епени изобретательно:  поочередно крупный план -
внучек, поигрывающий  желваками на высоких скулах половецкого  хана; крупный
план  - сморщенное личико страдающего дедушки. В конце сцены камера наезжает
- из правого глаза деда выкатывается скупая актерская слеза.
     Кольцо крутилось бесконечной каруселью: лицо внука - лицо деда - скупая
слеза; лицо внука - лицо деда - слеза и так далее.
     Виолетта,  покуривая и сплетая  атласные ноги,  придумывала  подходящий
текст под шевеление губ. Помнится, на этом кадре она почему-то застряла.
     И вот известный актер, просмотрев  гениальный  кадр всего один раз, уже
на следующем витке, не снимая ладони с яблочно светящейся в темноте коленки,
с фантастической  точностью уложил некий текст в шевелящиеся на  экране губы
Маратика.
     - Хули  ты нарываешься,  старый  пидор? - негромко, с элегантной ленцой
проговорил Маратик всесоюзно известным бархатным голосом. - Я те, ебенть, по
ушам-то навешаю...
     Эта  фраза  прозвучала так  естественно, так соответствовала  характеру
самого Маратика, и такой логически безупречной  выглядела  после нее  скупая
слеза  на обиженном личике деда, что все, без исключения, сидевшие в студии,
застыли,  осознав  сопричастность  к большому искусству.  А  известный актер
выдавал все  новые  и новые  варианты озвучания кадра, в которых  неизменным
оставалось лишь одно - дед с внуком матерились по-черному. И каждый  вариант
был поистине жемчужиной актерского мастерства, и  каждый хотелось записать и
увековечить.
     Порезвившись так с полчаса, известный актер вышел покурить. Я выскочила
следом - выразить восхищение.
     - Ну, что вы! -  устало улыбнувшись, возразил он. - Это давно известный
фокус. Помнится, однажды с Евстигнеевым и Гердтом мы таким вот образом почти
целиком  озвучили  "Гамлета". Вот  это  было интересно.  Кстати, в  подобном
варианте монолог "Быть или  не быть?" несет на себе  гораздо более серьезную
философскую нагрузку...
     ...Если не  ошибаюсь,  в конце концов этот кадр  был озвучен  следующим
текстом:
     Дед: - Неужели ты решишься на этот поступок?
     Внук: - Дедушка, вспомни свою молодость.
     Камера наезжает.  Из лукавого  армянского  глаза  дедушки  выкатывается
густая слеза воспоминаний...

     Потом известный актер удалился в обнимку с Виолеттой.
     Надо сказать, она  по нескольку раз  на день исчезала куда-то с тем или
другим работником искусства. Ненадолго.
     - Пойдем, покурим, - предлагала она и минут через двадцать возвращалась
- как после курорта - отдохнувшая, посвежевшая...
     - Ах, - светло вздыхала она, закуривая.  - Какой  дивный роман когда-то
был у нас с Мишей (Сашей, Фимой, Юрой)...
     Казалось, на "Узбекфильм" она приехала, как возвращаются в родные места
- встретиться  с еще  живыми  друзьями  детства,  вспомнить  былое времечко,
отметить встречу. И отмечала. Своеобразно.
     Вдруг  возникал  в  конце  коридора   какой-нибудь  киношный  ковбой  -
ассистент или оператор, режиссер или актер. Они с Виолеттой бросались друг к
другу - ax, ox, давно ли, надолго?
     - Пойдем, покурим, - предлагала Виолетта...
     Вернувшись  минут  через  двадцать,  щелкала зажигалкой  и  произносила
мечтательно, одним уголком рта, не занятым сигаретой:
     - Ах, какой нежный роман был у нас с Кирюшей лет восемь назад...

     Спустя  дня три  напряженной работы  Виолетты  над  укладкой  текста  я
спросила Фаню Моисеевну:
     - Слушайте, а сколько, собственно, годков этому дитяте?
     -  Ну,  как  вам   сказать...  Вот  уже   лет  двадцать  я  работаю  на
"Узбекфильме",  и...  - она задумалась, что-то прикидывая в уме, -  все  эти
годы всех нас укладывает Виолетта.

