авнодушно и устало глядел  на  меня мутными  испитыми глазками
бессонного  конвойного, много дней сопровождающего по  этапу особо  опасного
рецидивиста.
     - Вы спрашивали, который час? - проговорила я неуверенно.
     - Домой! - вдруг приказал он тихо. И добавил похабным тенорком: - Живо!
     Что прозвучало как "щиво!".
     И я  почему-то испугалась  до спазма в  желудке, обрадовалась, оглохла,
попятилась, повернулась и пошла на слабых ногах  в  сторону главного входа -
не  оборачиваясь, испытывая дрожь  облегчения,  какая  сотрясает обычно тело
после сильного зряшного испуга.
     Я уходила из Института культуры, оставив в аудитории соломенную  шляпу,
тетрадь  учета   посещений  студентов  и  ручные  часы,  которые  по  старой
пианистической привычке всегда снимала на время занятий.
     Я уходила все дальше, спиной ощущая, какая страшная тяжесть, какой рок,
какая  тоска  покидают  в  эти  минуты  обреченно  ожидающего  меня  в нашей
аудитории мальчика в розовой атласной рубахе.

     Ни  разу  больше я  не появилась в Институте  культуры, поэтому  в моей
трудовой книжке не записано, что год я преподавала в стенах этого почтенного
заведения. Не говоря уже о том, что и сама трудовая книжка в настоящее время
- всего лишь воспоминание, к тому же не самое необходимое.
     А пенсия... До пенсии все еще далеко.

     Режиссерский сценарий побежал у меня живее - любое чувство изнашивается
от частого употребления, тем более такая тонкая материя, как чувство стыда.

     Пошли в дело ножницы. Я кроила диалоги и сцены, склеивала их,  вписывая
между стыками в скобках: "крупный план", или "средний план", или "проход".
     Когда штука была сработана, Анжелла  с углубленным видом пролистала все
семьдесят пять  страниц, почти  на  каждой  мелко приписывая  перед пометкой
"крупный план" - "камера наезжает".
     Из  республиканского  Комитета  по  делам  кинематографии тем  временем
подоспела  рецензия  на  сценарий,  где  некто  куратор  Шахмирзаева  X.  X.
сообщала,  что в настоящем  виде сценарий ее не удовлетворяет, и  предлагала
внести следующие изменения, в противном случае... и так далее.
     Поправки  предлагалось сделать настолько неправдоподобно идиотские, что
я  даже  не  берусь  их  пересказать. Да  и не  помню, признаться.  Кажется,
главного героя требовали превратить  в свободную  женщину Востока, убрать из
милиции,  сделать   секретарем  ячейки;  бабушку  перелицевать  в   пожилого
подполковника-аксакала и еще какую-то дребедень менее крупного калибра.
     И  опять  я  вскакивала,  бежала  как   в  муторном   сне  по   длинным
кривоколенным  коридорам  "Узбекфильма",  и  за  мной  бежали  ассистенты  и
костюмеры, возвращали, водворяли в русло.

     Месяца  через полтора я потеряла чувствительность - так  бывает во сне,
когда  занемеет рука или нога  и  снится, что ее ампутируют, а ты руководишь
этим   процессом,   не   чувствуя   боли,  и   потом   весь  остаток  сна  с
противоестественным  почтением  носишься,  как  с  писаной  торбой,  с  этой
отрезанной  рукой  или  ногой, не зная, к чему ее приспособить и как  от нее
отделаться.
     Мы внесли  деньги  в жилищный кооператив,  и на  очередном безрадостном
желтоглинном  пустыре,  в   котором   мама  все  же  сумела  отыскать  некую
привлекательность - кажется, прачечную неподалеку, - экскаваторы  стали рыть
котлован - такой же страшный, пустынный, желтоглинный...
     Я  уже  ничего не писала, кроме сценария,  переставляя местами диалоги,
меняя пол героям,  вводя  в  действие  новых  ублюдочных  персонажей;  когда
казалось,  что  все  это  пройдено,  очередная  инстанция  распадалась,  как
сувенирная матрешка, и передо мной являлась следующая инстанция, у которой к
сценарию были свои претензии.
     Я впала в состояние душевного окоченения. У  меня работали только руки,
совершая определенные действия: резать, клеить, стучать  на машинке. Мама не
могла  нарадоваться  на  эту  кипучую деятельность и  каждый день  приходила
вымыть посуду, потому что я забросила дом.

