ько лет продукты распределялись по  карточкам.  Немецкие
дети не состояли нигде на учете, вообще не  замечались,  будто
они   не   существуют,    и,    естественно,    нормированного
продовольствия  они  не  получали.  Но  как-то  жили.  Значит,
кормились подаяниями и  подворовывали.  Иначе  бы  вымерли  до
единого. Была еще одна возможность продержаться, не умереть  с
голоду. Проституция. Торговля своим  телом.  Детским,  еще  не
созревшим телом.
     Маленькие, худенькие  девочки  с  немытыми  личиками,  на
которых бледность проступала даже  через  многодневную  грязь,
теснились  у  подъездов  ресторанов,  разбегаясь  по  соседним
дворам при виде милиционера, и снова собираясь  стайками,  как
только опасность миновала. С детской  непосредственностью  они
пытались подражать взрослым женщинам в своих попытках привлечь
внимание мужчин. Надевали на головы какие-то чудовищные  мятые
шляпки, подобранные  на  помойках,  шейки  кутали  в  лоскутья
меховых воротников и  манжетов,  споротых  с  тряпья,  и  даже
красили губы. Ярко, кричаще. Более жалкое и  страшное  зрелище
трудно было придумать. И тем не менее их упорно  не  замечали.
Не хотели замечать. Не  до  немецких  детей  было  разоренному
войной городу, из одной оккупации попавшему в другую.
     Девочки выходили из своих нор к ресторанам на промысел  с
наступлением темноты.  Офицеры  были  их  почти  единственными
клиентами, потому что чаще всего пребывали в сильном опьянении
и оттого были весьма неразборчивы, но зато щедры.
     -  Пан  официр,  -  на  какой-то  жуткой   смеси   языков
обращались они к нему с жалкой улыбкой на накрашенных  детских
губках.
     Слово "офицер" они произносили по-немецки,  а  "господин"
по-польски. По-литовски "господин" не "пан", а "понас". Они не
знали ни одного языка.
     И когда  офицер  кивал,  что  означало  "идем  со  мной",
девочка устремлялась вслед за ним  к  освещенному  входу  мимо
строгого  усатого  швейцара,  который  в  таких   случаях   не
отваживался преградить ей дорогу.
     В ресторане она ела, давясь, как можно больше, впрок, про
запас, а также рассовывала по карманам куски мяса  и  колбасы,
ломти  хлеба,  надкусанные  пирожные.  Это  она  утаивала  для
братишек, которые ждали с голодным нетерпением ее  возвращения
в ближних подъездах.
     С оркестровой  эстрады  поверх  мехов  своего  аккордеона
оглядывал я зал и всегда  примечал  в  нем  двух-трех немецких
воробышков, с волчьим  аппетитом  голодных  детей  подъедающих
все, что приносил официант, и при этом  не  забывая  кокетливо
улыбаться своим пьяным благодетелям в погонах, точь-в-точь как
это делали взрослые проститутки.  Я  играл  привычные  мелодии
нашего репертуара, а мысли мои все возвращались к этим  детям.
Я не мог оставаться равнодушным к их судьбе. Они  были  одного
со мной племени - сироты войны. Они голодали,  как  голодал  я
совсем недавно. Они были бесприютны, каким был я,  когда  брел
один по Каунасу и не знал, куда приткнуться, пока не добрел до
нашего дома, некогда бывшего нашим, и единственным  существом,
узнавшим меня и обрадовавшимся мне, был наш дворовый пес,  уже
тоже имевший новых хозяев.
     Но  эти  дети  были  немцами.  Детьми  тех  самых  людей,
лишивших меня матери  и  увезших  мою  младшую  сестренку  Лию
неизвестно куда, чтобы выкачать из нее всю кровь до капельки и
перелить эту кровь своим раненым солдатам.
     Когда я заговаривал с кем-нибудь  об  этих  детях,  то  в
лучшем  случае  встречал  равнодушный  взгляд,  а  чаще  всего
иронично-насмешливый:
     - Уж тебе ли, еврею, печалиться о судьбе немецких детей?
