касаться грязными, немытыми руками ребенка.
     Ребенком была Лия, а кем был я?
     Я был влюбленным и отвергнутым  маленьким  человечком.  Я
обожал свою маму. Я любил ее голос, ее  мягкую  полную  грудь,
которой  касался  ручкой  много   лет   назад,   но   ощущение
непередаваемой теплоты от этого касания сохранил на всю жизнь.
Я любил ее маленькие бледные  уши  с  рубиновыми  огоньками  в
сережках. Я не знаю ничего шелковистей, чем ее  черные  густые
волосы,  которые  она  расчесывала   на   ночь,   сидя   перед
зеркалом-трельяжем, и волнистые пряди этих волос покрывали  ее
плечи и спину, и мне до жжения в ладонях  мучительно  хотелось
подкрасться невидимкой и коснуться их...
     - Последний  раз  спрашиваю,  -  сказал  Антанас.Выбирай!
Девку или парня?
     Мотор автомобиля,  словно  подтверждая  угрозу  Антанаса,
взревел громче, собираясь тронуть.
     - Ну! - нетерпеливо крикнул Антанас. - Кого берешь?
     - Никого.
     Мама ответила тихо,  но  ее  голос,  я  могу  поклясться,
перекрыл рев мотора:
     - Или обоих. Или... никого.
     Грузовик дернулся, трогая с места. Я  ударился  виском  о
доску борта. И не почувствовал боли. Я оглох.  Я  онемел.  Вся
кожа на моем костлявом худеньком тельце стала  бесчувственной,
как бумага.
     Боже! Какой матерью наградила меня судьба! И  отняла  так
рано.
     По мере того как грузовик удалялся, вырастала, словно  из
земли, фигура мамы. Она стояла посреди мостовой без платка,  в
черном, как траурном, платье и не  шевелилась.  Окаменела  как
статуя.
     Мы выезжали из ворот гетто.  На  волю.  Где  нас  ожидала
смерть.
     Рыжий Антанас подбросил на ладони  серебряную  цепочку  с
бриллиантом и небрежно сунул в боковой карман кителя.
     По окраинным улицам Каунаса, переваливаясь  на  выбоинах,
пробирался крытый  брезентом  немецкий  армейский  грузовик  с
ценным  грузом  в  кузове - большим  запасом  консервированной
крови, так остро необходимой  военным  госпиталям.  Эта  кровь
была надежно ограждена от  порчи  и  плотно  законсервирована,
потому  что  все еще текла в жилах живых существ, мальчиков  и
девочек из каунасского гетто. Дети были сосудами с драгоценной
кровью.  Но они этого не понимали и, сваленные в кучу  на  дне
кузова, шевелились, скулили, плакали.
     Я лежал у левого борта,  а  моя  сестренка  Лия  ближе  к
правому и стенке кабины. За другими головами и  спинами  я  ее
снова потерял из виду.
     Край брезента, привязанного веревками к борту, приходился
на уровень моей щеки и  натирал  мне  кожу.  Я  приподнял  его
слегка и увидел в открывшуюся щель пробегающие домишки и  сады
предместья. Улица была  узкой,  немощеной,  и  ветки  деревьев
цеплялись за крышу фургона  и  скребли  по  брезенту.  Брезент
возле меня не был закреплен и поднимался легко. При желании  я
мог бы, встав на колени, просунуть в щель всю  голову  и  даже
вылезти наружу. Вернее, не вылезти, а выпасть.  Вывалиться  на
обочину. И, если повезет, не разбиться насмерть.
     Я уже заметил, что на изгибах дороги и на поворотах шофер
притормаживает, и машина настолько замедляет ход,  что  прыжок
из нее  на  землю  становится  почти  безопасным.  Голова  моя
заработала  в  этом  направлении.   Прыгать.   Вывалиться.   И
спастись. А Лия? Я ее не могу оставить. Что я скажу маме, если
вернусь один? Куда вернусь? В гетто? Меня тут же схватят и  на
другом грузовике с другими детьми увезут туда же,  куда  везут
сейчас.