     Анжелла вызванивала  меня с  утра, требуя немедленно -  возьми такси! -
явиться, помочь, посоветовать... Целыми днями я хвостом  болталась за ней по
коридорам  и пыльным  павильонам  "Узбекфильма".  Изображались  муки  поиска
актера на главную роль - Анжелла рылась  в картотеке, веером раскладывала на
столе  фотографии   скуластых  раскосых  мальчиков,  студентов  Театрального
института.

     Все уже знали, кто будет играть главную роль. Меня же все еще согревала
идиотская  надежда:  найдем,  найдем,  ну  должен  он  где-то быть  -  пусть
скуластый  и  раскосый,   но  обаятельный,  мягкий,  талантливый  мальчик  с
растерянной улыбкой.
     - Малик Азизов... -  читала  Анжелла на обороте очередной фотографии. -
Как тебе этот, в фуражке?
     Я пожимала плечами.
     - Симпатичный, нет?
     - Просто симпатяга! - встревала Фаня Моисеевна.
     Анжелла смешивала карточки на столе, выкладывала их крестом, выхватывая
одну, другую...
     - Вот этот... Турсун Маликов... как тебе?
     Я тяжело  молчала.  Все эти  претенденты  на главную роль в фильме были
похожи на моих пастухов из Института культуры.
     -  Что-то  в нем есть... - задумчиво тянула Анжелла, то  отодвигая фото
подальше от глаз, то приближая.
     - Есть, определенно  есть! - энергично кивала Фаня Моисеевна, закуривая
тонкую сигарету. - Эдакая чертовщинка!
     - Боюсь, никто, кроме Маратика, не даст образ... - вздыхала Анжелла.
     - Только Маратик! - отзывалась Фаня Моисеевна.
     - Да, но как его уговорить! - восклицала Анжелла с отчаянием.
     Она  любила  своего  ребенка  любовью,   испепеляющей  всякие  разумные
чувства,  исключающей  нормальные  родственные  отношения.  Из   их   жизни,
казалось, выпал важнейший эмоциональный  спектр -  отношения на равных. Мать
либо заискивала перед сыном, либо наскакивала на  него кошкой со вздыбленной
шерстью, и тогда они оскорбляли друг друга безудержно, исступленно.
     Разумеется, он был смыслом ее существования.
     Разумеется, все линии ее жизни сходились в этой истеричной любви.
     Разумеется, моя незадачливая повесть была выбрана ею именно потому, что
пришло время воплотить ее божка на экране...

     Когда несколько лет спустя, уже в  Москве,  меня догнала весть о гибели
Маратика  в  автомобильной катастрофе (ах,  он  всегда  без разрешения  брал
отцовскую машину, и бессильная мать всегда истерично пыталась препятствовать
этому!),  я даже зажмурилась от  боли и трусости, не в  силах и  на  секунду
представить себе лицо этой женщины.

