Шамес (в гневе). Заткнись ты, скотина!
     И продолжил пение псалма.
     Но кантор не унимался.
     Кантор. Если я увижу еще одну крысу, я сделаю в синагоге несчастье.
     Шамес  отмахнулся  от  него  и  склонился  к  другому  еврею,   упоенно
раскачивавшемуся в молитве.
     Шамес. Лифнэй адонай ки ба... Почем сегодня овес?
     Еврей, не теряя ритма и не открывая глаз от молитвенника.
     Еврей. Один рубль четыре... один рубль четыре...
     Ш а м е с. С ума сойти!
     Еврей. Будет один и десять, один и десять.
     Шамес. С ума сойти!.. Лифнэй адонай ки ба...
     На  верхней  галерее женщины молятся  с  большим  проникновением, держа
молитвенники по причине дальнозоркости на дистанции вытянутой руки.
     Соня не спускает глаз с Бени, механически нашептывая молитву по памяти.
А Беня  с ее папашей, не  обращая внимания на рокочущие звуки молитвы вокруг
них, ведут беседу между собой,  для виду вперив очи в раскрытые молитвенники
на коленях.
     Фроим. Слушай, Венчик, есть деловое предложение.
     Б е н я . Я даже не хочу слышать об этом.
     Фроим. Ты живешь неправильно, Венчик. Берешь за один раз большие деньги
и  спускаешь  все за  один  раз.  А где навар?  Что остается?  Ты  не имеешь
уважения к нашей профессии.
     Беня. Скажи мне, Фроим, что ты сделаешь, если тебе достанется миллион?
     Ф р о и м. Миллион?
     Фроим  смотрит на  Беню  своим  единственным  глазом, почесывает  рыжую
бороду, но ответа не находит.
     Б е н  я. Ты съешь  четыре куска сала на  обед вместо двух  и  схватишь
заворот кишок.
     Фроим. Ой, Беня, ты плохо  кончишь.  К чему заниматься  нашим  нелегким
делом, зачем подставлять голову под пулю, если тебе ни к чему деньги?
     Беня. А так, для удовольствия... пополировать кровь...
     Фроим.  Жаль, ты  не мой сын. С таким талантом,  как  у тебя, я б  тебя
вывел на истинный путь. Ну так что, делаем дело или нет?
     Беня (лениво). Что можно взять?
     Фроим. Шерсть... Из Лодзи.
     Беня. Сколько?
     Фроим. Много.
     Беня. А что полиция?
     Фроим. Полиции не будет.
     Беня. Ночной сторож?
     Фроим. Он - в доле.
     Беня. Соседи?
     Фроим. Будут крепко спать.
     Такой разговор, так интересно  начатый, оборвался. Так же на  полуслове
оборвалась  молитва.  Как гром  среди  ясного  неба  по синагоге  прокатился
выстрел.
     Добрая половина молящихся,  хоть  и оставила у входа оружие, невесть из
каких потайных  мест извлекла револьверы и  устремила  их дула на кантора. А
кантор,  как ни чем  не бывало, вытряхивал  их своего  револьвера  дымящийся
патрон. Убитая крыса растянулась по каменному полу у самого Ковчега.
     Тучный  еврей, который  вместе с  зажатым  в коленях внуком пользовался
одним молитвенником, в гневе захлопнул его.
     Тучный еврей. Кантор, что это за босяцкие выходки?
     Кантор  невозмутимо сунул револьвер под бело-черную молитвенную накидку
так, словно там револьверу и место.
     Кантор. Я подрядился поработать в синагоге, а не в крысиной дыре.
     Шамес сокрушенно вздохнул, приглашая каждого быть его свидетелем.
     Ш а м е с. Ах ты выкрест, подкидыш полоумный, тебя не могла породить на
свет добропорядочная еврейская мать! Я заплатил ему на десять рублей больше,
чем старому кантору, чтоб услышать если не небесное, то приличное пение. Так
смотрите,  что он  делает!  Мы  платим вам,  чтоб вы  пели,  а  не стреляли.
Стрелять мы сами умеем.
     Еврей,  сидевший недалеко от  шамеса, огорченно  отложил молитвенник  в
сторону.
     Еврей. Целый день на  больных  ногах носишься по Одессе,  чтобы сделать
копейку, и когда наконец попадаешь в синагогу, чтоб получить удовольствие от
жизни, что ты получаешь здесь? Все то же самое, что везде.
     Шамес.  Слушайте, евреи!  Это  говорю вам я, шамес нашей синагоги. Ноги
этого босяка больше не будет в синагоге.