     Жизнь в гетто  научила  меня  соображать  похлестче,  чем
взрослого.  Я   понимал,   что   действовать   надо   немедля.
Неизвестно, куда и как далеко нас  везут.  Может,  через  пять
минут машина будет у цели, и нас начнут выгружать. И  тогда  -
все. Вряд ли еще одна такая возможность спастись представится.
Потом, рыжий Антанас, сидящий к нам спиной,  может  переменить
позу, и я попаду в поле его зрения. Пока он не поворачивается,
даже закуривая.
     Я ни капельки не испытывал  страха  перед  тем,  что  мне
предстояло:  вывалиться  на  ходу  из  грузовика  и  пребольно
удариться при падении. У меня  холодело  сердце  при  мысли  о
маленькой Лии. Как ее прихватить  с  собой?  Она  до  меня  не
доползет, сколько бы я ее ни звал. Я уже пробовал. Лия  только
плакала в ответ. Ползти за ней и тащить ее обратно к этой щели
по головам и телам других детишек? Поднимется такой  вой,  что
рыжий Антанас непременно обернется.
     Вот тогда-то мне  впервые  привелось  принимать  страшное
решение,  резать  по   живому   мясу.   Вдвоем   спастись   не
представлялось никакой возможности. Но  лучше  пусть  спасется
один, чем никто. Это разумно,  хотя  и  жутко.  Лии  легче  не
станет от того, что я умру вместе с ней.
     Так я  размышлял  теперь,  уже  взрослым  человеком.  Но,
насколько мне память не изменяет, нечто подобное проносилось в
моей зачумленной головенке и тогда, хотя и  в  иной  форме,  в
других выражениях.
     Я решил  прыгать  один.  Единственное,  чего  мне  остро,
мучительно хотелось, - увидеть на прощание мою  сестренку.  Ее
заплетенные  мамой  косички  и  зареванные,  опухшие  от  слез
глазки. Сколько я ни тянул шею, разглядеть за чужими руками  и
плечами Лию мне не удалось.
     На следующем  повороте  я  высунулся  из-под  брезента  и
перевалился всем телом через борт. Домов здесь не было.  Вдоль
дороги тянулись невысокие кусты, а за ними - поле. Безлюдно. И
это было  весьма  кстати.  Потому  что  время  приближалось  к
полудню, и для  прохожего  заметить  выпавшего  из  автомобиля
мальчишку не составляло большого труда.
     Удар  о  землю  оказался  не  таким  болезненным,  как  я
предполагал. Накануне прошел дождь,  и  почва  была  мягкой  и
вязкой.  Боком  и  щекой  проехался  я  по   глинистому   краю
придорожной канавы, слегка разодрав локоть и колено. Только  и
всего. Даже кровь не выступила. Та кровь, которую должны  были
изъять у  меня  и  перелить  моим  злейшим  врагам  -  раненым
немецким солдатам.
     Я отполз подальше от дороги, за кусты,  сел  и  огляделся
вокруг. Местность тут была  холмистая,  и  на  склонах  холмов
перемежались прямоугольники полей, полосы кустарника на  межах
и   по   два-три   дерева   вокруг    одиноких    домиков    с
сараями-крестьянских хуторов. О том, чтобы  пойти  к  ближнему
хутору и постучать в дверь, я и не помышлял. Я  был  городским
мальчиком и деревенских людей всегда сторонился. Уж слишком их
уклад жизни отличался от нашего. Крестьяне всегда мне казались
угрюмыми, диковатыми людьми, как недобрые персонажи из детских
сказок. Вроде  рыжего  Антанаса,  сопровождающего  грузовик  с
консервированной кровью и сейчас не подозревающего,  что  один
сосуд с такой кровью он по дороге потерял. Зато у него остался
другой сосуд, по имени Лия. При  воспоминании  о  Лии  у  меня
заныло в груди и защипало в глазах: вот-вот зареву. Я  тут  же
переключился в уме на маму. Как там она сейчас в гетто? Бьется
головой о стенку, потеряв сразу обоих детей. И не  знает,  что
один ребенок, то есть я, спасся и находится совсем  близко  от
нее. Отсюда до гетто в Вилиямполе можно пешком  дойти  за  два
часа.