     И я соглашался. Это было логично.  Спорить  с  этим  было
нелепо.  И  глаза  мои,  сталкиваясь  с  этими  девчонками   в
ресторане,   старались   скорей    скользнуть    в    сторону,
сосредоточиться на чем-нибудь более  спокойном,  не  бередящем
душу.
     Снова,  как  всегда,  угасал  свет  в  зале.   Из   углов
устремлялись лучи к вертящемуся шару  под  потолком,  и  сотни
зеркальных осколков на нем нестерпимо ярко отсвечивали, и если
зайчик попадал мне в глаза, я чувствовал неприятную резь.
     Я растягивал мехи аккордеона и,  вторя  флейте  и  гобою,
тянул дремотно-сладкую восточную  мелодию,  и  пропитый  голос
ударника хрипел над моим ухом:
     - Африка... Африка...
     На вращающемся танцевальном кругу в отблесках зеркального
шара то вспыхивал  золотом  офицерский  погон,  то  серебряной
искрой женская сережка. Сжатые, как сельди в бочке,  размерами
круга, танцующие представляли  одно  многоголовое  шевелящееся
тело, и среди этих головок, как я ни  старался  отвлечь  себя,
мой взгляд находил, вырывал из месива детское личико  немецкой
девочки-сироты с накрашенным ротиком  и  запавшими  от  голода
щеками.
     - Угостите даму шоколадом, - пищал лилипут, проталкиваясь
со своим лотком среди ног  в  юбках  и  офицерских  галифе,  и
единственные лица, доступные его взгляду, были бледные детские
личики немецких проституток, ибо чаще всего они лишь не намно-
го высились над  его  напомаженной  и  расчесанной  на  прямой
пробор сморщенной головкой. Из всех дам в первую  очередь  они
по-детски облизывались на шоколад.
     Однажды зимой, поздно ночью,  когда  ресторан  опустел  и
сонные официанты ставили стулья на столы  кверху  ножками,  я,
выходя, увидел на тротуаре у стены двух девчонок. У  одной  от
холода верхняя губа была  мокрая,  как  у  ребенка.  Свет  над
входом в ресторан уже погасили, но  я  разглядел  оба  лица  -
отсвечивал снег, густо посыпавший улицу к ночи.
     Лайсвес алеяс была пуста. Ни  прохожих,  ни  автомобилей.
Голые деревца посреди проспекта зябко дергали ветвями на сыром
и холодном ветру.
     - Пан официр, - хором в два голоса и безо всякой  надежды
на ответ произнесли девочки  и  тут  же  простуженно  шмыгнули
носами.
     Офицерами они называли  всех.  Даже  сугубо  гражданского
человека,  как  я.  Они  находились  на  дне,  на  самом  низу
общественной лестницы, а все  остальные  люди  стояли  выше  и
потому вполне заслуживали такого обращения.
     Я хотел было привычно отмахнуться от них и  пройти  мимо.
Благо для утешения моей совести дул холодный сырой ветер, а  я
был без шарфа и шапки, и  задерживаться  на  таком  сквозняке,
какой продувал Лайсвес алеяс, давало полную гарантию заболеть.
Но именно это-то и сковало мои ноги, задержало меня,  не  дало
пройти. Если я могу заболеть, взрослый и крепкий  мужчина,  то
что же станется с этими  воробышками,  шмыгающими  посиневшими
носами девчушками, одетыми в бог весть какое тряпье?
     Называйте  меня  сентиментальным,  называйте  мягкотелым,
называйте размазней. Так  меня  часто  именовала  моя  будущая
жена. Называйте как хотите. Но не остановиться я не смог.
     Боже, какая робкая надежда  вспыхнула  и  засветилась  на
этих двух очень похожих личиках.  Они  и  оказались  сестрами.
Лизелотте и Ханнелоре. Младшей, как выяснилось  позже,  уже  у
меня дома, было всего двенадцать лет.
     - Пошли, - кивнул я.
     - Кто? - спросила старшая, Ханнелоре. - Пан официр  хочет
меня или ее?
     - Обе ступайте за мной.
     Они тут  же  отклеились  от  стены  и  вприпрыжку,  чтобы
согреться, побежали за мной, обтекая с обеих сторон и стараясь
не отстать, а идти в ногу со мной.
