е, где был, и своим рвением докажет, что советская власть
не зря простила ему его прегрешения. Встать с колен!
     Алоизас вскочил как безумный  и  бросился  к  письменному
столу с протянутой рукой, желая, видимо, то ли пожать,  то  ли
поцеловать руку майору. Таратута отдернул свою и заложил ее за
спину.
     - Вытри сопли, - брезгливо  поморщил  свой  короткий  нос
майор. - А руки я тебе не подам. Матерью не  торгуют.  Ни  под
каким предлогом! Ты свободен. Вон отсюда.
     Мне врезалось в память выражение  лица  Алоизаса.  Словно
сердце мое чуяло, не избежать мне еще столкновений с ним.  Был
ли он благодарен майору за то, что тот одним  мановением  руки
спас его от несомненной гибели? Конечно был.  И  на  лице  его
отразилась биологическая радость существа,  которому  даровали
жизнь. Резкая перемена в его судьбе, в один миг извлекшая  его
с самого дна, куда он рухнул  без  всякой  надежды  выбраться,
выползти наверх, к свету, к солнцу, к жизни, так  и  распирала
его бурным ликованием, граничившим с безумием.
     И в то же время  в  узких,  с  припухшими  веками  глазах
Алоизаса  не  светилась,  а  сверкала  ненависть   униженного,
загнанного  зверя  к  своему  мучителю.  Он  был  не  в  силах
подавить, пригасить это чувство, рвавшееся  из  его  нутра.  И
нацелена эта ненависть была на майора Таратуту, его спасителя,
на  молодых  карьеристов  из  городского  комитета  комсомола,
только  что  дружно  топивших  его,  а  теперь  озадаченных  и
растерянных, но не смеющих возразить начальству, на всех,  кто
присутствовал в комендатуре в этот час и был свидетелем  самых
страшных минут в жизни Алоизаса, о которых он до  конца  своих
дней будет вспоминать с содроганием. Не обошла его ненависть и
меня,  человека  совершенно   постороннего,   очутившегося   в
комендатуре случайно, по прихоти майора Таратуты.
     Алоизас  был  из  той  породы,  что  и  его   истязатели.
Карьерист, интриган, демагог. Увидавший в  новой  власти,  под
метелку снявшей с Литвы верхний слой, всю верхушку  нации,  ее
элиту, верный  шанс  выскочить  наверх,  на  вакантные  теплые
места,  с  помощью  чужих   штыков   сесть   на   шею   своему
порабощенному народу. И он добился своего.
     Скоро он уже был в городском комитете комсомола, заставив
потесниться своих недавних судей. Видать, он  был  талантливее
их, ловчее, и они не успели оглянуться, как он обошел их, стал
партийным  руководителем  города,  а  через   какое-то   время
перебрался в столицу Литвы  Вильнюс,  в  аппарат  Центрального
комитета партии. Там он тоже не засиделся  на  одном  месте  и
добрался до самой вершины пирамиды, стал одним  из  вершителей
судеб Литвы.
     Вот тогда-то он дал  волю  своей  затаенной  ненависти  -
отыгрался на тех, кто его унижал и топтал. Одного за другим он
убрал всех,  кого  злой  рок  привел  в  тот  день  в  кабинет
коменданта города Каунаса. Все эти члены  городского  комитета
комсомола, что так  измывались  над  ним,  коленопреклоненным,
исчезли со своих постов, до которых  они  успели  с  той  поры
дотянуться, и вообще куда-то испарились. Я больше  их  никогда
не встречал. Даже упоминания их имен.
     С  особым  наслаждением  расправился  Алоизас   с   самим
комендантом.  Григорий  Иванович  пил.   Как   и   почти   все
начальство. Особого греха в этом никто не видел.  Майор  питал
чрезмерную склонность к слабому полу. Так кто  же  из  мужчин,
наделенных властью,  безгрешен?  Кто  устоял  перед  соблазном
положить  под  бочок  смазливую  секретаршу   или   аппетитную
просительницу, готовую на все?
     Но поплатился за это Григорий Иванович. Потому что он  по
своей безалаберности и, я бы сказал, доверчивости  не  заметал
следов, не убирал опасных свидетелей. Гражина,  его  послушная
соучастница в любовных проказах, которой он щедро открыл  путь
наверх,  к  вершинам  власти,  нанесла  ему  самый  точный   и
неспортивный  удар  -  ниже  пояса.  К  тому  времени  она  со
свойственным ей звериным чутьем уловила, на чьей стороне сила,
и стала послушным  орудием  в  руках  Алоизаса.  Гражина  дала
свидетельские показания против майора. Она не рассказала  все,
что знала. Боже упаси! Иначе бы и ей не выйти из  воды  сухой.
