тается частью суверенной территории Британской империи.
     Начальник таможни. Боже сохрани! Российская таможня ни в чем не нарушит
ваш суверенитет,  а  мои  мальчики отнесутся с максимальным  тактом  к вашей
команде - подданным  Британской короны.  А  сейчас, с вашего позволения  и с
Божьей  помощью,  мы  приступим  к  выполнению нашего служебного долга  -  к
таможенной проверке груза в трюмах парохода "Галифакс".
     Капитан. Извините, пожалуйста. Один вопрос. В  нашем  последнем рейсе в
Одессу  нас  досматривала  совсем  другая  таможня.  Я  отлично  помню  того
начальника. Он никак не похож на вас.
     Начальник таможни.  Прошлую ночь, к примеру, я  провел  с совсем другой
женщиной, чем в  позапрошлую. Извините за интимные подробности. Все, дорогой
мой,  течет,  все меняется,  .-- сказал  однажды  один великий  человек, чье
славное имя я за служебной занятостью сейчас не припомню.
     Капитан кивнул матросу, принесшему на под-
     носе два  бокала  с вином, взял  один и торжественно  вручил начальнику
таможни.
     Капитан (с подозрением).  Вы -  левша? А  тот начальник, я точно помню,
держал бокал правой рукой.
     Начальник таможни (с обезоруживающей улыбкой). Вы верно заметили. Я пью
левой рукой, потому что правой я стреляю.
     Капитан (демонстрируя гостю свой кулачище). К вашему сведению, я  лично
бью только дважды. Первый раз по голове, второй раз по гвоздю, загоняя его в
крышку фоба.
     Начальник таможни.  Что ж,  отлично.  Обмен официальными любезностями я
полагаю завершенным. А посему, с Божьей помощью, приступим к делу.
     Он меланхолично вынул из  нагрудного кармана  носовой платок, расправил
его, встряхнув, и поднес к своему аристократическому, с горбинкой, носу, при
этом  издав носом звук, по силе не уступившей сирене с соседнего парохода, и
голосом, привычным отдавать команды, обратился к своим подчиненным.
     Начальник таможни. Команду на берег не отпускать! Приступаем к досмотру
груза и конфискации контрабанды!
     Служащие таможни тяжело затопали к трюмам.
     На  палубе  остался лишь  начальник таможни, жандарм  с  граммофоном  и
команда "Галифакса" во главе  со своим,  спустившим пар,  капитаном. Жандарм
аккуратно поставил на граммофон черный диск пластинки, завертел рукояткой до
упора, опустил  на диск мембрану с иглой, и  тогда из сияющей трубы захрипел
Российский  императорский гимн "Боже,  царя  храни". Жандарм  разогнул  свое
тучное тело и почтительно взял под козырек.
     Британские матросы во главе с капитаном вытянулись в линейку и замерли,
выпятив крутые груди.
     Начальник таможни  поднес  два  пальца  к  околышу  фуражки.  Цудечкес,
укрывшись  за спиной капитана,  приподнялся на цыпочках и, закатывая  глаза,
нашептывает ему на ухо.
     Цудечкес.  Меня  хватит  кондрашка!  Мое сердце  вот-вот  разорвется на
куски! Ума не приложу, как ис-
     править  положение! Вчера  я  заплатил  Александру Ивановичу.  Честь по
чести! А сегодня, вернее всего, его уволили! Бедный Александр Иванович!
7. Экстерьер. Контора таможни. День
     Под гербом Российской империи с двуглавым орлом вывеска:
ТАМОЖЕННАЯ СЛУЖБА ОДЕССКОГО ПОРТА
     Кружевные занавески колышутся в распахнутых окнах с горшочками цветущей
герани на подоконниках. Откуда-то изнутри доносятся переборы гитары.
8. Интерьер. Внутренний дворик таможни. День
     Во дворике, благоухающем яркими розами на клумбах, Сонька Золотая ручка
под звон гитары очаровывает начальника таможни.
     Он  сидит  в  расстегнутом  мундире  с салфеткой  на шее  у  самовара и
сладостно  потягивает  чай  с   блюдечка,  томно  прикрыв  глаза  под  звуки
цыганского романса. Белая собачка Соньки, встав на задние лапки, танцует для
начальника таможни. Иногда в романс врываются гудки пароходов.
     Молодой чиновник прошел  между клумбами, смерив Соньку  неодобрительным
взглядом,  и   почтительно   склонился   к  лысине  начальника,   совершенно
расплывшемся в истоме.
     Чиновник. Время отправляться на британский пароход "Галифакс".
