбы  с басмачами  сонные  улочки колхоза  "Кадыргач"  не
оглашались подобными воплями и  руганью на обоих языках. Мальчики-осветители
тошнотворно  долго  устанавливали  лампы  на  треногах, по  утоптанной земле
дворика  змеились провода. Бегали  с  последними приготовлениями ассистенты,
гримерша,  костюмерша, роняя  шляпы, шали, милицейские фуражки. Крутился под
ногами  съемочной группы  мелкий  бухгалтерский  помет -  от  годовалого, на
зыбких ножках, малыша до девочек-подростков на выданье.
     Немедленно  выяснялось,  что  каждый   забыл  в  гостинице  что-то   из
реквизита: костюмерша - ту или другую деталь дедушкиного костюма, гримерша -
пудру,  белобрысый ассистент  оператора  -  хреновину,  без которой не будет
действовать вся осветительная аппаратура...
     "Рафик"  гоняли в гостиницу и обратно  еще раза два-три.  Почему-то все
орали друг  на друга: Анжелла орала  на всю съемочную группу,  Маратик  - на
Анжеллу,  Стасик   -  на  Маратика,  который  не  желал  двигаться  согласно
пространственной концепции оператора. Маратик вообще не желал делать ничего,
что  не  исходило  из  глубин  его собственного организма,  а  организм  его
поминутно   сотрясали    импульсы,   наработанные    годами   тренировок   в
республиканской  школе карате.  (Вероятно, поэтому лирический герой в  нашем
фильме рубит воздух железной ладонью и лягается, как мул, которому досаждают
слепни.)
     Но наступал  момент,  когда  все  наконец оказывались на  своих местах:
Стасик - за  камерой,  актеры  - где  кому  положено по замыслу оператора  и
режиссера,  ублаженный  заискивающей  матерью,  но  все  равно  презрительно
остервенелый Маратик - в центре сцены, и тогда...
     - Мо-торрр!! -  пронзительно  тонко вскрикивала  Анжелла. При этом  она
выбрасывала вверх руки и задирала голову в  ночное  агатовое небо.  Она была
похожа на  маленькую девочку, вопящую "урра!" при виде салюта, взорвавшегося
в небе ослепительным, красно-сине-зеленым розаном.

     -   Мо-торр!   (Урра!!)   -  воздетые  тонкие  руки   вразброс,  голова
запрокинута: восторг, упоение, салют, бумажный змей на ветру, воздушные шары
над стадионом... - я все ей сразу простила. Просто махнула рукой, поняла - с
кем имею дело. Это был неразумный невоспитанный  ребенок сорока восьми  лет,
которого  не  научили,  что  чужую  игрушку  брать  нехорошо,  обзываться  -
некрасиво, а влезать  в разговоры взрослых со  своими детскими глупостями  -
нельзя. И я, человек от рождения не просто взрослый, а пожилой, простила ей,
как прощают детям...
     Кажется,  меня хватило  на  две  такие  ночные съемки.  Потом  я  стала
увиливать - отговаривалась головной болью.
     Сейчас  трудно  поверить, что в гостинице  меня  удерживали  тринадцать
рублей  суточных. Честно  говоря,  все пытаюсь вспомнить - неужели так  худо
было у меня с деньгами, неужели из-за них я терпела эту гостиницу с дружными
табунками мух,  переругивающихся Анжеллу с Маратиком,  пьяного Вячика с  его
драпировками, Стасика с его майкой "Я устала от мужчин"?..

     В  одну из таких ночных  съемок я опять осталась в гостинице.  Выждала,
когда от главного входа отчалит галдящая гондола - узбекфильмовский "рафик",
уносящий  к бухгалтеру всю  кодлу - ("А где шляпа? Где  соломенная шляпа для
дедушки?"  - "Кабанчик, откуда я тебе шляпу возьму, пусть  вот мою тюбетейку
наденет..."),  -