прошамкала  она  и,
прикрыв рот рукой, побежала в дом.
     Меня  она  не  позвала  в  дом,  а  оставила   во   дворе
дожидаться. Это было необычно и подтверждало мою догадку,  что
Антанас прячется здесь. По всей видимости, в бункере.
     Анеле вернулась с полным ртом  искусственных  зубов,  еле
захлопнув рот, с трудом сводя вместе непослушные челюсти.
     - Да вынь ты их, сказал я. - Не мучайся.
     Анеле тут же с облегчением вытащила пальцами изо рта  оба
протеза и спрятала их в карман  вязаной  кофты  -  тоже  моего
подарка. Лицо ее сразу уменьшилось вдвое, словно его  сплющили
нажимом  сверху  и  снизу,  и  кончик  носа  лег   на   острый
подбородок, закрыв щелочку запавшего рта.
     - Почему в дом не приглашаешь? - невинно спросил я.
     Анеле, пересиливая тревогу, заулыбалась, закивала:
     - Совсем рехнулась. От радости...  Идем  в  дом,  родной.
Молочка  поставлю.  Картошечки  сварю.  С  укропом...  Как  ты
любишь. Господи, до чего я  бестолковая  стала...  Как  старый
пень.
     В доме явственно пахло лекарствами,  лазаретом.  Антанаса
лечили всеми доступными медицинскими средствами.  И  еще  один
запах уловили мои ноздри. Острый дух отвара сушеных кореньев и
трав, каким некогда Анеле отпаивала меня,  беспамятного.  Этот
запах мне врезался в память на всю жизнь! И теперь она  бегала
за много километров к знахарке и от нее приносила тайком те же
снадобья  своему  сыну.  Значит,  Антанас,  как  я   когда-то,
температурит и мечется в бункере в горячке.
     Собирая на кухне завтрак, старуха вынула из кармана  свои
челюсти и забыла их на краю стола. Она быстро, суетливей,  чем
обычно, затопила печь, начистила картошки,  слазив  за  ней  в
погреб, и поставила горшок к огню. Затем, взяв подойник,  ушла
в  сарай  доить  корову,  оставив  мне,  чтобы   не   томился,
намазанный  маслом  кусок  пахучего  ржаного  хлеба   домашней
выпечки.
     Я хотел было откусить, но не смог. Мой взгляд застрял  на
зубных протезах, забытых Анеле на столе. Эти  протезы,  словно
часть черепа Анеле, уже мертвой и истлевшей, с укором смотрели
на меня, виновника этой смерти.
     По двору протопали  бегущие  люди.  Я  удивился,  что  не
расслышал лая Сильвы - собака никак не  среагировала  на  этот
топот. Распахнулись настежь двери, и в дом вбежали три солдата
с  автоматами  наперевес  и  лейтенант  из  немолодых,  давних
служак, с мятым от  бессонной  ночи,  небритым  лицом.  Быстро
оглядев кухню, освещенную пламенем из темного горла печи,  где
уже шипела вода в горшке с  картошкой,  он  сунул  пистолет  в
карман и подсел ко мне на деревянную лавку у стола.
     - Со старухой - порядок, - устанавливая после бега ровное
дыхание, сказал он. - Сидит в сарае под охраной. А он где?
     Он имел в виду Антанаса.
     Я показал глазами на пол у печи.
     Солдаты по молчаливому знаку лейтенанта сапогами сдвинули
половик из мешковины,  нашарили  железное  кольцо  и,  дернув,
подняли квадрат пола. Из темного отверстия потянуло сыростью и
гнилью.
     Дальше все пошло быстро.
     Мы  спустились   в   погреб,   осветив   его   карманными
фонариками, открыли потайную дверь в туннель, и я, хоронясь от
возможной пули за выступом этой двери, крикнул в гулкую тьму:
     - Антанас! Сдавайся! Сопротивление бессмысленно! Ты  -  в
западне!
     Мой  голос  повторило  слабое  эхо,  словно  я  кричал  в
глубокий колодец. Но ответа не  последовало.  Туннель  зловеще
молчал. И у меня даже закралась мысль, что бункер необитаем  и
Антанас укрывается совсем в другом месте.
     Лейтенант несколько раз выстрелил в глубь туннеля, видимо
надеясь  спровоцировать  ответный  огонь.  Выстрелы  в  тесном
погребе бухнули по барабанным перепонкам, и  у  меня  заложило
уши. Поэтому я не сразу расслышал слова лейтенанта:
     - Молчит, гад. Хочет заманить нас и в  упор  расстрелять,
как цыплят. Не будем рисковать жизнью солдат. Ну его к лешему,
брать живьем. Притащим дохлого - тоже спасибо скажут.