     Ветер дул встречный, и, чтобы преодолеть его, приходилось
наклоняться.  Лохмотья  на  девочках  трепыхались,  распахивая
голое тело. Я вначале дал им руки, чтобы они, держась за меня,
не отставали. Потом не выдержал, расстегнул пальто,  распахнул
обе полы, и они, не дожидаясь приглашения, юркнули с двух сто-
рон ко мне, прижались к моим бокам, просунув руки  под  пальто
за мою спину, а я запахнул края и придерживал  их  руками.  Мы
превратились в  один  живой  ком  и  так  двигались  навстречу
холодному, пронизывающему ветру. Из-под моего пальто торчало и
семенило шесть ног, а над пальто - лишь одна голова,  моя.  Их
головки были в тепле, у меня под мышками,  и  я  кожей  ощущал
горячие толчки их дыхания.
     Я вначале и не заметил, что еще кто-то увязался за  нами.
Из  подъезда  какого-то   дома   вынырнула   третья   фигурка,
закутанная  в  тряпки,  держась   на   почтительном   от   нас
расстоянии, продвигалась, согнувшись чуть  не  пополам  против
ветра и стараясь не терять нас из виду.
     Третьего я заметил уже на фуникулере. Чтобы подняться  из
центра Каунаса на Зеленую гору,  обычно  садятся  в  вагончик,
который увлекается  по  рельсам  вверх  толстым  металлическим
канатом. Один вагончик ползет вверх, а второй  ему  навстречу,
вниз. Фуникулер работает до полуночи. Потом вагончики замирают
до утра. Один - внизу, другой - на  самом  верху,  на  Зеленой
горе.  И  запоздалым  путникам  приходится  топать  пешком  по
бесконечной лестнице с  деревянными  ступенями,  задыхаясь  от
усталости  и  останавливаясь   отдышаться   на   промежуточных
площадках. Ступеней двести или триста. Никогда не считал. Хоть
взбирался по ним часто -  моя  работа  в  ресторане  кончалась
далеко за полночь.
     Лестница с деревянными перилами зигзагом вилась по  почти
отвесному склону  холма,  пустынному,  поросшему  кустарником,
голому в это время года. Мы втроем поднимались со  ступени  на
ступень, и, когда добрались до самого  верха,  я  оглянулся  и
увидел внизу  крошечную  фигурку,  ступившую  на  первый  марш
лестницы. Это был  не  взрослый,  а  ребенок.  Даже  на  таком
расстоянии легко угадывался возраст. Первая  мысль,  пришедшая
мне в голову: кто это умудрился выпустить из  дома  ребенка  в
такой поздний час?  И  в  такой  холод?  Да  еще  одного,  без
провожатого?
     Но долго раздумывать не было времени. Со мной  были  двое
полузамерзших детей, и я теперь чувствовал ответственность  за
них. На всех детей моей жалости все равно не хватит. И  я  тут
же выбросил из головы маленькую фигурку внизу лестницы.
     Во дворе нас  встретила  заливистым  лаем  Сильва.  Новая
собака, которую я завел и назвал тем же именем. Дети,  которых
я привел, подозрительно пахли, и  я  долго  не  мог  успокоить
собаку, объясняя ей, что  это  никакие  не  преступники  и  не
воришки, а несчастные сиротки, каким совсем недавно был  и  я.
Не знаю, поняла ли Сильва все из того, что  я  ей  нашептывал,
поглаживая ее лобастую голову, но обе девчонки после этих слов
окончательно  успокоились,  и  в  их  глазах  заискивающий   и
тревожный взгляд вечно гонимых понемногу растаял и исчез.
     Собака все еще нервно поскуливала на цепи, когда мы вошли
в дом. Я зажег свет в комнатах. Сначала в  передней,  потом  в
столовой, а затем уже в гостиной.
     Дети нерешительно стояли на пороге прихожей,  не  решаясь
ступить в своей мокрой и рваной обуви  на  начищенный  паркет.