     Но в гетто я не пойду. Жизнь сделала меня мудрым. Я кожей
чуял, где  меня  поджидает  опасность.  Точь-в-точь  как дикий
зверек. Я знал, что из гетто стараются убежать, но никто  туда
не возвращается по своей воле. А лишь под  конвоем.  Из  гетто
одна дорога - к смерти. Туда  я  не  пойду,  хоть  там  сейчас
плачет навзрыд моя мама. Какое утешение я ей принесу?  Что  не
спас маленькую Лию и сам вернулся к маме, чтобы умереть вместе
с ней?
     На хуторах мычали, перекликаясь, коровы.  От  их  мычания
пахло молоком, и мне еще больше захотелось  есть.  Но  там  же
полаивали собаки. А собак  я  боялся  больше,  чем  голода.  И
окончательно отказался от мысли попытать счастья по хуторам.
     Осталось одно: вернуться в город. Каунас  большой  город,
столица Литвы. Там много улиц и  переулков,  в  которых  можно
затеряться,  как  иголке  в  стоге  сена,  и  никто  тебя   не
обнаружит. Наконец, в Каунасе, на  Зеленой  горе,  за  голубым
палисадником, среди  кустов  сирени  и  черемуховых  деревьев,
высится  цинковой  крышей  двухэтажный   домик   с   кирпичной
дымоходной  трубой,  на  кончике  которой  стоит   закопченный
железный флюгер в виде черного парусника. Этот  флюгер  привез
мой отец из Клайпеды, с Балтийского побережья, куда  в  мирное
время мы ездили купаться в море,  и  я  отчетливо  помню,  как
рабочие забрались на крышу и установили его на трубе.
     - К счастью, хозяин, - сказали они,  когда  отец  с  ними
щедро расплатился и даже вынес по рюмке водки.
     Откуда им было знать, что скоро кончится мирное  время  и
нас выгонят из дома, запрут в  гетто,  а  потом  меня  с  Лией
заберут у матери и увезут  неизвестно  куда,  а  я  по  дороге
спрыгну с машины  и  буду  сидеть  в  кустах,  не  зная,  куда
податься.
     Наш дом на Зеленой горе  остался  для  меня  единственным
ориентиром в городе. Я не знал, пустует он  или  занят  новыми
жильцами, цел он или сгорел - пока мы жили в гетто,  в  городе
было много пожаров. Я знал, что мне больше некуда идти.
     Чтобы добраться до района Зеленой горы, нужно было прежде
всего дойти до города. А путь туда  пересекала  река  Неман  с
большим  железным  мостом.  Пройти  мост   незамеченным   было
невозможно: его охраняли с обеих сторон немецкие  солдаты.  За
рекой  начиналась  нижняя  часть  города  -  центр  Каунаса  с
многолюдными улицами, где мое появление привлекло бы внимание.
В Каунасе не осталось ни одного еврея на свободе, а  мое  лицо
не оставляло никаких сомнений по поводу  моего  происхождения.
Первый же литовец-полицейский  схватит  меня  и  препроводит в
Вилиямполе, в гетто.