     Весь  укладочный  период работы  над фильмом  прошел под знаком оленьих
драк    за   Виолетту.   Я   не   говорю   о    мелких    потасовках   между
мальчиками-ассистентами,  осветителями,   гримерами;  о  странном  пятипалом
синяке, украсившем в эти дни физиономию главного редактора "Узбекфильма";  о
мордобое,  учиненном  Маратиком  двум   каким-то  вполне  почтенным  пожилым
актерам,  приглашенным  на  съемки  фильма  о  борьбе  узбекского  народа  с
басмачами...  Да я  и не  упомню всех этих  перипетий, потому  что  все чаще
уклонялась от посещений киностудии. Но вот обрывок странного разговора между
Анжеллой и Фаней Моисеевной помню:
     - А я вам сто раз  говорила: три дня  - и точка. И  ни минутой  дольше.
Многолетний опыт подсказывает.
     - Но, Фаня, у меня такой сплоченный коллектив!

     На поверку самым слабым звеном в  нашем сплоченном коллективе оказалась
парочка старинных  друзей.  Да,  да,  многолетняя  дружба  Стасика и  Вячика
буквально треснула по швам на глазах у всей съемочной группы.  Разумеется, с
каждым из них у Виолетты когда-то был "светлый, дивный роман".
     Разумеется,  и  тот  и  другой  успели  уже  помянуть  с  ней  былое...
Разумеется, они уже дважды  обновили друг другу  физиономии в пьяных драках,
но...
     -  Но  при  чем  тут  мой  фильм!  -  горестно  восклицала  Анжелла.  -
Творчество, творчество при чем?!
     Увы, разрыв отношений  у  Стасика и Вячика произошел-таки на творческой
почве.
     -  Ты  импотент!  - кричал оператор художнику.  - Всю жизнь  носишься с
убогой  идеей  драпирования   объектов.  Это  обнаруживает  твое  творческое
бессилие!
     - Я - импотент?! - вскакивал Вячик. - Это ты - импотент! Крупный план -
задница героя - выкатывается слеза!!
     -  Старичок  Фрейд на том  свете сейчас имеет удовольствие,  -  заметил
вполголоса Толя Абазов, присутствовавший при этой несимпатичной сцене.
     - А я ей говорила  - три  дня  и точка! - бубнила за моей  спиной  Фаня
Моисеевна.
     Мой  взгляд  случайно  наткнулся  на Виолеттины  ноги под креслом.  Они
кейфовали. Скинув  горделиво выгнутую туфельку на  высоченном каблуке, левая
большим пальцем тихо и нежно поглаживала крутой подъем правой...

     И  напрасно  директор фильма Рауф  втолковывал Виолетте:  "Кабанчик, не
бесчинствуй!"  -  творческий  разрыв  между  оператором  и   художником  все
углублялся,  отношения   их  становились  все  более  напряженными.  Получая
гонорар, из-за которого,  собственно,  и  задержались  оба в  Ташкенте,  они
поцапались из-за очереди  в кассу, Вячик обозвал  Стасика  некрасивым словом
"говно"... Как и  следовало ожидать, оба в  конце  концов  поставили Анжеллу
перед сакраментальной ситуацией "я или он", Анжелла выбрала Стасика, и Вячик
уехал  оскорбленный,  напоследок,  разумеется,  высказав все, что думает  об
идиотке-режиссерке,   кретинке-сценаристке,   бесполом   мудаке-операторе  и
бездарных актерах.
     - Давай, давай, - со свойственной ей прямотой отвечала  на это Анжелла.
- Иди драпируй свою...
     Выбегая из  студии,  он споткнулся  о  неосторожно вытянутую  мою ногу,
упал, ушибся и завизжал: "Бездарь, бездарь!"

     Меня это почему-то страшно растрогало. Я  вообще почти всегда испытываю
грустную нежность  к прототипам своих  будущих  героев, особенно к тем, кого
почему-то  называют  "отрицательными",  хотя,  как  известно,  отрицательный
персонаж в очищенном виде - это редкость  в литературе.  Я заранее испытываю
по  отношению  к  ним  нечто  похожее  на  томление  вины.  Говорят,  палачи
испытывают некий сантимент по отношению к будущей жертве.
     Вот  и  я  гляжу  на  оскорбленно  визжащего  Вячика, на торжествующего
Стасика в  белой  маечке с  надписью: "Я  устала от  мужчин" - и, чуть ли не
сладострастно замирая, думаю: милый, милый...  а ведь я тебя смастерю.  Нет,
не "изображу" - оставим дурному  натуралисту это недостойное занятие.  Да  и
невозможно  перенести  живого человека на  бумагу,  он на ней и  останется -
бумажным, застывшим.  Но  персонаж можно  сделать,  создать,  смастерить  из
мусорной   мелочишки   (подобно   тому,   как   в   дни  прихода  Мессии  по
одному-единственному шейному позвонку обретут плоть и оживут давно истлевшие
люди).

