овал
кандалами одного -  к мольберту,  другую - к письменному столу и заставил бы
"БОхиса" писать и писать портрет "Кинодраматург за работой"...
     Затем -  целование ручек,  размашистые в  воздухе кресты,  наконец  они
исчезли.
     Художник подхватил  в  обе руки  две  последние  картонки  и  понес  за
занавес.
     - Не обижайтесь на Ласло, - послышался  оттуда его голос, - он одинокий
и сумрачный человек. Эксцентрик. Пиротехник... Все эти шутихи и петарды - от
страха перед жизнью...
     Он вышел из-за занавеса и сказал:
     -  У меня  сейчас дети, в  два тридцать.  А потом мы можем пообедать  в
столовой, тут рядом.
     - Да нет, спасибо, - сказала я. - Мне пора идти.
     - Напрасно, - сказал он, - столовая обкомовская, цены дешевые...
     Стали появляться дети, малыши от пяти до семи лет. Художник облачился в
синий халат, все-таки придающий ему нечто бухгалтерское, и стал раскладывать
детям  краски,  разливать воду  в банки.  Наконец  все расселись -  рисовать
картинку на тему "Мой друг".
     Я сидела на приземистом, заляпанном красками табурете, листала какой-то
случайный блокнот и зачем-то ждала похода с художником в дешевую столовую. А
он переходил  от мольберта  к  мольберту  и говорил  малопонятные  мне вещи.
Что-то   вроде:   "Вот  тут,  видишь,   множество  рефлексов.   Желтое  надо
поддержать..."   или  "Активизируй   фон,  Костя...".   Дети  его  почему-то
понимали...
     Один мальчик лет пяти вдруг сказал звонко:
     - Это Буратино. Он мой друг, понимаешь? Я его жалею, как друга!

     День в высоких бледных, запорошенных снегом окнах стал меркнуть, в зале
зажглись  лампы дневного  света.  Надо было  уходить,  надо было  немедленно
встать и уйти, но этот провинциальный, с украинским акцентом человек был так
внятен, вокруг  него расстилалось  пространство здравого смысла и нормальной
жизни,  и я все тянула с уходом; после стольких месяцев барахтанья  в пучине
бреда   мне  нравилось   сидеть  на   этом  утоптанном   островке  разумного
существования и внутреннего покоя.
     Я и топчусь на нем до сих пор, не позволяя волнам бреда захлестнуть мою
жизнь...

     После   занятий   мы  пошли  в  обкомовскую  столовую.  За   это  время
подморозило, сухая  крошка снега замела тротуары, легкие снежинки мельтешили
перед лицом, ласково поклевывая щеки...
     В  обкомовскую  столовую   действительно  после  трех  пускали  простых
смертных, и мы ели винегрет, действительно дешевый.
     Платил - едва ли не в первый и последний раз  в нашей жизни - художник;
выскребал перед  нервной  кассиршей медную мелочь  из  засаленного, обшитого
суровыми нитками старушечьего кошелька.

     Впоследствии платежные обязанности перешли ко мне, старушечий кошелек я
выбросила, да и дешевые столовые как-то ушли из нашей жизни...
     Нет, я не сноб, или,  как говорила Анжелла, - снобиха. Просто  казенные
винегреты невкусные...

     На этом, собственно, и завершилась моя киноэпопея.
     Я  еще присутствовала на каких-то обсуждениях, просмотрах, кланялась  в
шеренге съемочной группы на премьере фильма в ташкентском Доме кино. Шеренга
мной и заканчивалась, если не  считать в углу сцены мраморного бюста Ленина,
на  который  -  словно  бы по замыслу  Вячика - живописно ниспадал  крупными
складками вишневый занавес, придавая бюсту сходство с римским патрицием.

     Кстати о римских патрициях.
     Я живу на краю Иудейской пустыни; эти мягкие развалы желтовато-замшевых
холмов, эта сыпучесть, покатость,  застылость меняет свой  цвет и фактуру  в
зависимости от освещения. В яркий день, в беспощадном, столь болезненном для
глаз свете вселенской операционной  эти холмы напоминают складки на гипсовой
статуе какого-нибудь римского патриция.
     Выводя    на    прогулку   своего    любимого    пса,   я   гляжу    на
скульптурно-складчатые холмы Иудейской пустыни и вспоминаю неудачную попытку
Вячика задрапировать  этот мир. Что  ж,  думаю я в который раз,  то,  что не
удалось сделать хрупкому, несчастному и не всегда трезвому человеку, вновь и
вновь с мистической легкостью воссоздает Великий Декоратор...

     Публика хлопала вяло, но доброжелательно.  Положение спасала прелестная
музыка, которую, как и обещал,  написал к нашему фильму  Ласло Томаш. Нежную
нервную  мелодию  напевал девичий голосок,  и  мальчишеские  губы  влюбленно
подсвистывали ему.