     Он оставил солдат в погребе сторожить выход, а мы  с  ним
выбрались из дому и бегом углубились в лес, где у  оттащенного
в  сторону  трухлявого  пня  залегла  вокруг  открывшейся  ямы
засада.
     К краю ямы никто не подходил  -  оттуда  мог  последовать
выстрел. Я потянул  ноздрями  воздух.  Из  глубины  подземелья
слабо пахло лекарствами.
     - Он там, - сказал я лейтенанту.
     - А где  ему  еще  быть!  -  уверенно  кивнул  лейтенант,
связывая синим проводом две  пузатые  противотанковые  гранаты
армейского зеленого цвета. - Сейчас спровадим на небо.
     - Эй, Антанас! - крикнул  он,  легши  плашмя  на  мшистую
землю  головой  к  отверстию  бункера.   -   Даю   минуту   на
размышление! Или ты выползешь и  останешься  жив,  или...  сам
знаешь.
     Я напрягся, как охотничий  пес,  почуявший  дичь.  Сейчас
свершится возмездие! Сестричка моя, если это верно,  что  душа
не умирает, то ты увидишь смерть твоего убийцы. Ты отомщена!
     Из глубины не последовало ни звука.
     - Хрен с тобой, падла! - сплюнул лейтенант, осторожно  по
мху подтянул тяжелую связку гранат, установил ее у самого края
отверстия,   дернул   чеку   и   столкнул   вниз.   Послышался
многократный стук падающего со  ступени  на  ступень  тяжелого
предмета. Лейтенант вскочил на ноги и побежал  за  деревья.  Я
тоже бросился бежать и видел, как несутся во  все  стороны  от
входа в бункер притаившиеся за деревьями солдаты.
     Потом последовал глухой взрыв.  Земля  под  моими  ногами
дрогнула, и деревья,  толстые  корявые  сосны,  закачались  из
стороны в сторону. Дым  и  копоть  вырвались  из  отверстия  у
замшелого пня, а во дворе хутора по всей длине  туннеля  осела
глубокой траншеей земля.
     Спустя  какое-то  время  солдаты  спустились  в   бункер,
расчищая путь лопатами, и  вытащили  закопченный  труп  с  еще
дымящейся марлевой повязкой на правой ноге.  Волосы  обгорели,
но я узнал рыжего Антанаса по этой повязке  и  по  оскаленному
щербатому рту.
     Солдаты  снова  полезли  в  бункер  и  подняли  еще   два
обугленных трупа. И на них были остатки  марлевых  повязок,  у
одного на руке, у другого - через всю грудь.
     Старуха  Анеле  держала  в  своем  бункере   партизанский
лазарет.
     Трупы, как трофеи, положили в один ряд на траве у  сарая,
и солдаты присели вокруг, закурили, как после тяжелой  работы.
Скоро должны были подъехать автомашины.
     Чуть поодаль я увидел в  траве  распластанную  Сильву.  Я
подошел. Со старой мохнатой морды моего пса на меня уставились
мертвые выпученные,  вылезшие  из  орбит  круглые,  как  шары,
глаза. Ее задушили солдаты, когда подкрались к хутору.
     Из сарая вывели Анеле. Платок был сбит с головы на спину,
и во все стороны торчали седые космы волос. Пустой сжатый  рот
пучился и  западал.  Два  солдата  держали  ее  за  руки.  Она
каким-то отсутствующим взглядом оглядела дом, осевшую во дворе
землю, задержалась на выложенных в ряд трех трупах, от которых
тянуло  дымком  и  неприятным  запахом  горелого  мяса,  затем
уставилась на меня. Я  стоял  рядом  с  лейтенантом  и  нервно
курил.
     Старуха сделала шаг ко мне. Еще один. Солдаты,  державшие
ее, последовали за ней. Проваленный рот задвигался из  стороны
в сторону, и я понял, что она набирает как можно больше слюны,
чтобы плюнуть мне в лицо. Но, видно, у нее пересохло во рту, и
тогда она вдруг распахнула его, открыв пустые  десны  с  двумя
длинными зубами, безумно округлила  глаза,  став  окончательно
похожей на ведьму, не закричала, а завыла волчьим лесным воем.
     Мороз прошел по моей спине.
     - Убери ее! - нервно крикнул лейтенант.
     Солдаты потащили ее  со  двора.  Она  не  упиралась,  как
переломленная повисла на их руках и продолжала выть низким,  с
подвизгом голосом.