     Из Москвы Анжелла выписала для будущего фильма оператора и художника.
     Хлыщеватые, оба какие-то подростковатые, друг к  другу  они обращались:
Стасик и Вячик - и нежнейшим образом дружили семьями лет уже двадцать.
     У одного были жена и сын, у другого - жена  и  дочь, и оба о женах друг
друга как-то перекрестно упоминали ласкательно: "Танюша", "Оленька"...
     Они постоянно менялись заграничными панамками, курточками и маечками. Я
не удивилась бы, если  б узнала, что эти ребята живут в  одном номере и спят
валетом - это вполне бы  вписывалось  в их сдвоенный образ... Да если б и не
валетом - тоже не удивилась бы.
     Анжелла  очень  гордилась  тем,  что  ей  удалось  залучить  в  Ташкент
профессионалов такого класса.  Я, правда, ни  о том ни  о  другом  ничего не
слышала, но Анжелла на это справедливо, в общем, заметила, что я ни о ком не
слышала, об Алле Пугачевой, вероятно, тоже...
     -  Что, скажешь,  ты не видела классную ленту "Беларусьфильма" "Связной
умирает стоя"?! - брезгливо спросила Анжелла.
     Мне пришлось сознаться, что не видела.
     -  Ты  что -  того?  - с  интересом  спросила  она. - А  "Не  подкачай,
Зульфира!" - студии "Туркменфильм", в главной роли Меджиба  Кетманбаева?.. А
чего ты вообще в своей жизни видела? - после уничтожительной паузы  спросила
она.
     - Так, по мелочам, - сказала я, - Феллини-меллини... Чаплин-маплин...
     - Снобиха! - отрезала она. (Когда она  отвлеклась,  я вытянула из сумки
записную книжку и вороватым движением вписала это дивное слово.)
     Выяснилось, что Стасик, оператор, как раз снимал фильм "Связной умирает
стоя", а художник, Вячик, как раз работал в фильме "Не подкачай, Зульфира!".
     По случаю "нашего полку  прибыло"  Анжелла  закатила у себя грандиозный
плов.
     На  кухне  в фартуке колдовал над большим казаном Мирза: мешал шумовкой
лук и морковь, засыпал рис, добавлял специи. На его худощавом лице с  мягкой
покорно-женственной линией рта было такое  выражение, какое бывает у пожилой
умной домработницы, лет тридцать  живущей в  семье и  всю  непривлекательную
подноготную этой семьи знающей.
     Он был еще не сильно пьян, даже не качался, и мы с  ним поболтали, пока
он возился с  пловом. Он  рассказал о величайшем открытии, сделанном учеными
буквально на днях, - что-то там с полупроводниками, - бедняга,  он не  знал,
что  рассказывать мне  подобные  вещи -  все равно что давать уроки эстетики
дождевому  червю.  Но я слушала  его с заинтересованным видом, кивая,  делая
участливо-изумленное лицо. Не то чтобы я  лицемерила.  Просто мне доставляло
безотчетное удовольствие следить за движениями его  сноровистых умных рук  и
слушать  его  голос  -  он  говорил  по-русски  правильно,  пожалуй  слишком
правильно, с лекционными интонациями.
     Вообще,  здесь он был  единственно  значительным  и,  уж  без сомнения,
единственно приятным человеком.
     За столом ко мне подсел оператор, Стасик, и, дыша  коньяком, проговорил
доверительно и игриво:
     - Я просмотрел ваш сценарий... Там еще есть куда копать, есть!
     Я  кивнула в  сторону огромного  блюда  со струящейся желто-маслянистой
горой  плова,  в  которой,  как  лопата  в свежем могильном  холмике, стояла
большая ложка, и так же доверительно сказала:
     - Копайте здесь.
     Он захохотал.
     -  Нет - правда, там еще  уйма  работы.  Надо жестче  сбить  сюжет.  Не
бойтесь жесткости, не жалейте героя.
     - Чтоб связной умирал стоя? - кротко уточнила я.
     А  через полчаса меня отыскал непотребно  уже пьяный  Вячик. Он говорил
мне "ты", боролся со словом "пространство"  и,  не  в силах совладать с этим
трудным  словом,  бросал начатое,  как жонглер, упустивший  одну  из  восьми
кеглей, и начинал номер сначала.
     - А как ты мыслишь художссно... посра...  просра... просраста фильма? -
серьезно допытывался он, зажав меня в узком пространстве между сервировочным
столиком и торшером, держа в правой руке свою рюмку, а левой пытаясь всучить
мне  другую.  -  У  тебя  там  в  ссы...  ссынарии...  я  просра...  поср...
простарства не вижу...

     Целыми днями Анжелла  с  "мальчиками" - Стасиком, Вячиком  и директором
фильма Рауфом - "искали натуру". Они разъезжали на узбекфильмовском "рафике"
по  жарким пригородам  Ташкента,  колесили  по  колхозным угодьям, по  узким
улочкам кишлаков.
     Я  не  могла взять  в толк  - зачем забираться так  далеко  от  города,
создавая  массу  сложностей для  съемок  фильма,  в  то  время как  в  самом
Ташкенте, в старом городе, зайди в любой двор и снимай самую  что ни на есть
национальную задушевную драму -  хоть "Али-бабу", хоть "Хамзу", хоть  и нашу
криминальную белиберду.
     Помню, я даже задала этот вопрос директору фильма Рауфу.
     -  Кабанчик, -  сказал  он мне проникновенно (он  со всеми разговаривал
проникновенным  голосом  и  всех,  включая  директора   киностудии,  называл
"кабанчиком",  что  было  довольно  странным  для  мусульманина).  - Чем  ты
думаешь, кабанчик? Если не уедем, где я тебе командировочных возьму?
     И  я,  балда, поняла  наконец:  снимая фильм в черте  города, съемочная
группа лишилась бы командировочных - 13 рублей в сутки на человека.
     Раза два и меня брали с собой на поиски загородных объектов.
     Для съемок тюремных эпизодов выбрали миленькую, как выразилась Анжелла,
тюрьму, только что отремонтированную, с железными, переливающимися на солнце
густо-зеленой масляной краской воротами.
     Съемочная группа дружной стайкой - впереди какой-то милицейский чин, за
ним  щебечущая Анжелла в шортах,  Стасик в  кепи  и с кинокамерой  на плече,
пьяный с  утра  Вячик,  мы с Рауфом -  прошвырнулась по  коридорам пахнущего
краской здания, энергично одобряя данный объект.
     Нас даже впустили во внутренний - прогулочный - двор, при виде которого
я оторопела и так и  простояла минут  пять,  пока остальные что-то оживленно
обсуждали.
     Прогулочный  двор  тюрьмы   представлял   собой  нечто  среднее   между
декорацией   к   модернистскому  спектаклю   и  одной   из   тех  гигантских
постмодернистских инсталляций, которые в западном искусстве вошли в моду лет
через пять.
     Это была забетонированная  площадка, со  всех  сторон глухо  окруженная
бетонной высокой стеной, с рядами колючей проволоки  над ней. Вдоль торцовой
стены - как сцена - возвышался подиум с двумя ведущими  к нему ступенями. На
подиуме  рядком стояли три новеньких унитаза, по-видимому,  установленные на
днях  в ходе ремонта. Они отрадно сверкали эмалью под  синим  майским небом,
свободным - как это водится в тех краях - от тени облачка.