     Дорога  оставалась  почти  безлюдной.  Иногда  прошмыгнет
грузовой автомобиль,  а  чаще  протрусит  рысцой  крестьянская
лошадка с телегой и с пьяными, напевающими песни седоками.  По
соседству в местечке был базар, но на своем пути  к  городу  я
обошел это местечко  стороной,  хотя  гомон  базара  явственно
доносился до моих ушей. Базар подсказал мне счастливую  мысль:
как объяснить свое путешествие пешком в Каунас. Я  заблудился,
мол, на базаре, родители потеряли меня в толпе, и сейчас  один
возвращался домой. Такое объяснение выглядело  правдоподобным.
Если бы... если бы не мое еврейское лицо.
     До самого подхода  к  городу  никто  меня  не  остановил.
Крестьяне проезжали на телегах, не очень-то  интересуясь,  что
за  мальчик  бредет  по  обочине  дороги.  Пешие   вообще   не
попадались. Если не считать маленькой колонны немецких солдат,
без винтовок и касок  шагавших  из  города.  Их  я  пропустил,
отойдя от дороги и укрывшись, лежа в высокой траве.  Я  шел  к
городу с холмов,  и  весь  Каунас  открывался  передо  мной  в
низине. Посверкивало зеркало реки  -  по  ней  буксиры  тянули
баржи, и дальше полз большой плот  из  бревен.  На  плоту  был
деревянный домик с трубой, и из трубы тонкой струйкой шел дым.
     Два моста повисли над Неманом. Тот, к которому я  шел,  и
второй, железнодорожный, пустой в это время. А  мой  мост  был
забит  телегами  и  автомобилями,  и  с  высоты  они  казались
игрушечными. Как и сам мост. И вся панорама города. С  тонкими
фабричными трубами  в  Шанцах,  с  широкой  и  прямой  стрелой
центрального проспекта - Лайсвес алеяс (Аллея  свободы).  Этот
проспект мне тоже предстояло пересечь.
     Дальше,  еще  через  несколько  улиц,  город   обрывался,
упершись в песчаные обрывы Зеленой  горы.  Маленький  вагончик
фуникулера карабкался  по  рельсам,  влекомый  вверх  стальным
канатом, а навстречу ему сползал вниз другой вагончик-близнец.
Это и был путь к моему дому. Зеленая гора кудрявилась  садами,
за ними  проглядывали  уютные  домики-особняки.  Один  из  них
прежде был нашим.
     К мосту я спустился без помех. В пестром и шумном  потоке
телег  и  пешеходов.  Въезд  на  мост   преграждал   полосатый
шлагбаум. Солдаты осматривали каждую телегу, пеших  пропускали
не  останавливая.  Лишь  у  вызывавших  подозрение   требовали
показать  документы.  Из-за  этого  перед  мостом  образовался
затор. Кони и люди,  сбившись  в  кучу,  ждали  своей  очереди
нырнуть под шлагбаум. Это напоминало базар. На телегах визжали
в мешках поросята, кудахтали и били крыльями связанные за лапы
куры,  ржали  кони.  Жеребята  на  тонких  ножках,   пользуясь
остановкой, залезали под оглобли и тыкались мордочками кобылам
в живот. При виде сосущих жеребят мне  еще  острей  захотелось
есть.
     Шлагбаум с немецкими солдатами  был  первым  барьером  на
моем пути к дому. Фигурка мальчишки,  одного,  без  провожатых
идущего пешком через мост в город, да еще  с  таким  еврейским
лицом, даже у самого тупого солдата должна вызвать подозрение.
     Безо всякой надежды рыскал я глазами по  толпе.  Ни  одно
лицо, на которое натыкался мой взгляд,  не  вызывало  доверия.
Все казались мне чужими и злыми.