Они щурились на хрустальную люстру,  отсвечивавшую  множеством
огоньков, разглядывали во все глаза старинную мебель  красного
дерева, фарфор за стеклом буфета, картины в  резных  рамах  на
стенах, словно видели такое впервые. А может быть,  их  память
восстановила,  узнала  обстановку  их  раннего  детства,   при
родителях, когда для них такая, а возможно, и лучшая, квартира
была привычным жильем, а вот для меня в ту пору такое казалось
диковинкой. Мы поменялись местами. Только  и  всего.  Извечный
суровый итог войны: горе побежденному.
     Чтобы  покончить  с  их  смущением,  я  предложил   обеим
разуться и оставить все в прихожей. А сам поднялся  наверх,  в
спальню, поискать какие-нибудь домашние тапочки или, на  худой
конец, шерстяные носки, чтобы они не ходили по  дому  босиком.
Когда я спускался в прихожую, то невольно  застыл  на  верхних
ступенях лестницы.
     Девочки поняли мое предложение по-своему. Пока  я  искал,
что им дать  обуться,  они  быстренько  сбросили  с  себя  все
тряпье,  мокрое  и  рваное,  и  стояли  на  паркете   гостиной
совершенно  голыми.  Белея  бледной  нечистой  кожей,   сквозь
которую выпирали ребра  на  груди  и  ключицы  под  тоненькими
шейками. У обеих были худые голенастые, неуклюжие ноги,  какие
бывают у девчонок в переходном возрасте. И  никаких  признаков
грудей. Плоско. Лишь ребра проступают. У  старшей  ниже  пупка
курчавились светлые волосики,  у  младшей  -  лишь  золотистый
пушок на лобке. А их русые головки были мокрыми  от  стаявшего
снега, и волосы жалкими жгутиками липли ко лбу и вокруг ушей.
     Они стояли, заложив  руки  за  спины  и  расставив  ноги.
Смотрели на меня, не стесняясь, запрокинув головы  -  привычно
демонстрировали товар лицом. Как это, вероятно, должны делать,
по их мнению, те, что торгуют своим телом.
     Я с трудом сдержался,  чтобы  не  закричать  на  них,  не
обругать самыми последними словами.
     - Очень хорошо, что вы разделись, - как  можно  спокойней
сказал я. - Умницы. Сейчас я вас  искупаю.  Помоетесь  горячей
водой  с  мылом.  А  когда  будем  головы  мыть,   обязательно
зажмурьте глазки, а то мыло будет щипаться. Вот только  согрею
воды.
     Они кивали. И незаметно  поменяли  позы.  Сдвинули  ноги,
вынули руки из-за  спины,  и  старшая,  Ханнелоре.  неуловимым
движением скрестила  ладони  пониже  живота,  как  это  делают
обычно женщины, когда их застают голыми.
     - А можно сначала что-нибудь скушать?  -  робко  спросила
младшая, Лизелотте.
     - Конечно! - всплеснул  я  руками,  точь-в-точь  как  это
делала моя мать, когда приходила в возбуждение. -  Как  это  я
забыл, что вы голодны и вас надо в первую  очередь  накормить.
Марш за мной!
     Я ринулся на кухню. Девочки зашлепали  босыми  ногами  за
мной. На кухне  царил  привычный  беспорядок:  грязная  посуда
громоздилась в раковине. На столе было полно хлебных крошек  и
объедков. На полу валялось жгутом грязное кухонное полотенце.
     В настенном шкафчике (холодильников в ту пору  в  Каунасе
не было и в помине) я нашел полбуханки  засохшего  крошащегося
хлеба, банку  рыбных  консервов  "Лещ  в  томате"  и  полкруга
ветчинной колбасы.
     У девчонок при виде такого  богатства  загорелись  глаза.
По-прежнему нагие, они уселись  на  табуреты  возле  кухонного
столика, куда я вывалил в беспорядке все съестные  припасы,  и
принялись есть, без ножей и вилок,  разрывая  колбасу  и  хлеб
руками. Консервы они ели, макая куски хлеба в открытую банку с
густым соусом и вылавливая оттуда пальцами рыбную мякоть.
     В ванной я включил газ, чтобы согреть достаточно воды для
двоих, и, пока вода грелась, рылся в шкафу,  подыскивая  среди
своих пижам и рубашек хоть что-нибудь, что пришлось  бы  впору
моим ночным гостьям.