     Могу рассказать  -  как это  делается. Из  одной-двух  внешних черточек
лепится фигура (тут главное стекой тщательно соскрести лишнее) и одной-двумя
характерными фразочками в нее вдыхается жизнь.
     Этот  фокус-покус  я воспроизвожу уже много лет и, как любой  фокусник,
конечно же, не открою публике последнего и главного секрета. Но, спрашиваю я
вас, при чем тут прототип - живой, реальный, не слишком интересный человек?
     Да не было,  не  было  у Стасика  никакой  белой маечки  с надписью: "Я
устала от мужчин!". Я ее выдумала. Но в том-то и фокус, что могла же и быть.
А теперь уж даже и странно, что ее не было. Фокус-покус, театр кукол, студия
кройки и шитья...

     А дом  мой все строился  на моем пустыре. Уже  возведены  были бетонные
стены; по воскресеньям мы с мамой и сыном ходили  "смотреть нашу стройку" и,
рискуя сломать  ноги, бродили в горах  строительного мусора, среди  обломков
застывшего бетона и кусков арматуры.
     -  Замечательно...  -  приговаривала  мама,  взбираясь  по  лестничному
пролету без перил,  -  вот здесь будет дверь  в  вашу квартиру...  Нет,  вот
здесь...  Дети,  не  споткнитесь  об  эту  плиту. Нет,  здесь  будет дверь в
туалет... А тут, в прихожей, мы повесим зеркало...

     Озвучивать ленту Анжелла решила на студии Горького.
     Ноябрьским слякотным  утром  небольшой группой  мы прилетели  в Москву,
чтобы завершить последний этап работы над фильмом.
     И с  этого момента в моей памяти исчезли целые эпизоды, кадры побежали,
словно  киномеханик вдруг ускорил темп, текст  неразличим,  лента смялась  и
вообще застряла  в аппарате.  Раздражающий перерыв  в действии, когда  вдруг
вспоминаешь,  что  у тебя полно неотложных дел, а  ты сидишь  здесь, теряешь
время  на  какую-то чепуху. Минута, две...  и ты  уже встаешь, не дожидаясь,
пока пьяный механик исправит аппарат, и идешь по рядам  к выходу, спотыкаясь
о чьи-то посторонние ноги...
     Мокрый  снег, уже на трапе самолета заплевавший физиономию; неожиданная
нелепая  ссора с Анжеллой в студии звукозаписи -  не помню повода, а  скорее
всего,  не  было  повода,  просто время  пришло,  слишком долго  друг  друга
терпели; несколько  раз  кряду  выкрикнутое ею: "Кто ты такая?!  Нет, кто ты
такая?!" (кстати, никогда в  жизни я еще  не смогла внятно  ответить на этот
вопрос) -  и патетическое: "Я  плюю на  тебя!";  стояла  она  близко,  очень
близко,  да еще  наступала  на  меня,  картинно уперев кулаки  в  бока,  как
солистка в  опере  "Сорочинская  ярмарка", и -  действительно - заплевывала,
брызжа слюной. Так что я позорно бежала  - о, всю жизнь - не  кулачный боец,
как  всегда -  задний  ум, остроумие на  лестнице...  - выскочила из студии,
навалясь боком  на гладкие  перила, как  в  детстве, съехала по  лестнице  в
вестибюль с грязноватыми лужицами натекшего с обуви снега.
     За  мной  помчался Толя Абазов, на ходу  ловил  мои руки, приговаривая:
"Голубчик, не надо, ну, не надо! Да плюньте вы, плюньте!.."
     Это  все  очень вписывалось  в  сцену,  но  как-то разрушало  его образ
человека ко всему равнодушного. Хотелось спросить  - а почему же вы сценария
моего не читали?
     Я вырвала руку, выбежала на улицу в мокрый, косой, заплевывающий куртку
снег...
     И   такси,  обдающие  прохожих  веером  бурых  брызг,  и   весь  нелепо
развернувшийся  вокруг  коробочный  район ВДНХ  с гостиницей  "Космос",  где
остановилась   наша  группа,  -  все  это   ощущалось   как  наказание  мне,
наказание... и я уже догадывалась - за что.

     В номере моем трезвонил телефон. Это была, конечно,  Анжелла. Ей ничего
не  стоил  переход  от  оскорблений  к  лобызаниям, страстным  извинениям  и
признаниям в любви. Абсолютно искренним.
     В сущности, в отличие от моего, у нее был легкий характер.