Ни слова о томах сочинений Ленина и Сталина, на  которых,  как
на подстилке, отдавалась она коменданту. Больше того - она ему
не отдавалась. А лишь была объектом его  гнусных  приставаний,
чуть ли не попыток изнасиловать в  своем  служебном  кабинете.
Только  ее  коммунистическая  стойкость  и  моральная  чистота
помогли ей отбить этот натиск вечно пьяного самца с  партийным
билетом в кармане.
     У Григория Ивановича отняли партийный билет. А  изгнанный
из партии уже не человек, а ноль. Его снимают с  работы  и  не
дают никакой другой.  Он  становится  абсолютно  бесправным  и
гонимым. Он остается один-одинешенек, от него,  как  от  чумы,
шарахаются недавние знакомые и подхалимы.
     Майора уволили из армии и не дали положенной  пенсии.  От
него ушла жена, выбросив на порог старый чемодан с его личными
вещами. Он остался на улице без гроша в кармане.
     Я не отвернулся от него. Предложил поселиться у меня.  Он
отказался,  не  объяснив  почему.  Единственный  вид   помощи,
который он согласился принять, - это стаканчик водки,  который
ему  подносил  по  моей  просьбе  официант,  когда  он  иногда
появлялся в нашем ресторане.
     Это уже был не гроза города комендант Таратута. Он входил
в зал бочком, с застенчивой улыбкой под седыми усами. Он сразу
поседел весь. Голова стала серебряной с редкой прочернью.  Усы
тоже. Лишь брови оставались жгуче  черными,  и  под  ними  еще
больше выделялись голубизной его глаза.  Ушедшие  глубоко  под
набухшие веки. Как у затравленного зверя.
     У него выпали два передних зуба, и на  их  месте  чернела
дыра, когда он размыкал губы. Лицо  сморщилось,  съежилось,  и
вместо прежней холодной усмешки теперь на нем возникала жалкая
улыбка.
     Он донашивал выцветший и мятый, со  следами  от  споротых
погон военный костюм, сапоги со сбитыми каблуками и  отставшей
подошвой, которую он стягивал куском проволоки.
     Первое время посетители ресторана еще реагировали на  его
появление в зале. Его уже, конечно, не пугались, а,  наоборот,
отводили душу, встречая громким  хохотом.  Он  проходил  между
столиками,  гордо  неся  седую,  все  еще  красивую  голову  и
высокомерно не замечая ни наглых  усмешек,  ни  злых  шуточек,
отпускаемых ему вслед.
     Он подходил к эстраде, и наш оркестр  переставал  играть.
Как и тогда, когда он был всесилен и внезапно появлялся у нас.
Одни  лишь  евреи-музыканты  сохранили  остатки   почтения   к
поверженному льву. Они вопросительно оглядывались на меня, и я
с аккордеоном выходил вперед к микрофону.
     Таратута стоял перед эстрадой, скрестив на груди руки,  и
улыбался мне. Я растягивал меха, и в зал лилась любимая  песня
былого  коменданта.  Оркестр   играл   старательно,   как   на
похоронах. По дряблым щекам Григория Ивановича текли слезы,  и
он их не вытирал.
     Потом я кивал официанту, и тот подносил ему (за мой счет,
конечно) полный до краев стакан водки. Майор принимал стакан с
достоинством, хрипло изрекая:
     - Благодарствую.
     И выливал  в  распахнутый  рот,  запрокинув  назад  седую
шевелюру.
     Возвращал стакан официанту и кивал оркестру:
     - Продолжайте в том же духе!
     И покидал зал, стараясь твердо  шагать  между  столиками.
Вслед ему неслись едкие шуточки и смешки подвыпивших офицеров,
по-прежнему составлявших большинство нашей публики.
     Вскоре сверху пришло распоряжение -  в  ресторан  его  не
пускать, и наш швейцар стал загораживать перед ним вход, когда
он появлялся. Таратута обиделся и перестал приходить.
     Я встречал его на проспекте Ленина - бывшая Лайсвес алеяс
после смерти Сталина была снова переименована и уже носила имя
другого  вождя.  Мы  останавливались  и  болтали,  как  старые
приятели, словно никаких перемен не произошло. На  прощание  я
смущенно совал ему в карман несколько смятых червонцев,  и  он
смущенно кряхтел, делая вид, что не замечает.