     Из дома выбежал солдат, держа на ладони вставные  челюсти
Анеле, и протянул лейтенанту.
     - Выбрось к чертовой матери! - рявкнул он.
     Солдат швырнул челюсти туда, где лежали темными свертками
трупы, и они исчезли в траве.

x x x

     "Дорогой папа!
     Не сомневаюсь, что ты осудишь меня. Я уж сама  корю  себя
за горячность. Конечно, надо быть сдержанной и  не  вспыхивать
всякий раз как  порох,  когда  что-то  не  по  мне.  Но  такие
благонамеренные и разумные мысли приходят ко  мне  постфактум,
когда   уже   дело   сделано   и   исправить   что-нибудь   не
представляется возможным.
     Но все же, если честно признаться,  я  не  раскаиваюсь  в
своем поступке, потому что по большому  счету  была  абсолютно
права.
     Суди сам.
     Я стояла в парном патруле у подходов к Стене  Плача.  Это
место, как ты знаешь, святыня для евреев  всего  мира,  и  там
всегда полно народу: молящихся и  просто  пришедших  поглазеть
туристов. Лакомый объект для террористов. Поэтому охранять все
подходы к Стене Плача приходится очень тщательно. Наши солдаты
прочесывают  толпу,  проверяют  содержимое  сумок - нет ли там
взрывчатки,   иногда   обыскивают    кого-нибудь,   вызвавшего
подозрение.
     Туристы,   и   особенно   американские   евреи,   обожают
фотографировать наших солдат. Тем более если  это  израильские
девушки в военной форме. Фотографируют нас и фотографируются с
нами. На память. Об Израиле. Чтобы у себя дома в Нью-Йорке или
в Майами при взгляде на фотографию испытать прилив гордости  и
перестать стыдиться быть евреем.
     Я в этом не вижу ничего предосудительного.  Каждый  тешит
себя чем может. Одни, почувствовав себя евреями,  переселяются
в Израиль, строят его своими руками и  своей  кровью  защищают
его от врагов. Другие откупаются деньгами и  умильно  любуются
нашими достижениями издали. Что ж, хоть деньги и не кровь,  но
деньги нашему государству нужны позарез,  хотя  бы  для  того,
чтобы покупать оружие, и мы с благодарностью  принимаем  такую
помощь.
     Поэтому я не отказываюсь, когда меня просят  попозировать
перед камерой в окружении пестро  одетых  чрезмерно  упитанных
иностранных туристов, и, если это  не  мешает  моим  служебным
делам, в сотый раз скалю зубы в стандартной улыбке в объектив.
     Так было и на сей  раз.  Семейство  американских  евреев:
слоноподобная мама в обширнейших  бордовых  брюках  и  готовой
лопнуть под напором грудей кофточке, короткий очкастый папа  и
куча детей, все в очках, все толстозадые, и у  всех  на  зубах
металлические  цепи  -  потуги  убрать  неправильный   прикус,
попросили  меня  сфотографироваться  с   ними.   И,   отщелкав
камерами, еще долго рассматривали меня как музейный  экспонат,
даже щупали, не доверяя своим глазам, и засыпали комплиментами
насчет моей женственности и как, мол, идет мне военная  форма.
Я хотела было сказать им, что военная форма была бы не менее к
лицу их  сыновьям,  правда,  пришлось  бы  расширить  казенные
штаны, чтобы они туда осунулись. Но  не  сказала.  Сдержалась.
Нельзя же кидаться на людей, как  собака.  Они  ведь  искренне
восхищались мной. И несомненно, любят Израиль  -  иначе  зачем
было лететь так далеко? И вообще славные люди. Особым  умом  и
манерами не блистающие, но вполне  добропорядочные.  И  вернее
всего, не особенно скупы, когда приходится раскошеливаться  на
помощь Израилю. Даже обменялись адресами. Когда пришла смена и
я вернулась в расположение части,  меня  там  ожидал  сюрприз.
Дежурный сержант вручил мне  объемистый  пакет  и,  ухмыляясь,
пояснил, что это завезли сюда какие-то американцы.
     Я сразу почуяла неладное. Я терпеть не могу подарков.  Да
еще от чужих людей. Мои опасения были не  напрасны.  В  пакете
была груда каких-то вещей: кофты, рубашки, юбки и даже  нижнее
белье. И все не новое,  а  ношеное,  с  заметными  следами  от
неоднократных стирок.
     Кровь  ударила  мне  в  голову.  Трудно  было   придумать
оскорбление похлестче. Швырнуть мне, как нищей, подачку.  Свои
обноски. Тряпье,  которому  место  на  свалке.  Даже  не  моих
размеров.