     Течет ре-еченька по песо-очечку, бережочки мо-оет... -

     послышалось  мне  вдруг.  Запрокинув  голову,  я  пересчитала  взглядом
зарешеченные окна вверху. Нет, показалось. Щелк ассоциативной памяти.

     Ты начальничек, винтик-чайничек, отпусти до до-ому...

     - Ах, какие дивные параши! - воскликнул  Вячик. - Задрапировать их, что
ли! Под королевский трон! Под кресло генсека ООН!
     И  Стасик, вскинув  камеру, принялся снимать постмодернистскую  сцену с
тремя унитазами...

     После  длительных поисков Анжелла и мальчики остановили  свой  выбор на
районном  центре  Кадыргач -  была  такая дыра в  окрестностях Ташкента. Для
съемок фильма  на лето  сняли  большой,  типично  сельский дом  с  двориком,
принадлежащий,  кажется,  бухгалтеру колхоза,  и - для постоя всей съемочной
группы - верхний этаж двухэтажной районной гостиницы "Кадыргач".
     Стояла жара - еще не  пыльный августовский зной, а  душный жар середины
мая. Не знаю, какую культуру, кроме хлопка,  выращивал колхоз "Кадыргач", но
в местной гостинице и закрытой столовой обкома, куда  нас однажды по  ошибке
пустили пообедать (потом  опомнились и  больше  уже не пускали. Смутно помню
очень мясные голубцы по двенадцать  копеек порция,  жирный плов  и компот из
персиков), -  во  всем этом  благословенном пригороде  произрастали,  реяли,
парили, зависали  в  плывущем облаке зноя  и,  кажется, охранялись обществом
защиты животных зудящие сонмища мух.
     Гостиница производила странное впечатление. Первый этаж - просторный, с
парадным  подъездом,  с  мраморными  панелями  и полом и даже двумя круглыми
колоннами  в  холле  -  выглядел вполне настоящим  зданием.  Второй  же этаж
казался мне декорацией, спешно  возведенной к  приезду съемочной группы. Это
были  узкие  номера  по  обеим  сторонам безоконного и оттого вечно  темного
коридора, разделенные между собой тонкими перегородками.
     Впрочем, в номере оказался унитаз  - удобство, о котором я и мечтать не
смела. Унитаз был расколот сверху донизу - то ли молния в него шарахнула, то
ли  ядрами из него  палили, - но трещину заделали цементом, и старый ветеран
продолжал стойко нести свою невеселую службу.
     Анжелла сняла  "люкс"  в  противоположном конце коридора -  две смежные
комнатки  с  такой  же командировочной мебелью.  В  гостиной, правда, стояли
несколько кресел образца куцего дизайна шестидесятых годов.
     Вокруг   Анжеллы  крутились   пять-шесть  девочек  от  восемнадцати  до
шестидесяти лет - костюмерши, гример, ассистентки. Появился  второй режиссер
фильма Толя  Абазов - образованный, приятный и  фантастически равнодушный ко
всему происходящему человек,  - он  единственный  из  всей  группы  не  имел
претензий к моему сценарию, поскольку не читал его.
     (Кажется, он так и не прочел его никогда. За что я до сих пор испытываю
к нему теплое чувство.)
     Первые  дни в "люксе" шли  репетиции  - сидя в  кресле  и  разложив  на
коленях листки сценария, Анжелла лениво отщипывала по  сизой  виноградине от
тяжелой кисти. Репетировали небольшой эпизод из середины фильма.
     Если до  того  рухнули  все  мои  представления о работе режиссера  над
сценарием, то сейчас полетело к черту все, что я знала и читала когда-либо о
работе режиссера с актерами.
     С утра  Толя Абазов  привозил  из  Ташкента в  "рафике"  двух студентов