     Сверху,  с  женской галереи, послышался  голос. Соня. Что вы  говорите,
шамес? Вы  говорите совсем не дело. Этот молодой человек - хороший кантор...
И поет он божественно!  И стреляет неплохо!  Он как раз тот человек, который
здесь на месте. Я добавлю еще пятьдесят рублей, чтоб он остался.
     Вся  синагога,  и  на женской,  и  на  мужской  половинах,  возбужденно
загудела.
     Шамес от гнева зажал в кулаке  свою бороду. Шамес. Женщина! Закрой рот!
В синагоге разговаривают только мужчины!
     Фроим Грач ударил кулаком по молитвеннику. Фроим. Тихо  мне! Что здесь,
базар? И шум в синагоге оборвался  сразу. В притихшей синагоге  все услышали
тихий голос Бени Крика.
     Беня.  Слушайте сюда,  шамес. Эта женщина,  которой вы невежливо велели
заткнуться,  возможно,  не  имеет бороды, как вы, но она имеет  мозги. Когда
Соня говорит  слово,  то имейте это в виду, как если бы это слово  сказал я,
Бенцион Крик. Кантор останется. Я добавлю еще сто рублей.
     Кантор  вернул  благочестивое  выражение  своему  лицу,  возвел  очи  к
небесам. Кантор. Мизмор Ле-Давид...
     Вся  синагога вперилась в  молитвенники и громко и сладко грянула вслед
за ним.
15. Экстерьер. Море и берег. День
     С  моря виден  парк  и  в  нем дворец губернатора. Даже  с этой стороны
дворец охраняется. В  шлюпках по двое гребут  полицейские,  то и дело из-под
ладоней внимательно обозревая окрестность.
     Ничего   подозрительного.  Если   не   считать  большого   парусника  с
цыганами... цыгане играют на гитарах, поют.  И полицейские лодки  замирают с
поднятыми веслами.
     Волна с шумом накатывает на песчаный берег, и из пены возникает Сонька,
в  мокром в облипку платье.  Присев на камень, она выжимает из волос воду и,
щурясь,  смотрит  в  набегающие  пенные  валы.  Оттуда  выныривает  Беня  и,
оглянувшись на лодки с полицейскими, ложится на песок рядом с Соней.
     Беня. Вам не кажется,  Соня, что этот дворец губернатора сам  просится,
чтоб его ограбили?
     Соня. А если там засада?
     Беня. Пора, Соня, привыкнуть к мысли,  что такие люди, как  мы  с вами,
рано или поздно исполняют свой последний танец... на виселице.
     Соня. Я вас прикрою... от любой беды... Я, Король, за вас жизнь отдам.
     Соня  наклоняется над ним и целует его  в  губы. За что тут же получает
звучную пощечину.
     Беня. Соня, вы забываете, что мы на работе.
     Соня. А вы  не догадываетесь,  Король, что  даже на  работе  мое сердце
принадлежит вам?
16. Интерьер. Дворец губернатора. День
     Беня   и   Соня,  неслышно   крадучись,   переходят   из   одного  зала
губернаторского дворца в  другой, опытным  профессиональным взглядом отмечая
все ходы и выходы. Во дворце - ни души. Хрустальные люстры, мраморные полы и
колонны. Мебель красного дерева. Бронза и серебро.
     Ливрейные  лакеи  в  пышных  бакенбардах важно  шествуют  друг  другу в
затылок, неся на вытянутых руках фарфоровые блюда.
     Это шествие застает Беню с Соней врасплох, и они еле успевают заскочить
в  шкаф  и прикрыть за собой  зеркальные  дверцы. Все  стены этого  шкафа  -
винного  погребца  сплошь  зеркальные,  и  сотни  дорогих  бокалов  висят  в
деревянных подставках кверху донышками, множественно отражаясь. За бокалами,
как  жерла пушек, частокол бутылочных  горл, запечатанных сургучом.  Со всех
сторон окружают Беню  с  Соней бокалы,  которые при самом их  незначительном
движении начинают позванивать, как колокольчики.
     Беня замирает. В щель видны шествующие с фарфором лакеи. А Соня,  зная,
что  Король не может  шевельнуться, чтоб оттолкнуть ее, прижимается к нему и
впивается губами в губы. Бокалы начинают мелодично позванивать.
17. Экстерьер. Фасад губернаторского дворца. Вечер
     Великолепный фасад губернаторского дворца сияет в огнях.  Площадь перед
дворцом   иллюминирована  электрическими  фонарями.  К   чугунному   кружеву
дворцовой ограды один за другим подкатывают  богатые экипажи, высаживая  все
новых и  новых гостей.  Ливрейные лакеи помогают им  подняться  по мраморным
ступеням навстречу божественным звукам мазурки.