     Последним из свидетелей унижений Алоизаса был я,  и  меня
он тоже не оставил в покое. Не сам, а через своих холуев. Меня
уволили из оркестра. Я долго нигде не находил другой работы  и
кормился только заработками жены. Потом мне удалось устроиться
в другой ресторан, в  "Метрополис".  Взяли  лишь  потому,  что
остались без аккордеониста и никак не могли найти ему замены.
     В  этом  ресторане  был  банкетный  зал,   куда   рядовой
посетитель не мог проникнуть. Там гуляли лишь именитые  гости.
И в старой Литве, и нынче,  при  советской  власти.  На  стене
этого зала висели в дубовых резных рамах портреты трех великих
князей в  железных  шлемах,  кольчугах  и  латах,  основателей
литовской державы, некогда доходившей своей восточной границей
почти до самой Москвы. Зал так и назывался: "Три князя".
     Вот туда меня  однажды  с  таинственным  видом  на  сытом
бульдожьем  лице  позвал  наш  метрдотель,  велев   прихватить
аккордеон. Под дубовыми рамами один за огромным столом  ужинал
Алоизас. Располневший и заметно постаревший с той поры, как  я
видел его на коленях в кабинете коменданта  города.  Он  жевал
мокрыми  губами,  то  и  дело  вытирая  их  смятой  в   кулаке
салфеткой.
     -  Узнаешь  меня?  -  спросил   он,   когда   метрдотель,
почтительно пятясь задом, покинул зал и  плотно  притворил  за
собой двери.
     Я  кивнул,  усилием  воли  стараясь  не  прятать  глаз  и
смотреть ему в лицо.
     - И я тебя помню. - Он положил  салфетку  на  стол.  -  У
обоих у нас хорошая память.
     Мне ничего не оставалось, как снова кивнуть.
     - Сыграй мне. Ты же любил когда-то играть начальнику.
     Он имел в виду мою дружбу с  комендантом  города.  Ничего
хорошего этот намек не предвещал. Я понимал,  что  он  наконец
добрался и до меня и моя судьба решится в этом банкетном  зале
под грозными взглядами из-под  железных  шлемов  трех  великих
литовских князей. Властью  Алоизас  обладал  не  меньшей,  чем
некогда эти князья.
     - Что вам сыграть? - пересохшими губами спросил я.
     -  М-м...  на  твое  усмотрение...  Э-э-э...   что-нибудь
еврейское.
     Это  была  издевка.  Еврейские  мелодии  уже  давно  были
исключены из репертуаров ресторанных оркестров.
     - Ладно, - махнул он рукой. - Ты сегодня не  в  форме.  У
тебя подбородок дрожит. Не надо играть. Поговорим без  музыки.
Ты в Израиль не собираешься?
     - Нет. А почему вы спрашиваете?
     - Просто так. Много вашего  брата  туда  сейчас  уезжает.
Почему бы и тебе не поехать?
     - А чего я там не видел?
     - Ну, хотя бы... сможешь играть свои  еврейские  песни...
которые здесь тебе не позволено играть. Да и вообще  там  тебе
будет лучше. Поверь мне.
     - Как это понимать? - уже совсем похолодев, спросил я.  -
Вы настаиваете, чтобы я уехал?
     Алоизас улыбнулся и, как сытый удав, прикрыл глаза.
     - Советую. Препятствий твоему отъезду мы чинить не будем.
Подумай хорошенько на досуге. У меня - все. Можешь идти.
     Так совершился резкий поворот в моей судьбе,  и  я  подал
документы на выезд из СССР.
     Прослышав  о  моем  предстоящем  отъезде,  ко  мне  ночью
ввалился Григорий Иванович Таратута. Пришел проститься.  Сидел
среди  раскиданных  вещей,  незакрытых  чемоданов  и   грустно
подергивал серебряной головой.
     - Сделай мне на прощанье одолжение, - попросил он,  когда
мы с ним выпили на кухне по рюмке. - Я спою мою любимую, а  ты
подыграй. Как когда-то... в лучшие годы.
     Глаза его слезились, а голова дергалась.
     Я не отказал ему. Вынул  аккордеон  из  футляра,  натянул
ремни на плечи. Григорий Иванович  запел  вполголоса.  Я  тихо
аккомпанировал.

           Дывлюсь я на небо,
           Тай думку гадаю:
           Чому я из сокил,
           Чому ж нэ литаю.
           Чому ж мэни, боже,
           Ты крылец не дал?
           Я б землю покинув
           Тай у нэбо злитав.

     Потом умолк. Посидел, понурив голову, и тихо сказал:
     - Вот вы, евреи, уезжаете... А  куда  нам,  православным,
податься?