     После премьеры меня разыскал в фойе Дома кино знакомый поэт-сценарист.
     - Ну, вот видишь, - сказал он, - все уладилось. На черта была тебе твоя
девственность? Забудь об этой истории, как о страшном сне, и въезжай в новую
квартиру...  По идее  ты должна была бы мне банку поставить, - добавил он. -
Но я, как настоящий мужчина, сам приглашаю  тебя обмыть этот кошмар. Получил
вчера гонорар за мультяшку "Али-баба и сорок разбойников"...
     Все-таки он был трогательным человеком, этот мой знакомый!
     Мелькнуло  среди публики и  слегка растерянное лицо  Саши  - прототипа,
героя,  следователя и  барда...  Он  не подошел  ко  мне.  Может,  с  обидой
вспоминал, как ради  всей этой бодяги оформлял очной ставкой мои экскурсии в
тюремную камеру.
     Я даже помирилась с  Анжеллой -  она, повиснув на мне, прокричала в ухо
что-то задорное, я - ну что возьмешь  с  этого ребенка - пробормотала  нечто
примирительное.
     Вместе,  как это было  уже не  раз, мы получили  - поровну  - последний
гонорар в  кассе  киностудии.  Я  была  холодно-покорна, как  князь,  данник
Золотой Орды.
     Все это было  уже по  другую сторону  жизни. Мы сдали в кооператив нашу
квартиру, в  дверь  которой  успели врезать замок, и  уехали с  сыном жить в
Москву.  Мама  очень  горевала,  а  отец  воспринял  это  с  некоторым  даже
удовлетворением.  Возможно,   мой  переезд   в  столицу   представлялся  ему
стратегическим шагом в  верном направлении  (если  опять-таки конечной целью
считать почетное-захоронение-всем-назло-моего-праха на Новодевичьем).

     Пускаясь  в  то  или  иное  предприятие,  я  всегда  предчувствую,  как
посмотрят на дело там, наверху, по моему ведомству: потреплют снисходительно
по загривку  или,  как говаривала моя бабушка, "вломят по самые помидоры"...
Не должна была я жить в этом доме, не должна!
     Все говорило об этом, надо лишь  чутче прислушиваться к своим ощущениям
в безрадостных прогулках по  чужим пустырям... Не должна была я  жить в этом
чужом доме, не должна была снимать этот чужой фильм. И наверняка - не должна
была писать эту повесть по заманчивым извивам чужой судьбы...

     Перед отъездом  в  Москву  я зашла к Анжелле  -  забрать кое-какие свои
журналы  и  книги.  Мы поговорили  минут  десять.  Анжелла  была  непривычно
натянута и  стеснена,  впрочем,  как  и я,  - сказывалась натужность  нашего
примирения.
     Я, с облегчением попрощавшись, уже направилась в прихожую, но тут резко
зазвонил звонок входной двери - настырным будильничьим звоном.
     В  прихожую, застревая в  дверях, пытались прорваться  трое. Им это  не
удавалось,  потому  что  группа   представляла  собой  двух  молодых  людей,
нагруженных  чьим-то бесчувственным телом.  Вглядевшись, я  узнала  вусмерть
пьяного Мирзу. Голова его со свалявшимися седыми космами каталась  по груди,
как полуотрубленная.

     Молодые люди - по-видимому,  аспиранты, - подхватив профессора под руки
и  полуобняв за спину, деловито  переговаривались, как грузчики, вносящие  в
дом пианино.
     -  Развернись, - говорил один другому, сопя от  напряжения, - втаскивай
его боком...
     - На-поили-и! -  крикнула Анжелла жалобно куда-то в комнаты. - Маратик,
его опять напоили на банкете!
     Из комнат выбежал Маратик, в трусах "Адидас", с выражением закостенелой
ненависти на перекошенном лице степняка.  Он каким-то приемом крутанул отца,
встряхнул  его, как  куклу,  и  поволок в глубь квартиры. Оттуда послышались
звуки  тяжелых шмякающих  ударов,  тоненькие  стоны и всхлипы. Молодые люди,
тоже не слишком трезвые, смущенно переглянулись.
     Я  скользнула между ними и,  минуя  лифт, бросилась вниз  по лестнице -
навсегда из этого дома.

     Почему  я вспомнила сейчас, как аспиранты,  натужно сопя, вносили в дом
бесчувственного  профессора?  Потому что мне  привезли  стиральную  машину и
крошечный жилистый грузчик-араб, обвязавшись  ремнями, поднимает ее на спине
на четвертый этаж.

     Он приветлив, он подмигивает мне и, поправляя ремень на плече, время от
времени повторяет оживленно и доброжелательно:
     - Израиль - блядь! - неизвестно, какой смысл вкладывая в это замечание:
одобрительный или  осудительный. - Израиль  - блядь!  - весело повторяет он.
Очевидно,  его научили этому  коллеги, "русские",  -  не  исключено,  что  и
аспиранты, - в последнее время пополнившие ряды грузчиков.