     Приоткрыв глаза, начальник недовольно взглянул на своего подчиненного и
слабым от неги голосом простонал.
     Начальник. У нас достаточно времени, дорогой мой. Боже! Как она поет! Я
изнемогаю!  Ах,  уж эти цыганки! Садитесь,  мой  дорогой. Вместе насладимся.
Такое не каждый день услышишь.
9. Экстерьер. Причал. У борта "Галифакса". День
     Хриплые  граммофонные  звуки  Российского  гимна все  еще  доносятся  с
верхней палубы "Галифакса".
     Конные плошадки вытянулись вдоль  ржавого борта английского парохода, и
биндюжники,  под  строгим  наблюдением таких  же  дюжих служителей  таможни,
спешат вверх и  вниз по  сходням, таская на плечах и  складывая штабелями на
конные площадки ящики и мешки с конфискованной контрабандой.
     С замирающим подвывом гимн "Боже, царя храни" пришел к концу на хриплом
граммофоне.
     И как только  он умолк, британские матросы, до того замершие  по стойке
"смирно", ожили, зашевелились, а капитан, которого чуть не  хватил  удар при
виде  биндюжников,  опорожняющих трюмы "Галифакса", опустил руку, отдававшую
честь  русскому гимну,  и, разъяренный,  ринулся было к начальнику  таможни,
меланхолично глядевшему мимо него в морские дали.
     И как раз в этот момент граммофон снова захрипел. На сей раз британский
гимн "Правь, Британия, морями". Матросы  снова  замерли в строю.  Английский
капитан  поспешно  отступил к  ним,  и его рука отчаянным жестом  взяла  под
козырек.
     Разгрузка трюмов "Галифакса" биндюжниками продолжалась с новой силой.
     Цудечкес,  как человек штатский, не  соблюдая  этикета,  проковылял  по
палубе к начальнику таможни и фамильярно взял его за локоть.
     Цудечкес. Король! Я приношу свои поздравления. Полный успех! Вся Одесса
умрет от зависти!  И антр ну, но между  нами,  этот мундир  смотрится на вас
намного лучше, чем на начальнике таможни Александре Ивановиче.
10. Экстерьер. Роскошнейшая улица в центре Одессы. Вечер
     Самый  модный  магазин  сияет  зеркальными  окнами  витрин  с  рекламой
"Последний крик парижской моды".
     Манекены  с  безжизненными  улыбками  на  алых губах  застыли  в  самых
невероятно  элегантных  позах за зеркальным  стеклом: господа с закрученными
вверх  усами, с завитыми  кудрявыми  бакенбардами  в вечерних  костюмах и  в
черных шелковых цилиндрах,  другие - -  в клетчатых  спортивных,  третьи - в
чрезвычайно смелых одеждах парижских денди... и дамы, дамы, дамы... черные и
белые кружева, шелка, мадаполам, шикарные бюсты и не менее роскошные зады. И
каждая кокетливо держит в  отставленной ручке яркий многоцветный  зонтик или
лорнет.
     Золото, серебро, хрусталь. Концентрация богатства и роскоши, с которыми
может  соперничать только нарядная публика, прогуливающаяся  вдоль витрин по
самой  богатой улице  Одессы  и  разодетая не хуже манекенов  за  зеркальным
стеклом, словно их отражение.
     Рыжие полицейские, как  каменные статуи, ревностно  и  грозно оберегают
мир и  покой этой улицы  шикарных витрин,  чтоб,  упаси  Бог, никто чужой не
сунулся с кувшинным рылом в калашный ряд.
     Внезапно смятение охватило  гуляющую  публику, дамы брезгливо наморщили
свои носики, возмутились вслух исключительно  на французском языке,  мужчины
уронили монокли. Полицейские дружно грянули в свистки.
     Странная процессия появилась у зеркальных витрин с  рекламой "Последний
писк парижской моды", как ветром сметая прогуливающуюся благородную  публику
с  тротуара: толпа уродливых  старых оборванцев  -  - городских нищих обоего
полу. Процессию обитателей городской богадельни возглавлял старый Арье-Лейб.
Живописные  обноски  не  покрывают все  его нечистое тело.  За ним  ковыляет
Доба-Лея,  старуха с  мужскими усами на  дряблом,  в  морщинах, лице, толкая
перед  собой на  тачке  парализованного  Шимон-Волфа с раздутой головой,  на
макушке которой каким-то чудом держится бархатная ермолка. Сзади нее прыгает
на костылях базарный попрошайка Меер, волоча скрученные конвульсией нечистые
босые ноги. Устрашающее сборище всех возможных
     уродств и  болезней - эпилептиков,  безруких,  слепых - нагнало ужас на
всю улицу.  Полицейские в своих  белых мундирах брезгливо и зловеще  сжимают
круг оцепления. И кто знает, чем бы это кончилось, если бы перед полицейским
приставом  неизвестно  откуда не возник Цудечкес  и вежливо  приподнял  свою
соломенную шляпу-канотье.