     Жандармы в белых мундирах и белых перчатках  оттесняют  с площади толпы
зевак,  сбежавшихся  со  всей  Одессы  поглазеть  на  знатных  господ  и  их
расфранченных дам.
     Шеф жандармов в усах и бакенбардах собственной персоной умоляет публику
не мешать подходу новых экипажей.
     Жандарм. Дамы и господа, не давите! Миром прошу, не нажимайте!
     Он выуживает из людского водоворота захудалого щуплого еврея в ермолке,
из-под которой ниспадают на оттопыренные уши завитые пейсы, и мощной рукой в
белых перчатках за воротник отрывает его от земли.
     Жандарм. Куда ты прешь, Иудин сын? Здесь не место таким, как ты!
     Из  подъехавшей кареты  грузно высаживается  еврейский  банкир господин
Тартаковский,  в смокинге и шелковом цилиндре. Лакеи  помогают его супруге и
ему благополучно выбраться из  кареты. Шеф  жандармов, левой  рукой  все еще
держа  в  воздухе  семенящего  ногами  еврея, правой  отдает честь семейству
банкира. Еврей,  как  щенок, вися  в кулаке  жандарма, набрался  духу задать
вопрос.
     Еврей. А как относительно  самого богатого человека в Одессе еврейского
банкира  мосье  Тартаков-ского?  Разве он не  такой же  Иудин сын? Я  просто
интересуюсь... с вашего позволения...
     Жандарм   (почтительно).  Господин  Тартаковский,   хоть  и  еврейского
происхождения, допущен на бал по личному приглашению его превосходительства.
     Продолжая висеть  в  кулаке  жандарма,  еврей  позволяет  себе  роскошь
порассуждать вслух.
     Еврей. Так что, ваше  благородие, невольно напрашивается вывод: у мосье
Тартаковского большие миллионы и поэтому господин губернатор не  побрезговал
видеть его  среди избранных  гостей, а  я, к примеру, имею в кармане большую
дырку, поэтому по  вашей милости вишу в  воздухе, хотя  это не совсем удобно
человеку и отцу большого семейства.
18. Интерьер. Бальный зал в губернаторском дворце. Ночь
     Хрустальные канделябры отражают мягкий свет от мраморных колонн. Вверху
на  хорах  играет  духовой  оркестр.  Самая избранная  публика  православной
Одессы, знатнейшие из знатных, танцуют мазурку.
     Сам   господин   губернатор   возглавляет   танцующие   пары,   сверкая
вицмундиром, перетянутым муаровой лентой  в изобилии орденов и медалей. Его,
уже  немолодая, супруга  плывет  с ним рядом в  танце,  отражаясь в зеркалах
мигающими огоньками бриллиантового колье.
     Музыка  оборвалась.  Танцующие  отошли к  колоннаде. Дамы  обмахиваются
веерами, мужчины,
     кто  постарше,  присели  в  мягкие  кресла  передохнуть  и  отдышаться.
Ливрейные лакеи бесшумно выросли,  как из-под сияющего паркета,  с подносами
на вытянутых руках полными бокалов с освежающими напитками.
     Губернатор опустился  в золоченое кресло,  а его супруга, стоя  за  его
спиной, обратилась к публике.
     Губернаторша.    Дамы    и   господа!   Наши   уважаемые   гости!   Его
превосходительство губернатор и я растроганы отзывчивостью ваших благородных
сердец. Мы до глубины души тронуты вашим  порывом, с которым вы откликнулись
на наше  приглашение  посетить благотворительный  бал  в  пользу  несчастных
детей-сирот   православного  вероисповедания.  Его  превосходительство,  мой
супруг, губернатор  славного города  Одессы и я уверены, что ни одна душа не
останется  равнодушной к трепетным голосам этих бедных сирот, наших  младших
братьев  во  Христе.  Да  не  оскудеет рука  дающего.  Бог в помощь, дамы  и
господа.
     Стройный и красивый молодой офицер, в сиянии аксельбантов и эполетов на
новеньком, с иголочки, мундире, возник рядом с женой губернатора, вытянув на
руках серебряный поднос.  Бородатый  поп, в  черной рясе и с большим золотым
крестом на груди, встал со стороны губернатора.
     Публика зашевелилась,  медленно продвигаясь к хозяевам. Мужчины полезли
за обшлага сюртуков и визиток за портмоне.
     Поп раскрыл рот в глубине бороды и воззвал к пастве густым басом.
     Поп. С  именем Божьим на устах, с верою  в  могущество всевидящего  ока
Господня! Кто желает быть первым?