Театрального института, занятых в эпизоде. Один репетировал роль уголовника,
другой - роль лейтенанта милиции.
     Оба  мальчика выглядели  если не близнецами,  то  уж  во всяком  случае
родными братьями.  Текста  сценария  оба,  естественно,  не  знали,  и,  как
выяснилось,  к актерам никто и не предъявлял подобных вздорных требований. А
я,  как на  грех,  почему-то  нервничала,  когда  вместо  текста  актер  нес
откровенную чушь. Эта моя реакция неприятно меня  поразила.  Я была уверена,
что мое  авторское самолюбие благополучно издохло,  но  выяснилось,  что оно
лишь уснуло летаргическим сном и сейчас зашевелилось и замычало.
     - Не психуй,  - раздраженно отмахивалась  Анжелла. - Мы же потом наймем
укладчицу!
     Слово  "укладчица"   вызывало  в  моем  воображении  грузных  женщин  в
телогрейках,  с  лопатами, выстроившихся  вдоль полотна железной  дороги,  а
также шпалы, рельсы, тяжело несущиеся куда-то к Семипалатинску поезда...
     - Толя, что  значит  -  "наймем  укладчицу"?  -  тревожным  полушепотом
спросила я у Абазова.
     Тот посмотрел на меня безмятежным взглядом и проговорил мягко:
     - Приедет блядь с "Мосфильма".  Заломит цену. Ей дадут. Она  всем даст.
Потом  будет  сидеть,  задрав  ноги  на  кресло  и  сочинять  новый текст  в
соответствии с артикуляцией этих ферганских гусаров.
     - Как?!  -  потрясенно воскликнула я. - А... а сценарий!!  А... все эти
инстанции?! "Образ героя не отвечает"?!
     Он нагнулся к блюду с фруктами и, оторвав синюю гроздку, протянул мне:
     - Хотите виноград?..
     Буквально репетиции проходили так.
     - Ты  входишь  оттуда,  -  приказывала  Анжелла  одному  из  мальчиков,
репетирующему роль  подследственного.  -  А ты стоишь там,  - указывала  она
пальцем мальчику, репетирующему роль следователя.
     - Да нет, Анжелла, нет!! - взвивался оператор  Стасик, который с самого
своего  приезда   ревностно  выполнял  обязанности   Старшего   Собрата   по
творчеству.   -   Куда  это  годится,  ты  разрушаешь  всю  пространственную
концепцию. Это он, наоборот, должен стоять там, а тот - выходить оттуда! Это
ж принципиально разные вещи!
     Потоптавшись у  дверей,  мальчик, репетирующий  подследственного, делал
нерешительный  шаг  в  сторону  окна,  где стоял его  товарищ,  репетирующий
следователя, и говорил неестественно бодрым голосом:
     - Здорово, начальник! Вызывал?
     - Там нет этого идиотского текста!! - вопила я из своего угла. - Почему
вы не учите роль?!
     - Отстань, приедет  укладчица, всех уложит, - огрызалась Анжелла. -  Не
мешай репетировать. Сейчас главное - как они двигаются в мизансцене. А ты не
стой,  как козел! - обращалась она к мальчику. - Ты нахальней так: "Здорово,
начальник! Вызывал?"
     - Учите роль, черт возьми! - нервно вскрикивала я.
     - Нет-нет, Анжелла,  я  принципиально против этой мизансцены!  - Стасик
вскакивал с  кресла  -  атласно выбритый,  в  белом  кепи  и  белой маечке с
картинкой  на груди - задранные женские ножки - и надписью по-английски:  "Я
устала от  мужчин". -  Он  должен  стоять  вот здесь,  повернувшись спиной к
вошедшему, и когда тот входит и  говорит:  "Здорово, начальник, вызывал?"  -
поворачивается...
     -  И камера  наезжает,  -  подхватывала  Анжелла,  -  и  глаза  крупным
планом...  Ну,  пошел, - предлагала она несчастному студенту,  -  оттуда, от
дверей...