     Цудечкес. Прошу прощения, господин пристав. Антр ну, но между нами. Эти
несчастные  создания  -  из  богадельни   имени  Изабеллы  Кауфман.  Заезжий
негоциант  из  Коста-Рики,  посетив на  днях богадельню  с благотворительной
целью, даровал известную сумму денег, чтобы  этих несчастных приодеть  с ног
до головы, как подобает подданным Российской империи.
     Еще  слушая  это, пристав взмахнул  рукой в белой  перчатке, приказывая
своим подчиненным остановиться.
     Один  за другим,  вереница  нищих, следуя за  Арье-Лейбом,  исчезала за
зеркальными   створками   дверей   фешенебельного  магазина  мод,  испуганно
проскакивая между двумя  каменными  львами у входа, оскалившими  на них свои
страшные пасти.
11. Интерьер. Помещение магазина. Вечер
     На  хрустальных  люстрах  и  бра вспыхнул  электрический  свет,  озарив
роскошное  убранство магазина, красавцев-манекенов  в невиданных одеяниях, и
среди них,  как  язвы  на здоровом  цветущем  теле,  жалкие и грязные фигуры
нищих, как вши расползшихся по этой выставке богатства и роскоши.
     В окружении  почтительных  приказчиков  восседает в бархатном кресле не
кто иной, как Беня Крик собственной  персоной.  В пурпурного  цвета жилете и
клетчатых черно-белых штанах в обтяжку, в остроносых  лакированных штиблетах
из комбинации белой и черной кожи и в пурпурных носках в масть его жилету. И
это одеяние ему идет не меньше, чем мундир начальника таможни.
     В  двух  отставленных пальцах его правой  руки,  небрежно  свешенной  с
кресла, дымит дорогая сигара,
     осыпаясь пеплом на  персидский  ковер на полу, а ароматный дым кольцами
окутывает   лоснящееся  от  волнения  лицо  хозяина  магазина   Соловейчика,
почтительно склонившегося к необычному многообещающему визитеру.
     Б е н я. Одень  их  всех  в пух  и  прах...  в соответствии с последней
модой.
     Чистая  публика  в шоке  кинулась  к  выходу.  Несколько  дам на  месте
лишились сознания, рухнув в руки к своим мужьям.
     А  нищие,  ошалев  от  вседозволенности,  рассыпались  по  всем отделам
магазина,  замелькали у  стендов и  за прилавками,  среди мехов и кружев.  С
воплями хватают все, что попадет под руки, рвут друг у друга  приглянувшиеся
жакеты и платья, тут же, на  виду у всех, натягивают на свои немытые тела, и
при этом не забывают жеманно  корчить  рожи в бессчетных зеркалах. Доба-Лея,
толстая и коротконогая, с треском натянула на  себя нечто кружевное и теперь
перед  зеркалом  примеряет к  усатой  голове  широкополую шляпу  с  муаровой
лентой. А Арье-Лейб  влез во фрак, фалды которого елозят по полу, и водрузил
на курчавую седую голову черный шелковый цилиндр, с беззубой улыбкой любуясь
новым обличьем  в зеркале. Два вышколенных приказчика с  серьезнейшим  видом
обряжают   так   и  не  вынутого  из  тачки  парализованного   Ши-мон-Волфа,
проталкивая его скрюченные ноги в модные полосатые штаны, а горбатую вздутую
грудь втискивая  в крахмальную белую манишку, а он при этом тычет пальцем  в
другие  предметы туалета,  с мычанием и  пеной  на губах капризно требуя  их
себе.
     Не удостоив владельца магазина взглядом, Беня Крик властно потребовал.
     Беня. Счет, пожалуйста!
     Счет незамедлительно был ему предоставлен. Беня даже не поинтересовался
цифрами и, не заглянув в него, смял в усеянном перстнями кулаке.
     Беня. Плачу наличными. Сдачи не надо.
     Он протянул Соловейчику несчитанную пачку крупных купюр,  и, не  донеся
до его  протянутой  ладони, рассыпал деньги, покрыв  ими ковровые  полы, как
опавшими листьями. По знаку Соловей-
     чика  холеные приказчики ринулись на колени  и ползком  стали  собирать
деньги с пола.