     Элегантная  юная барышня, покраснев и волнуясь от выпавшей  на ее  долю
чести,  первой пересекла  паркетный глянец  зала,  присела  в  поклоне перед
губернаторской  четой и,  сняв  с  пальчика кольцо с бриллиантом,  с  легким
звоном уронила его на серебро подноса.
     Губернаторша  расцеловала ее в  обе  щечки,  а его  превосходительство,
привстав, приложился к ручке. Поп благословил ее, осенив крестом.  Изнемогая
от счастливого  волнения, вся зардевшись юным румянцем, барышня  поплыла  по
паркету
     назад, сопровождаемая вежливыми завистливыми аплодисментами.
     И  тогда возник тучный, с  апоплексической шеей мосье Тартаковский.  Он
выкатился  из-за колонны на своих коротеньких ножках под руку с задыхающейся
супругой. Они оба склонились в глубоком поклоне, насколько позволила одышка.
     В  публике  сделалось смятение: дамы наморщили свои  прелестные носики,
мужчины  недоуменно вскинули брови.  Отдуваясь и  сопя,  мосье  Тартаковский
порылся  в недрах  своего  обширного сюртука,  извлек  кошелек,  из  него  -
сторублевую хрустящую ассигнацию и, победоносно взглянув на холеных  гостей,
двумя пальцами положил на поднос.
     Жена губернатора удивленно приподняла бровь.
     Губернаторша (кисло). Браво.
     Мадам  Тартаковская  поспешно  протянула  губернатору  свою,  унизанную
кольцами, руку для поцелуя, но он, должно быть, по старости, не разглядел ее
порыва.
     Мосье Тартаковский извлек из кошелька еще одну ассигнацию, поразмыслив,
добавил вторую и положил на поднос, прихлопнув все три ассигнации ладошкой.
     Тартаковский. Для наших страждущих братьев во Христе.
     И всхлипнул, сдерживая обуревающие его чувства.
     Поп  вознес  крест  для  благословения  над  лысой  головой еврея,  но,
поразмыслив, безмолвно вернул крест на свою грудь.
     Губернаторша (стараясь загладить неловкость).  Благодарю  вас, господин
Тартаковский,  наш  христианский  Бог,  непременно примет  во внимание  вашу
щедрость и великодушие. А пока, исполнив свой долг, можете вернуться на свое
место.
     Оркестр на хорах грянул туш.
     Но супруги  Тартаковские так и не  вернулись  на свое место. Ибо  из-за
кресла  губернатора  выросла высокая мужская фигура,  в ладно сидящем на нем
вечернем костюме, и женская, в черном домино.
     Беня и Соня,  а это были они, приветливо  улыбнулись  публике  по левую
сторону зала,  а затем  по правую. После чего Беня  обратился к  публике как
можно галантней, но с неистребимым еврейским акцентом.
     Беня.  Дамы и господа! Высокоуважаемая публика! Зачем нервничать? Зачем
портить свою кровь? Бал продолжается, дамы и господа!
     Оркестр захлебнулся и умолк на полуноте.
     Публика застыла. Мужчины, сидевшие в креслах, вскочили на ноги.
     Крепкие,  элегантно  одетые фигуры с прикрытыми черными масками  лицами
появились в  разных концах  бального зала.  Очень  вежливо, они  лишь легким
касанием пальцев,  вернули гостей в кресла. Беня, тоже  в маске,  продолжает
свою речь, белозубо улыбаясь своим слушателям.
     Беня. Бал продолжается, дамы и  господа, в пользу  осиротевших детишек,
которых очень  и очень  много  в нашей  Одессе.  Но,  многоуважаемые дамы  и
господа, почему вы упустили из  виду маленьких  еврейских сироток? Один  Бог
знает, на  сколько их  больше  в Одессе,  чем христианских сирот, ибо так уж
вышло, что  в Одессе обитает куда  больше евреев, чем православных. Они тоже
хотят  ням-ням,  то  есть,  попросту  говоря, хотят  кушать. Так  что  будет
справедливо,  если вы что-нибудь уделите и для них. Во имя  Христа  и нашего
еврейского Бога.
     Один из  гостей,  в эполетах  и орденах,  бросив  свою даму,  ринулся к
выходу, плечом высадил запертые двери и... застыл столбом.
     Как многоцветные статуи, вытянулись в одну  линию вдоль мраморной стены
гостиной ливрейные лакеи, как змеями, опутанные  кольцами  веревок  с ног до
головы, с выпученными  глазами и заткнутыми кляпами  в  разинутых ртах.  Шеф
жандармов  тоже связан, и его сабля и револьвер аккуратно сложены у хромовых
сапог, как знак капитуляции.