     И вдруг я  увидел  сбоку  от  дороги  ксендза.  В  черной
запыленной сутане. Тоже пришедшего к мосту  пешком.  И  видно,
издалека. Кзендз был стар, тучен и потому устал. Он присел  на
край бревна, положил  рядом  шляпу,  обнажив  лысую  голову  с
капельками пота на розовой коже. Поставил на  колени  толстый,
раздутый  портфель,  достал  из  него  завернутый   в   бумагу
бутерброд, развернул промаслившуюся бумагу и постелил ее рядом
на бревне. Потом вынул из портфеля яйцо, осторожно разбил  его
о кору бревна, очистил от шелухи, шелуху  аккуратно  собрал  в
ладонь и высыпал обратно в портфель. Затем стал есть. Надкусит
крутое яйцо, отщипнет от  бутерброда  и  жует  беззубым  ртом,
отчего его  лицо  сморщивалось  и  раздвигалось,  как  меха  у
гармоники.
     Я и не заметил, как очутился  перед  ксендзом  и  застыл,
завороженно следя за каждым куском,  который  он  отправлял  в
рот, медленно прожевывал, а затем глотал. Со стороны я, должно
быть, был похож на  голодного  щенка,  впившегося  взглядом  в
кушающего человека  и  не  отваживающегося  попросить  и  себе
кусочек. Единственное, что меня отличало от такого щенка,  это
то, что я не повиливал хвостиком. Потому что хвостика  у  меня
не было.
     Зато был  пустой  голодный  желудок,  который  болезненно
сжимался и урчал, и мне кажется, что старый ксендз был туговат
на ухо и навряд ли что-нибудь расслышал. Зато разглядеть  меня
- разглядел. И в первую очередь мою еврейскую рожицу.
     Ксендз  перестал  жевать.  Пальцем  поманил  к  себе.   Я
приблизился. Он еще ближе подозвал.  Пока  я  не  стал  у  его
колен, обтянутых черной сутаной.
     - Что ты тут делаешь? -  спросил  он,  прищурив  на  меня
красноватые слезящиеся глаза.
     - Иду домой, - тихо ответил я.
     - Один?
     Я без запинки рассказал ему придуманную, когда я сидел  в
кустах, историю о том, что приехал с  родителями  на  базар  в
местечко, но там мы потеряли друг друга из виду. Они, не найдя
меня, должно быть, уехали домой и  теперь  наверняка  ждут  не
дождутся,  когда  я  вернусь.  И  для  большей   достоверности
добавил:
     - Мама, наверное, плачет.
     Ничто не шевельнулось на красном от  солнца  и  подкожных
прожилок лице ксендза. Рыжие ресницы  прикрыли  глаза,  словно
ему было стыдно глядеть на меня и выслушивать такую ложь.
     Ксендз ничего не сказал, а только спросил:
     - Ты, должно быть, голоден?
     - Да, - чуть не взвизгнул я и захлебнулся наполнившей рот
голодной слюной.
     - Тогда садись. Подкрепись, чем Бог послал.
     Он снял с бревна  свою  шляпу,  нахлобучил  на  голову  и
глазами показал, что освободил место для меня. Я тут же присел
на корявое бревно и положил руки на  колени.  Ладонями  вверх.
Чтобы взять пищу.
     Ксендз снова полез в свой пухлый портфель и извлек  кусок
белого запотевшего сала. Свиного сала. В нашем доме никогда не
ели свинины, и мы оба, и я и Лия, знали, что если хоть раз  мы
попробуем эту гадость, то нас  обязательно  стошнит,  а  потом
могут быть самые страшные последствия. От нас  отвернется  наш
Бог, и мы станем самыми несчастными на земле.
     Ксендз раскрыл перочинный ножик и сверкающим лезвием стал
отрезать ломтики сала. При  этом  он  испытующе  покосился  на
меня. Мне было ясно, что если я откажусь от его  угощения,  он
сразу поймет, кто я, и если не сдаст в полицию, то по  крайней
мере постарается отвязаться от меня. За укрывательство  евреев
христианам грозили большие неприятности. Вплоть до  расстрела.
Немцы и ксендза, если он нарушит приказ, не пощадят. В гетто я
слыхал разговоры взрослых, что под Каунасом публично  повесили
священника за то, что прятал у себя в погребе еврейскую семью.