     Вереница нищих  выстроилась  перед  Беней в своих  немыслимых  обновах:
мужчины  во фраках  и  сюртуках,  женщины -  в  бархате  и  кружевах.  Он  с
удовлетворением обозрел парад и даже не улыбнулся.
     Беня. Наконец  я  вижу людей. Это радует мои глаза. Ступайте с  миром и
получайте удовольствие от жизни.
     Арье-Лейб, староста богадельни, облаченный в парадный фрак с алой розой
в петлице  и шелковый черный цилиндр, выступил из строя и, путаясь короткими
ногами в фалдах не по росту выбранного фрака,  уставился слезящимися глазами
в  благодетеля.  Беня кивком  головы позволил ему сказать  слово. Арье  Лейб
открыл беззубый рот в окружении клочковатой седой бороды.
     Арье-Лейб. Мосье Крик, дорогой Король! Ты наш отец родной. До скончания
века будем в молитвах славить Господу твое благословенное имя. Но скажи нам,
Беня,  мы тут все евреи,  ответь  на  один  вопрос.  Кто  подаст  хоть  грош
попрошайкам в таких богатых одеждах?
     Беня задумался, окутавшись ароматным дымом  сигары, и снова обозрел всю
вереницу ряженных нищих. Приняв мудрое решение, властно потребовал.
     Беня. Ножницы мне!
     Приказчики на цыпочках кинулись врассыпную  и  принесли ему  на ладонях
большие портновские ножницы.  Беня встал  так, что затрещал на нем пурпурный
жилет.  Несколько  раз щелкнул  ножницами  в воздухе,  как  бы испытывая  их
качество,  удовлетворенно кивнул ничего не понимающим  приказчикам и зашел к
Арье-Лебу со стороны спины.  Арье-Лейб не шелохнулся.  Не посмел  оглянуться
назад, пока Беня, ловко  щелкая  ножницами, вырезал  на спине фрака  большую
асимметричную дыру. Вырезанный кусок изящным щелчком пальцев отбросил далеко
в сторону.
     Приказчики ахнули, но тут же подавили стон.
     Беня  прошелся сзади по  всей  веренице  обитателей  богадельни, тем же
манером украсив дырами сукно, бархат и кружева их дорогих одежд.
     Б  е н я (с  явным удовлетворением). Теперь то, что надо. И отныне вам,
леди и джентльмены, будут охотно подавать милостыню, и  я  буду спокоен, что
вы не продадите мои подарки, вместо того, чтоб носить их на здоровье.
     Удовлетворенный,  он  вернул  ножницы  приказчикам и при  этом  заметил
золотые часы на такой же цепочке, свисавшие  с базедовой  шеи Добы-Леи. Беня
осторожно, ловким движением пальцев извлек их  из кружевной пены  вокруг  ее
шеи и сунул в свой карман. Пояснив при этом доброжелательно.
     Беня.  Как  говорят  поляки, цо  задуже,  то не здро-во.  Мадам,  вы не
учитываете  коварного  фактора возраста. А на этом многие  дамы ломали  себе
шейку...
12. Интерьер. В синагоге. День
     Золотые часы с золотой цепью, от которых Беня сердобольно освободил шею
Добы-Леи, теперь,  сверкая,  покоятся  на  высокой груди Сони, чья  красивая
голова  покрыта,  как  и  положено  в синагоге, черной  шелковой  шалью. Она
пробирается,  с молитвенником  в  руках,  между  скамьями  верхней  галереи,
отведенной в  синагоге  для женщин.  Женщины,  что  широко расселись  здесь,
тучные матроны  Молдаванки, матери больших  семейств  из переулков  Пересыпи
известной всему воровскому миру, еще не отошли от  мирских забот,  и даже  в
молитвенном доме от них несет прогорклым кухонным чадом.
     Они   провожают    Соню   пронзительными    недружелюбными   взглядами,
выразительно  перемигиваются   ей  вслед,  и  громкие,  с  подвизгом  голоса
перекрывают сладкое пение кантора снизу из мужской части синагоги.
     Женщины. Ну как вам это нравится? И она заявилась в синагогу!
     -  Разве здесь  ей  место? Посмотрите кругом!  Одни  уважаемые  женщины
Молдаванки собрались, выбрав свободную от семейных забот минутку.
     - Она стала набожной? Ой, держите меня, я умираю!
     - Разве вы ничего  не понимаете? Беня Крик посетил  синагогу, вот и она
тут как тут.
     - Она что, думает, Король  возьмет ее в жены? Не  смешите меня, это уже
не для моих нервов!
     - Разве на Молдаванке перевелись честные девушки, достойные Бени Крика?