     Я полагаю, что человек за все  должен ответить. Он должен еще и еще раз
прокрутить ленту своей жизни, в иные  кадры вглядываясь особенно пристально,
- как правило, камера наезжает, и они подаются крупным планом.
     Я  с трудом  читаю  заголовки ивритских газет,  и  моя собственная дочь
стесняется меня перед одноклассниками.  Это мне предъявлен  к оплате вексель
под названием  "сифилисска пессн". Я так и  вижу ухмыляющуюся плешивую харю:
"Давай,  давай,  голубушка,  - говорит он, мой  конвойный, - ну-ка, еще раз:
"си-си-лисска пессн..."  - это широким  ковшом отливаются  мне тоска и страх
мальчика в розовой атласной рубахе.
     И некуда деться - я обязана сполна уплатить по ведомости, спущенной мне
сверху, даже если невдомек мне - за что плачу. Кстати, я так и бытовые счета
оплачиваю - не выясняя у компаний, за что это мне столько насчитано.
     Похоже,  мой  ангел-хранитель так и  не  приучил  меня  понимать  смысл
копейки...

     Изредка  нам  позванивает  наш  старый  друг,  Лася,  Ласло  Томаш.  Он
по-прежнему страшно  одинок,  все ищет истинного Бога и грозится приехать на
Святую землю.
     На  днях  и  вправду позвонил  и сообщил,  что  приезжает  на  какой-то
христианский конгресс по приглашению англиканской церкви в Иерусалиме. Пылко
просил меня выяснить точные условия прохождения обряда гиюра.
     -  Чего?!  - крикнула  я  в  трубку, думая, что  ослышалась.  Я  всегда
волнуюсь и плохо слышу, когда мне звонят из России.
     - Пехейти в иудаизм! -  повторил Ласло. - Я никОгда не гОвОхил вам, чтО
мОя пОкойная мама была евхейкОй?
     - Ласло, - проговорила я с  облегчением, - тогда вам не нужно проходить
гиюр,  можете смело считать  себя  евреем,  но,  -  добавила я  осторожно  и
терпеливо, - не следует думать, что для двухнедельной поездки в Иерусалим вы
обязаны перейти в иудаизм. В принципе здесь не убивают  людей и другой веры.
К нам ежегодно приезжают паломники, и христиане, и буддисты.
     - Пхи чем тут буддисты?! - завопил он.
     Я помолчала и зачем-то ответила виновато:
     - Ну... буддизм - тоже симпатичная религия...

     Склон Масличной горы,  неровно  заросший Гефсиманским садом, напоминает
мне  издали свалявшийся бок  овцы.  Того овна, что вместо отрока Исаака  был
принесен Авраамом в  жертву -  тут, неподалеку. Все  малопристойные события,
которым человечество обязано  зарождением  нравственности,  происходили  тут
неподалеку.
     И в это надо вникнуть за оставшееся время.
     Я  смотрю из огромного моего полукруглого окна  вниз, на двойную черную
ленту шоссе,  бегущего  в Иерусалим, на  голые белые дома арабской деревни -
коробочки ульев, расставленные как попало небрежным пасечником.
     Я смотрю на огромную оцепенелую округу, в которой живет и  пульсирует в
холмах лишь дорога петлями - гигантский кишечник во вскрытой брюшной полости
Иудейской пустыни.
     Еще час-полтора,  и потечет по  горам  розово-голубой  кисель  сумерек,
затечет в вади, сгустится, застынет студнем...
     Камера наезжает: в голых кустах у  магазина шевелится вздуваемый ветром
полиэтиленовый мешочек. Вот он покатился, взлетел, рванул вверх, понесся над
склоном  нашей горы  ровно и  бесшумно,  как дельтаплан,  вдруг взмыл и стал
подниматься  все  выше,  выше, полоскаясь в  небе,  словно бумажный змей  на
невидимой нитке.
     - Смотри, мотэк, - говорит рыжий Цвика, хозяин лавки, - я в своей жизни
пошлялся по разным америкам-франциям... по этим...  как  их?  -  швейцарским
альпам... Поверь, красивей, чем наша с тобой земля, нет на свете!..

     Пятый год я размышляю о своей эмиграции. Я лишь на днях обнаружила, что
думаю о ней скрупулезно и настойчиво. С обстоятельностью лавочника взвешиваю
прибыль и торопливо  списываю  убытки,  подсчитываю промахи, казню  себя  за
недальновидность.
     Словом, день и ночь я зачем-то обдумываю свою эмиграцию,  как будто мне
только предстоит решиться или не решиться на этот шаг.

     Забавно, что  единственную в своей жизни  окончательность, единственную
бесповоротную  завершенность  я  как бы и не  желаю  заметить. Это похоже на
старый еврейский анекдот про "умер-шмумер, лишь бы был здоров!".
     Ну,  я и здорова. Тем  более  что  до Новодевичьего  отсюда - приличное
расстояние.

     "Ты начальничек... винтик-чайничек... отпусти до до-ому..."

     А  какие  здесь пейзажи!  Боже, какие пейзажи:  на  эти  живые,  грозно
ползущие по холмам "жемчужные тени армад небесных" можно  любоваться часами.
А если  принять стакан,  то немудрено  и вовсе застыть у окна, столбенея  от
счастья, что нередко со  мной здесь  происходит  - ведь мне  еще нет сорока,
говорю я себе, и жизнь бесконечна!..
     ...бесконечна, черт бы ее побрал.


     Иерусалим, 1993-1994