     Я была готова взорваться от унижения и злости.
     В пакете  лежала  записка,  и  в  ней  адрес  отеля,  где
остановилась эта семейка и теперь, несомненно,  дожидалась  от
меня проявлений благодарности. И дождалась. Я ворвалась к  ним
в отель. Они были в сборе  и  встретили  меня  блеском  стекол
очков и металла на зубах.
     Можешь представить, что там происходило. Ты знаешь, какой
я бываю во гневе. Я их честила на чем свет стоит. И не  только
по-английски. В запале орала на них и на иврите и по-литовски.
И даже ругалась русским матом.
     А они сидели ошарашенные. И не сопротивлялись,  а  только
испуганно пучили на меня свои бараньи глаза.
     Им и невдомек, что они меня жестоко оскорбили  своим  так
называемым  подарком.  Они   были   уверены,   что   поступили
добропорядочно, даже благородно.
     И тогда меня поразила мысль, что все эти  люди  по  своей
природе беженцы. Беглецы. Гонимые по миру. Если не они, то  их
родители или деды бежали в Америку, искали в  ней  убежища  от
преследователей. А беженец всегда гол как сокол  и  благодарен
любой подачке, любой милостыне. И когда те, что  устроились  и
обжились на новом месте, с королевской щедростью раздают  свои
обноски тем, кто добрался до спасительных берегов  после  них,
это считается актом милосердия и филантропии.
     Разница между такими, как я, и ими в том,  что  мы  -  не
беженцы. Мы - бойцы. Мы вернулись к себе домой.  А  не  искать
убежища под чужим  кровом.  У  нас  есть  гордость  людей,  не
привыкших слоняться по чужим углам, у нас, а не  у  них,  есть
подлинное чувство человеческого достоинства.
     И когда я это осознала, мой  гнев  иссяк.  Мне  стало  их
жаль. Но это случилось, уже когда я покинула отель, оставив их
в состоянии глубокого шока, искренне недоумевающих, ибо понять
суть того, что произошло, им не дано -  у  них  психология  не
нормальных людей, а вечных беженцев.
     Поэтому я  не  вернулась  в  отель,  чтобы  извиниться  и
рассеять страх, который вызвала у этих  бестолковых  и  жалких
людей".

x x x

     Когда оркестр  уходил  с  эстрады  на  перерыв,  включали
радиолу, и танцы на медленно  вертящемся  круге  продолжались.
Нам, музыкантам, полагалось бесплатное  питание,  и,  так  как
война кончилась всего пять лет назад и воспоминание  о  голоде
все  еще  не  улетучилось  из  голов,  почти  весь  оркестр  в
перерывах пасся на кухне, мы ели все, что подносили повара,  а
те не скупились, ибо давали не свое, а то, что недокладывали в
порции клиентам. На кухне было парно и душно, и я  предпочитал
выйти с тарелкой в зал и присесть на незанятое место.
     Основную  публику  нашего  ресторана  составляли  офицеры
местного гарнизона, чаще всего молодые, неженатые, упивавшиеся
до бесчувствия от тоски и одиночества в этом  чужом  литовском
городе, где по-русски разговаривать  отказывались  даже  самые
последние проститутки. Это была  одна  из  форм  национального
протеста оккупантам. Самая безобидная.
     Помню, я сидел со шницелем за пустым столиком. На  круге,
под заунывное старое танго, тесно переминались  пары.  Ко  мне
неуверенной походкой направлялся русский  офицер  в  давно  не
чищенных сапогах. Направлялся ко мне. Больше было не  к  кому.
За моей спиной была стена.
     Он остановился перед столиком, мутным взором уставился на
меня и, неуклюже щелкнув каблуками и  вытянув  руки  по  швам,
изрек:
     - Разрешите... пригласить на танец.
     Я чуть не подавился шницелем и,  стараясь  не  улыбаться,
чтобы не вызвать его гнева, серьезно объяснил ему, что я -  не
дама, а мужчина. Мои  слова  не  произвели  на  него  никакого
впечатления.
     - Все равно, - сказал он, но все  же  не  стал  повторять
приглашения, а задом попятился и рухнул между столиками.