Евреев, конечно, убили тоже.
     От меня отвернется наш Бог, если  я  оскверню  уста  свои
свининой, и я стану самым несчастным  человеком  на  земле,  -
рассуждал  я,  не  сводя  глаз  с  блестящего  лезвия  ножика,
вонзающегося в белое мягкое сало.  А  разве  я  уже  не  самый
несчастный на земле? Разве мой Бог заступился за меня? За  мою
сестренку  Лию?  За  маму?  Я  оскверню  уста,  но,  возможно,
останусь жив.
     Ксендз протянул мне  ломоть  свежего  ржаного  хлеба,  от
запаха которого у меня закружилась  голова.  На  хлебе  лежали
длинные белые дольки сала. Я схватил хлеб обеими руками и стал
запихивать в рот, захлебываясь от потока слюны.
     - Не спеши, - сказал ксендз. - Подавишься.
     От сала  меня  не  стошнило.  Я  проглотил  все  с  такой
скоростью, что даже не разобрал вкуса. Потом  облизал  ладони,
на которых прилипли хлебные крошки.
     Ксендз дал мне еще один кусок хлеба, но уже без сала, а с
очищенным от шелухи яйцом.  Яйцо,  прежде  чем  дать  мне,  он
посыпал солью из бумажного кулька.
     Ксендз спросил, где я живу, и,  когда  я  назвал  Зеленую
гору, он покачал головой:
     - Далеко добираться. Сам не дойдешь.
     Я так и не понял, что он имел в виду. То ли что у меня не
хватит силенок на такой дальний путь,  то  ли  мою  внешность,
которая могла помешать мне пересечь город по людным улицам.
     - Пойдем вместе, - сказал он вставая. - Нам по пути.
     Я, не раздумывая, а так, словно иначе и  быть  не  могло,
протянул ему руку, и он взял ее в свою мягкую влажную  ладонь.
В другой руке он понес портфель.
     Крестьяне уважительно посторонились, пропуская священника
к мосту. Я не отставал. Под шлагбаумом немец  в  пилотке  и  с
винтовкой за спиной даже козырнул ксендзу и пропустил нас,  на
какой-то миг задержав удивленный взгляд на мне.  Дальше  стоял
литовец-полицейский.  Его  я  боялся  больше  всего  и  шел не
поднимая глаз. Он даже присел, чтобы лучше разглядеть меня.
     - Он с вами? - недоуменно спросил он.
     - Со мной... Разве не видишь?  -  рассердился  ксендз  и,
дернув меня за руку, прошел мимо озадаченного полицейского.
     Под нашими ногами пружинил и  гудел  мост.  Далеко  внизу
серебрился Неман, и тот плот, что я видел, подходя к реке, все
еще полз по ней, и из бревенчатого  домика  на  нем  валил  из
трубы  в  небо дым - плотогоны готовили обед. На телегах,  что
ехали по мосту, обгоняя нас, люди тоже жевали, пили из бутылок,
громко смеялись. Кругом была жизнь! И никому не было дела, что
этим утром из их города увезли на смерть маленьких детей, и  с
ними мою сестренку Лию, что я остался один-одинешенек  и  что,
если меня не поймает полиция, я все равно умру с голоду.
     Но моя рука лежала в чужой руке, и этой руке было дело до
меня. Эта рука меня накормила, правда осквернив  мои  уста,  и
теперь вела через Неман в город, где я не знал, что меня ждет.
     Мы благополучно миновали мост,  шли  по  улицам,  вызывая
удивленные взгляды прохожих при  виде  такой  необычной  пары:
старого католического ксендза  с  нахмуренным  сосредоточенным
лицом, ведущего за руку еврейского мальчика. Но никто  нас  не
остановил. Никто не пошел за нами.  Мы  пересекли  центральную
улицу -  Лайсвес  алеяс,  и  здесь  ксендз  присел  на  скамью
передохнуть.