     Он  уставился  на  меня  слезящимися,  все  еще  голубыми
глазами, и серебряная голова его мелко задергалась, словно его
душили рыдания.

x x x

     Лайма стала моей женой.
     Та самая  золотоволосая  Лайма,  Лаймуте,  дочь  Винцаса,
занявшего при немцах наш дом на Зеленой горе,  но  впустившего
меня туда, когда мне больше некуда  было  деваться.  Та  самая
Лайма, с которой мы провели лето под соломенной крышей лесного
хутора  у  старой  Анеле,  тетки  Винцаса.  Та   самая   яркая
блондинка, стройная, как богиня, при виде которой  каждый  раз
помрачался мой рассудок, и  я  шел  за  ней,  как  сомнамбула,
осыпаемый градом насмешек и оскорблений.
     С того памятного лета  на  хуторе  у  Анеле  и  до  самой
женитьбы наша связь с Лаймой не прерывалась.  Это  была  связь
раба  и  госпожи.   Лайма,   не   скрывая,   презирала   меня,
подтрунивала и издевалась, на  людях  и  когда  мы  оставались
одни. Все во мне вызывало у нее иронию, насмешку. Но  порывать
со мной она не хотела, и  когда  мы  долго  не  виделись,  она
начинала  томиться  и,  встретив,  проявляла   даже   признаки
радости.
     Она была антисемиткой. От рождения, по крови. Встретив на
улице человека с еврейской внешностью, она  морщилась,  словно
разжевала кислую ягоду, и делала это не напоказ, скажем, чтобы
меня поддразнить, а даже когда шла одна и никто за ее реакцией
не следил. Я однажды наблюдал из  окна  кафе,  как  Лайма,  не
зная, что  я  за  ней  слежу,  обходила  громко  болтавших  на
тротуаре двух евреек.  Боже,  как  ее  всю  перекосило,  и  ее
прелестное лицо стало некрасивым и злым. На лице была написана
какая-то смесь брезгливости и ненависти. А стой на тротуаре не
две еврейки, а две литовки и даже перегороди они ей дорогу,  я
уверен, Лайма обошла бы их с привычной улыбкой на губах.
     В ее антисемитизме была заметная доля садизма.  Она  была
по  натуре  садисткой.  Скрытой.  Закамуфлированной  вежливой,
обаятельной, чарующей улыбкой. И лишь  на  евреях  она  давала
себе волю, выпускала когти, отводила душу как могла. Я  думаю,
родись она пораньше, будь она в годы войны  взрослой,  лучшего
кандидата в надзиратели над заключенными еврейскими  женщинами
немцы навряд ли нашли бы. Ни ее отец Винцас, весьма  возможно,
собственноручно  убивший  мою  мать,  ни  ее  двоюродный  дядя
Антанас, на чьей совести гибель моей младшей сестренки Лии, не
могли бы с ней сравниться. Те  убивали  по  долгу  службы,  на
которую  поступили,  выполняли,  так   сказать,   работу,   не
испытывая при этом ни радости, ни печали,  а  только  скуку  и
усталость,   какая   обычно    остается    после    выполнения
неинтересной, рутинной работы.
     Лайма же извлекала бы наслаждение из  надругательств  над
своими бесправными  и  беззащитными  жертвами.  Ее  садистские
наклонности получили бы полное удовлетворение.
     Малочисленные евреи Каунаса, уцелевшие  в  эвакуации  или
укрытые  сердобольными   литовцами   и   после   войны   снова
вернувшиеся в свой родной  город,  смотрели  на  меня  как  на
умалишенного. Связь еврея с Лаймой казалась им кощунственной и
противоестественной. Даже наши музыканты в оркестре, где Лайма
не без моей помощи стала певицей, только  плечами  пожимали  и
закатывали глаза.
     А с меня как с гуся вода. Как теленок на веревочке,  брел
я за своей мучительницей, не только покорно, но и с непонятной
сладкой  радостью  сносил  ее  пренебрежительные  насмешки   и
оскорбления.  Главным  для  меня  было,  чтобы  она  на   меня
реагировала, не оставалась равнодушной. И я уже был счастлив.
     - У тебя откровенно выраженный комплекс СС, - сказала мне
однажды Лайма, имея в виду СС - головорезов из отборных  войск
Гитлера, которым поручалась расправа над мирным населением,  и
в первую очередь над евреями. - Понимаешь, дорогой, ты во  мне
видишь дочь своего убийцы. Белокурую арийскую женщину. И  тебе
мучительно хочется обладать мной, распластать  под  собой  мое
белое стройное тело и рвать его и терзать, насколько  позволит
тебе твоя половая потенция. Это своего рода месть, реванш.