     Не снимая  куртки,  я  схватила  телефонную трубку,  чтобы  одной-двумя
фразами оборвать навсегда эти никчемные отношения, и...
     - КОвахная!!  - завопил в трубке голос монаха в миру,  последнего графа
Томаша. - Как вы смели не телефОнихОвать мне с бохта самОлета!  Я не  Ожидал
От вас пОдобнОй подлОсти!
     - Ласло, дорогой, здравствуйте...
     - Мы  дОлжны  встхетиться сейчас же! Я веду  вас в  мастехскую к ОднОму
гениальному художнику.
     Мне  совершенно  не  хотелось  опять  выходить  в  ноябрьскую сумрачную
слякоть, трястись  в метро. Но мысль, что в любую минуту  сюда может явиться
Анжелла, хохотать, виснуть на шее  и целовать взасос, была  еще невыносимей.
Надо было смываться  отсюда,  переночевать у кого-то из  знакомых и, поменяв
билет, вылететь завтра домой.
     Мы договорились с Ласло о встрече у метро "Маяковская" - где-то там, во
Дворце  пионеров  на  Миусской  площади,  обитал  совершенно  ненужный   мне
художник.

     На встречу Ласло пришел  не один, а с девочкой, по виду лет пятнадцати,
-  высоконькой, плосконькой,  с неестественно  прямой, как щепочка, спиной и
разработанными  комковатыми  икрами  балерины.  Она  и  оказалась  балериной
Кировского  театра.  Ее  детское  чистое  лицо было  полностью  свободно  от
какого-либо выражения; легкая полуулыбка  на аккуратных  бледных губах имела
явно не духовное, а мускульное происхождение.
     Леночка.
     Последний венгерский  граф Томаш, монах в миру, трепетал, как терьер на
весенней  охоте. Он брал девочку  под локоток,  время от времени  размашисто
крестил и благословлял на трудное служение искусству.
     На  меня он тоже изредка обрушивал короткое, но страшной силы внимание,
оглушал - так  "моржи" зимой выливают  себе  на голову  ведро ледяной  воды.
Между  делом  сообщил,  что  снял  с  себя  сан  монаха в  миру  и  из  лона
православной  церкви перешел  в лоно  католической (в его транскрипции слово
"лоно" приобретало оттенок чего-то непристойного).
     Впрочем, все его внимание было поглощено балериной.
     -  Я увезу  вас в  ШахапОву ОхОту! - восклицал он. - Пхикую кандалами к
станку и заставлю танцевать день и ночь!
     Интересно,  что   на   девочку  эти  страсти  не  производили  должного
впечатления, вероятно,  потому,  что она  и так  была  прикована  к станку -
нормальной ужасной жизнью балерины.
     Я плелась за ними в  бурой каше таявшего снега, заводя волынку со своим
внутренним "я",  пытая его  и  пытаясь понять: какого  черта любому, кому не
лень,  позволено делать с моим  временем и моей жизнью все, что он посчитает
забавным и нужным.

     В  моменты отчаяния я всегда раздваиваюсь и  затеваю с собой внутренние
диалоги или затягиваю тягучий назидательный монолог, обращенный к никчемному
существу во  мне, которое в  такие  минуты даже не  оправдывается, а  просто
плетется  в  ногу  со  мной, понуро выслушивая  все  справедливые обвинения,
которые приходят  мне в голову. В психиатрии для обозначения этого состояния
существует специальный термин - я его забыла.