     Беглец  в эполетах, пятясь задом и цепляясь сапогами за  болтающуюся на
боку саблю, вернулся в зал, уныло позванивая дрожащими шпорами.
     Беня Крик указал пальцем на Тартаковского.
     Беня.   Как   гость   еврейского   происхождения,   я  полагаю,  банкир
Тартаковский будет первым, кто проявит щедрость.
     Тартаковский  беспомощно  глянул  на губернатора, совсем  утонувшего  в
кресле, открыл непослушной рукой кошелек и протянул Королю ассигнацию.
     Б е н я . Ай-яй-яй... Стыд и позор, мосье Тартаков-ский. Я покраснел до
корней волос.  Триста рублей для православных  сирот и лишь пятьдесят у  вас
нашлось для своих, еврейских. Я  унижен и оскорблен, мосье  Тартаковский, за
нашу нацию, к которой  никто из  этих людей  не  пылает  любовью, и вы вашим
поступком только добавили поленьев в костер антисемитизма.
     С этими словами Беня Крик легко отобрал из руки Тартаковского кошелек.
     Тартаковскому ничего не оставалось, как задушенным голосом воззвать.
     Тартаковский (шепотом). Помогите.
     Люди Короля вежливо снимают драгоценности с рук и шей у  дам, деньги  и
часы у мужчин.
     Беня.  Да,  дамы  и  господа!  Помогите...  еврейским  сироткам.  Можно
наличными, можно перстнями  и  колечками... не откажемся  и  от  браслетов и
колье. Как люди воспитанные, вы не станете вульгарно противиться.
19. Экстерьер. Улица в предместье Одессы. Рассвет
     Патруль из  пяти  вооруженных  казаков остановил  взмыленных лошадей на
перекрестке, закрыв проезд по улице.
20. Экстерьер. Другая улица. Рассвет
     Другая улица.  Казаки  и  здесь.  Спешившись с  коней, они  укрылись за
углами  домов, высунув  по направлению  к  середине пустынной  мостовой дула
винтовок.
21. Экстерьер. Третья улица. Уже почти светло
     Верховой офицер отдает казакам приказ. Офицер. Чтоб мышь не проскочила!
Взять живыми или мертвыми!
22. Экстерьер. Улицы Одессы. Раннее утро
     Три коляски, запряженные тройками горячих лошадей, на галопе несутся по
улицам  Одессы,  распугивая  редких  прохожих. Тесно  набившись в  первый  и
последний экипажи, разместились те самые крепкие молодые люди, что  очистили
от лишних драгоценностей  гостей на губернаторском балу. В тех же фраках, но
без масок на лицах. Они вовсю играют на духовых инструментах. Как заправские
музыканты  и  в  окнах  домов,  мимо  которых  они  пролетают,  раздвигаются
занавески  и возникают  сонные  мятые  лица  обывателей, поднятых  из  своих
постелей музыкальным гвалтом.
     В средней коляске - Беня и Соня. Сумка и корзинка с награбленным добром
у  их ног. Соня - в белой фате. Беня - с белой розой  в петлице  фрака. Кони
--в разноцветных лентах,  вьющихся  на упряжи. С  пьяными песнями  и свистом
свадебный кортеж проносится по улицам.
     Три верховых жандарма пересекли  им  путь. Три тройки замедлили скачку.
Жандармы  поравнялись  с  Беней  и отдали  ему  честь,  не  отрывая от  него
влюбленных взглядов.  Это  явно его  люди.  Соня  показала им пальцем занять
места впереди кавалькады  и жандармы послушно направили своих коней в голову
процессии. Сейчас тройки мчатся с конным эскортом жандармов.
     Казачий  разъезд  с  саблями  наголо  перекрыл  им  путь.  Жандармы  не
останавливаясь  несутся на сабли.  Один  из  них лишь успел гаркнуть  во всю
глотку.
     Жандарм. Свадьба генерала Мищенко! Прочь с дороги!
     Казаки почтительно расступились, открыв дорогу тройкам.
     Соня взглянула на Беню из-под белой вуали фаты.
     Соня. Ах,  Беня. Это выглядит,  как  настоящая свадьба. Я даже чувствую
себя счастливой.
     Беня ответил ей холодным взглядом.
     Б е н я. Не забывайтесь, Соня. Мы - на работе.
     Следующий казачий разъезд перегородил им дорогу. Жандармы  выхватили из
ножен сабли, музыканты в колясках ощетинились дулами револьверов.
     Соня, откинув  фату, прицелилась в офицера. Он рухнул с  коня. Жандармы
схлестнулись с казаками.