     Коронным музыкальным номером, обожаемым  нашей  публикой,
была  "Африка".  Во  всем  зале  гасили  свет,  и   лишь   над
вращающимся   танцевальным   кругом   посверкивал,    медленно
поворачиваясь, шар из множества зеркальных осколков.  На  него
было направлено из углов несколько разноцветных лучей. Вступал
барабан. За ним -  флейта.  Потом  гобой.  В  восточном  ритме
оркестр тихо  затягивал  заунывную  мелодию,  и  через  каждые
двадцать тактов наш ударник, старый и лысый еврей  с  пропитым
голосом, хрипел в микрофон:
     - Африка... Африка.
     Зал пустел во время "Африки". Все устремлялись  на  круг.
Там становилось так тесно, что танцевать уже было  невозможно,
так как,  подняв  ногу,  не  всегда  найдешь  место,  куда  ее
поставить. Танцевали в основном пожиманием плеч  и  шевелением
ягодиц. Круг полз медленно, но  все  же  ощутимо,  и  действие
алкоголя на мозги от этого лишь усиливалось. Крайние то и дело
падали с круга,  у  дам  задирались  юбки,  офицеры  цеплялись
ремнями портупей за ножки опрокинутых стульев.
     А по кругу, среди галифе и юбок, раздвигая их подвешенным
на шею  на  ремнях  лотком,  проталкивался  карлик,  настоящий
лилипут со старческим пергаментным лицом как печеное яблоко  и
с редкими белесыми волосами,  зализанными  на  прямой  пробор.
Тонким детским голоском он предлагал свой товар на лотке:
     - Угостите даму шоколадом.
     А с нашей эстрады, откуда световые зайчики с  вертящегося
шара выхватывали из мрака  то  медный  раструб  саксофона,  то
длинный  еврейский  нос  скрипача,  ползла  одуряющая  тягучая
мелодия и то и дело, словно рычание  затаившегося  в  джунглях
льва, хриплое:
     - Африка... Африка...
     Воздействие подобного искусства на проспиртованные  мозги
было  настолько  впечатляющим,   что   чуть   не   завершилось
человеческими жертвоприношениями. Одного офицера  так  глубоко
проняло, что он от избытка чувств выхватил пистолет и,  рыдая,
с грохотом разрядил всю обойму. Чудом никого не задев. Но пули
разбили вдребезги зеркальный шар, и осколки стекла  обрушились
на головы и плечи танцующих.
     Проституток в нашем  городе,  как  и  во  всем  СССР,  не
водилось.  Проституция  строжайше  запрещена.   Но   в   нашем
ресторане к услугам пьяных офицеров  всегда  в  изобилии  были
женщины.  Одинокие  литовки,  чьих  мужей  русские  сослали  в
Сибирь, или они, еще до прихода русских,  бежали  на  Запад  с
немцами, позабыв впопыхах о своих  семьях.  Эти  женщины  днем
где-то работали, получая жалкие гроши, а с наступлением темно-
ты тянулись к освещенным подъездам ресторанов и уже вскоре под
руку  с  офицером  протискивались  среди  столиков  в  поисках
свободного места. Денег они не брали  с  мужчин.  Платой  была
выпивка и закуска. Спать мужчин женщины уводили к себе.
     Но  у   них   были   в   городе   серьезные   конкуренты.
Девочки-подростки.  Пятнадцати  и  даже  двенадцати  лет.   Не
литовки и не русские, а немки. Вечно голодные, одетые  пестро,
как паяцы, в случайные одежды с чужого плеча. Немецкие дети  -
одно из многих последствий недавно прошедшей войны.
     Дело в том, что в Каунасе  в  военные  годы  базировалось
управление железными дорогами оккупированных районов с большим
штатом гражданских служащих, переведенных из Германии на место
службы вместе с  семьями.  Когда  немцы  были  выбиты  русской
армией из Литвы, этих людей не удалось эвакуировать.  Взрослые
мужчины  и  женщины  были   интернированы   и   приравнены   к
военнопленным. Их в эшелонах увезли из Литвы в Сибирь.
     А  о  детях  забыли.  Их  было  несколько  тысяч.  Разных
возрастов. Совсем крошечных приютили литовцы, и они уже  давно
взрослые люди, носят литовские имена и даже не  подозревают  о
своем происхождении. А  те,  что  постарше,  стали  бездомными
голодными бродяжками. В осеннюю слякоть и в  холодные  вьюжные
зимы они воробьиными стайками, кутаясь в тряпье и  оттого  еще
больше похожие на взъерошенных воробышков, теснились по  ночам
в подъездах домов у теплых радиаторов паровых  батарей,  спали
на каменных ступенях, согревая друг друга телами, и запоздалым
жильцам приходилось, чертыхаясь, переступать через них,  чтобы
добраться до своей квартиры.
     Чем кормились они - одному Богу известно. После войны еще
нескол