     Мы  пересекли Миусскую площадь, в центре  которой  чугунно громоздились
две  группы  героев  Фадеева:  молодогвардейцы  перед  расстрелом  и  конный
Метелица с пешим Левинзоном. (Фадеев - хороший писатель, утверждала мама, он
не был антисемитом.)
     Мы поднялись на второй этаж Дворца пионеров мимо раскрашенных диаграмм.
Двери "изостудии" были заперты. Я вздохнула с облегчением.
     - А вот и он, - воскликнул Ласло в  сторону коридора, - дхуг мой, гений
и сОбхат! - И, склонившись  ко мне, добавил:  - Он был в вОстохге  от вашегО
сценахия и мечтал хаботать в фильме!
     Со стороны туалета к нам приближался человек с жестяной банкой  в одной
руке и пучком мокрых кистей в  другой.  Он шел против света - темный силуэт,
худощавый человек; интересно,  что  даже в  таком освещении было видно,  что
одет он в старомодный  и неприлично поношенный костюм. Не то чтоб бахрома на
рукавах,  но... откровенно, откровенно. И  вообще, такие силуэты принадлежат
не художникам, подумала я, а скромным провинциальным бухгалтерам.
     - БОхис, - продолжал  Ласло громко в сторону приближающейся фигуры, - я
пхивел  вам  двух  ваших будущих мОделей.  Вы  дОлжны  пхикОвать  их к стулу
кандалами и писать, писать...
     - Здравствуйте, - сказал художник будничным и мягким голосом, в котором
слышался  сильный акцент уроженца  Украины  (да,  бухгалтер, бухгалтер).  Он
проговаривал  все буквы в приветствии,  словно  ведомость  составлял, но это
сразу  делало  стертое  служебное слово  смысловым.  - Простите, у меня руки
мокрые, я кисти мыл.
     После красочных  словесных  гирлянд последнего  графа Томаша звук этого
голоса и манера говорить производили впечатление ровного бормотания осеннего
дождя непосредственно после исполнения  парковым оркестром  марша  "Прощание
славянки". Художник  отворил  дверь  студии,  и  мы из  полутемного коридора
попали в огромную  комнату с рядом  высоченных окон. Вокруг  стояли школьные
мольберты и грубые, радужно заляпанные гуашью табуреты.
     Я обернулась - художник смотрел на  меня в упор. У него была  небольшая
аккуратная  борода, заштрихованная легкой  проседью, и аккуратная, циркульно
обозначенная лысина, классической  греческой линией  продолжающая линию лба.
Вообще внешность у него была  южного, крымско-эгейского замеса. И конечно  -
какой  там  бухгалтер!  -  темнота  меня  попутала.  Он  спокойно,  подробно
разглядывал меня профессионально невозмутимыми глазами. Я не смутилась:  так
смотрят на женщин  художники, фотографы и врачи -  те, кто по роду профессии
соприкасается с женским телом не только на чувственной почве. В отношениях с
женщиной они игнорируют ореол романтичности, обходятся без него,  что делает
общение с ними - даже с незнакомыми - почти домашним.
     - БОхис,  помните,  я пхОсил  вас  пхОчесть мне  вслух  Один гениальный
сценахий? - спросил Ласло.
     - Да, да, - ответил тот, раскладывая кисти.  - Кошмарное  произведение.
Где советский следователь поет песни? Что-то несусветное...
     Физиономия бывшего монаха в миру заиграла всеми оттенками удовольствия.
Я почему-то страшно обиделась.
     "Вот этот самый отвратный, - подумала я о художнике, - мерзкий,  лысый,
наглый провинциал!"

     Это был мой  будущий муж. И я надеюсь,  Судьба  окажется  ко мне  столь
милосердной, что до конца своих дней, проснувшись и повернув голову,  я буду
натыкаться взглядом на эту лысину. Со всем остальным я  смирилась. Например,
с тем, что опять я сплю в мастерской, среди расставленных повсюду холстов, и
время от времени ночью  на меня падает неоконченный мой портрет, неосторожно
задетый во сне рукой или ногой...

     Ласло,  припрыгивая  вокруг балерины,  кружась,  совершая,  не  скажу -
балетные,  но  явно  танцевальные па,  требовал,  чтобы  "БОхис"  немедленно
познакомил нас со своими гениальными полотнами.
     Художник  зашел  за свисающий  с  потолка  в  конце  зала длинный серый
занавес  и  стал  выносить оттуда картины -  холсты, натянутые на подрамник,
картонки. Он отстраненно, как рабочий сцены, таскал картины из-за занавеса и
обратно, как будто не имел к ним никакого отношения.
     Я  ничего не поняла в этих  работах. В то  время я воспринимала  только
внятное фигуративное искусство. Веласкес. Рафаэль. Модильяни - с усилием.
     А  Ласло  подскакивал к холстам,  шевелил пальцами  возле какого-нибудь
синего пятна  или  расплывчато-серого силуэта и  отскакивал назад,  объясняя
Леночке - в  чем  гениальность  именно этого  пятна или силуэта, после  чего
художник спокойно и как-то незаинтересованно утаскивал  картину  за занавес.
Леночка  держала  полуулыбку,  как держат  спину  в  той  или  иной балетной
позиции, и - молчала.  Кажется, она  так и  не произнесла  ни  слова за  все
время.
     Через полчаса Ласло  заявил, что  никогда в жизни еще не был  счастлив,
как сегодня, в кругу своих замечательных друзей. И если  б не срочный, через
час, отъезд  в Ленинград,  где  в Кировском проходят  интенсивные  репетиции
балета "Король  Лир",  в котором Леночка танцует  Корделию, то ни  за что  и
никогда он не расстался бы с нами. Он увез бы нас в Шарапову Охоту, прик