     - Я  уже  давно  заметила,  -  продолжала  она,  что  чем
безобразней  еврей,  чем  больше  он  похож  на  карикатуру  с
плакатов Геббельса, тем с большим  вожделением  он  глядит  на
меня и до одурения жаждет обладать мною. Готов  жизнь  отдать,
лишь бы заслюнявить мой рот  своими  вислыми  мокрыми  губами,
безжалостно раздвинуть мои гладкие упругие бедра кривыми воло-
сатыми ногами и вонзить  свой  обрезанный  член  в  мое  белое
чистое тело. Верно  ведь?  Чего  смотришь  в  сторону?  Стыдно
признаться в своей слабости? У тебя этот  комплекс,  как  и  у
всех других безобразных  евреев.  Ты  не  спишь  со  мной.  Ты
мстишь. Ты пытаешься взять реванш. И  не  можешь.  Потому  что
сколько бы ты ни поганил мое тело, стоит мне принять душ, и  я
снова чиста и  снова  тебе  недоступна.  Вот  так  и  истечешь
семенем и желчью, а не растопчешь моей белой арийской красоты.
     И улыбалась при этом пьянящей призывной улыбкой,  вызывая
во мне такую вспышку желания, что я терял  голову,  со  стоном
бросался на нее, а она, хохоча, отбивалась,  оскорбляла  меня,
обзывая  самыми  грязными  кличками,  и,  измотав,  доведя  до
исступления, наконец уступала, с ленивой  грацией  раскидывала
красивые сильные ноги и отдавала мне свое тело  на  поругание,
оставаясь холодной и равнодушной и терпя меня на себе лишь  из
жалости.
     Вот такие муки были ценой за  любовь,  которую  я  питал,
вернее, которой я пылал к этой  холодной  и  злой  особе.  Она
третировала  меня  еще  задолго  до  нашей  женитьбы.  Ведь  я
влюбился в нее подростком. Собственно говоря, с того  момента,
как впервые увидел ее. А увидел ее я в ту ночь,  когда  ксендз
за руку привел меня к калитке нашего дома на Зеленой горе и  к
нам вышел новый хозяин дома, Винцас, отец золотоволосой Лаймы.
С той поры для меня других женщин не существовало. Из-за  моей
любви к Лайме я до самой женитьбы сохранил невинность. Работая
в ресторане, я мог каждую ночь спать с новой  женщиной,  благо
женщин после войны было намного больше, чем мужчин, и они сами
искали случая перехватить крохи  мужской  ласки.  Я  оставался
чист. Я не представлял  себе,  как  можно  лечь  в  постель  с
кем-нибудь, целовать ее, обнимать, если это не Лайма.
     Лайма же меня к себе близко не  подпускала.  Да  я  и  не
посмел бы ее обнять. Мне было достаточно смотреть  на  нее.  А
когда видел в ответ какое-то подобие улыбки, я чувствовал себя
на седьмом небе.
     - Я жил один в нашем доме на  Зеленой  горе,  а  Лайма  в
Шанцах с отцом и матерью. К тому времени  я  уже  подрабатывал
ночами игрой на аккордеоне в ресторане "Версаль", а  по  утрам
бегал в музыкальную школу, где занимался по классу  фортепиано
у довоенного приятеля моего отца.  В  школе  был  и  вокальный
класс. Я уговорил Винцаса позволить Лайме попытать счастья  на
вступительных  экзаменах,  расхвалив  ему   голос   дочери   и
предрекая ей блестящую карьеру. И  большие  деньги.  Последний
аргумент повлиял на Винцаса. Лайма прошла по конкурсу и  стала
студенткой. Теперь я мог ее видеть каждый день  на  переменах.
Найти ее в толпе студентов было делом несложным. Вокруг  Лаймы
всегда увивались влюбленные мальчики.  До  дюжины  сразу.  Она
ходила по  коридору,  как  королева,  в  сопровождении  свиты,
ослепительно красивая и надменная. Другие девчонки умирали  от
зависти и втайне люто ее ненавидели.
     Пробиться  к  Лайме  через  эскорт  ухажеров  было  делом
нелегким, и чаще всего на переменах я удостаивался лишь издали
ее кивка. Я довольствовался этим, на расстоянии  следя  за  ее
золотой головкой, пока ее не  заслоняли  головы  более  рослых
мальчишек. И проводить домой ее мне тоже никогда не удавалось.
Кто-то обязат