     Беня Крик  и отец Соньки  Золотой Ручки, похожий  на ставшего на задние
лапы бурого  медведя, одноглазый Фроим Грач, крутой  налетчик,  уважаемый не
только  на  Молдаванке,  сидят  внизу  на одной из лучших  скамей  синагоги,
отведенной  исключительно для  людей  достойных  уважения, в  соседстве с не
менее достойными людьми - бин-дюжниками из гавани.
     Соня сверху заинтересованно наблюдает за ними, как бы силится  угадать:
о  чем  так  шепчутся  отец  с  Беней.  Но  впереди  нее  уселась   дородная
молдаванская дама и полностью перекрыла  Соне  обзор. Она  поднялась,  решив
пересесть  на  другое  место, и,  чтоб  удобней  перешагнуть  через  скамью,
приподняла подол своего длинного платья, открыв пытливым взорам всей женской
половины  синагоги  черный  кружевной  чулок,  перехваченный  повыше  колена
розовой, в  складках, резинкой. Маленький дамский револьвер сверкнул сталью,
прижатый резинкой  к  бедру.  Этого  оказалось  достаточно,  чтоб  заставить
шептавшихся  женщин  прикусить  языки  и   уткнуться  носами   в   раскрытые
молитвенники.
13. Экстерьер. У входа в синагогу. День
     Люди, опоздавшие  к началу службы, спешат пробраться в синагогу. Но при
этом  не забывают  исполнить  ритуал,  принятый  у  набожных  евреев:  когда
посещают  дом,  они  касаются двумя  пальцами своих губ и затем благоговейно
прикладывают  их  к  мезузе,  прикрепленной  на  косяке  двери  -  маленькой
коробочке, в которой покоятся изречения из священного  Писания. А затем, как
бы  продолжая  ритуал, но что совсем необычно для евреев, особенно у входа в
синагогу,  каждый достает  револьвер из  своего  кармана  и  бросает к ногам
старого  еврея, дремлющего на  корточках у входа. У ног  сторожа уже выросла
заметная кучка огнестрельного оружия разного калибра. Избавившись от
     него, обитатели Молдаванки возвращают своим  лицам молитвенную кротость
и  благочестие  и степенно  переступают  порог синагоги,  из недр которой их
приветствует сладкое и в то же время горестное пение кантора.
14. Интерьер. В синагоге. День
     Нервный молодой кантор, в белой с черными полосками молитвенной накидке
и  в  высоких сапогах,  как у  биндюжника,  стоит у священного Ковчега.  Его
прихожане - обитатели Молдаванки  - беспокойного  и  небезопасного пригорода
Одессы,  в  полный  голос  беседуют с Богом. Здесь, в  синагоге, где на  них
нисходит Божья благодать,  где все их заботы  испаряются, как будто их и  не
было, они придаются молитве с чистым сердцем,  как дети, и  их громоподобные
голоса, как рев стада  разгневанных  быков, вторят псалму, сладко выводимому
кантором.
     Кантор. Леху нераниена ле-адонай нария лецур ишейюну.
     И все прихожане подхватывают, как рота солдат на марше.
     Голос кантора взвивается еще выше, еще слаще.
     Кантор. Абраим шана аку бе-дор ва-омар...
     Голос  кантора  споткнулся  и  оборвался.  Шамес, синагогальный служка,
величественно  расхаживавший между рядами  и  строго обозревавший молящихся,
кинулся к кантору.
     Кантор (шамесу). Смотрите сюда! Здесь крысы!
     Большая крыса пересекла пол у Ковчега и исчезла в дыре.
     Шамес  укоризненно глянул  на  кантора  и,  чтоб  не  срывать  молитву,
подхватил ее вместо остолбеневшего кантора, чередуя священные слова псалма с
гневными замечаниями кантору на современном еврейском языке.
     Шамес.  Широо  ле-адонай  шир хадаш... Как  вам не  стыдно,  кантор?!..
Лифнэй адонай ки ба Лишпот Га-арец...
     Он склонился к молящемуся на скамье еврею и спросил его, не меняя ритма
выпеваемого псалма.
     Шамес. Как стоит сегодня сено?
     Еврей поет ему в ответ.
     Еврей. Потихоньку растет.
     Шамес. Сколько?
     Еврей. Пятьдесят две копейки.
     Шамес. Мы  еще  доживем увидеть, как  цена  вырастет  до шестидесяти...
Лифнэй адонай ки ба Лишпот Га-арец!
     Кантор оборвал это перешептывание.
     Кантор. Слушайте, шамес! Я повторяю: здесь крысы!