     На дворе захлебывалась лаем Сильва и бегала  по  проводу,
гремя цепью. Кто-то чужой беспокоил собаку.  И  беспокоил  уже
давно. Кто-то бродил вокруг нашего дома и не уходил. Сильва  -
умная собака. Она зря лаять не станет.
     Я выглянул на кухню. Девочки  доели,  консервы,  а  кусок
колбасы и ломоть хлеба отложили  в  сторону  и  даже  прикрыли
обрывком газетного листа.
     - Для кого вы это оставили? - удивился я.
     - Для Генриха, -  сказала  Ханнелоре  и  улыбнулась  мне,
словно извиняясь за то, что они без спросу сами  распорядились
моими съестными припасами.
     - А кто такой Генрих?
     - Наш брат, - хором ответили девочки и обернулись к окну,
за которым все не унималась Сильва.
     - Ваш брат ждет на улице?
     - Да. Он шел за нами всю дорогу и теперь ждет,  чтобы  мы
вынесли ему поесть.
     -  Немедленно  зовите  его  в  дом!  -   всполошился   я,
представив замерзающего на улице мальчика. -  Что  же  вы  мне
раньше не сказали?
     - А мы боялись, что вы нас выгоните... к  нему.  А  он...
тоже голодный.
     - Так. Кончили трепаться. Зовите его!
     Но я тут же понял нелепость своего приказа.  Обе  девочки
были голыми. Куда им лезть на улицу!
     - Как его звать? - переспросил я и метнулся  в  прихожую.
Распахнул дверь на улицу. Сильва, завидев  меня,  залаяла  еще
громче, кидаясь на натянутой цепи к забору.
     За забором, даже не  на  тротуаре,  а  посреди  пустынной
заснеженной улицы, скорчилась маленькая фигурка, устремив лицо
к освещенным окнам моего дома.
     Я схватил Сильву за ошейник  и  оттащил  от  забора.  Она
перестала лаять, лишь злобно и недоумевающе скулила.
     - Генрих! - позвал я. - Иди в  дом!  Не  бойся!  Я  держу
собаку. Твои сестры ждут тебя!
     Генрих был самым старшим в этой  троице,  на  год  старше
Ханнелоре. Но он совсем не походил на своих сестер.  Они  были
светловолосыми, круглолицыми, а он - брюнет, с карими глазами,
худым втянутым лицом и не коротким, а довольно длинным  носом,
отчего сильно смахивал на еврея. И первое, о  чем  я  подумал,
разглядывая его, это то, что в те времена, когда я пробирался,
держась за руку ксендза, через весь Каунас  до  Зеленой  горы,
очутись Генрих вместе со мной - еще неизвестно, кто бы из  нас
вызвал большее подозрение  у  литовской  полиции,  и,  уж  без
всякого сомнения, нас бы загребли обоих и отвезли в гетто.
     Девочки выразили бурную радость, когда я ввел  Генриха  в
дом, и тут же сунули ему кусок колбасы с  хлебом,  и  он  стал
жевать, стоя на пороге кухни, и  вокруг  его  рваных  башмаков
расползалась  по  паркету  лужа.  Он   не   выразил   никакого
удивления,  застав  своих  сестер  голыми  в  чужом   доме   в
присутствии взрослого мужчины.
     Когда и он утолил немного голод, доев все,  что  осталось
на столе, я велел ему тоже  раздеться,  раз  уж  он  здесь,  и
помыться горячей водой и с мылом.
     Я думал, он будет мыться после сестер, но он разделся тут
же и тоже догола, совсем не стесняясь девочек. Так же, как они
не стеснялись его.
     У него на шее на тонкой цепочке висел  овальный  закрытый
медальон. Залезая в курившуюся паром ванну, где уже  сидели  и
плескались в мыльной пене его сестры, Генрих снял через голову
цепочку и протянул мне медальон.
     - Здесь мама, - сказал он, и,  когда  мое  лицо  выразило
недоумение,  обе  девочки  закивали,  а  младшая,   Лизелотте,
пояснила:
     - Мамина карточка в медальоне. Единственная память.
     Я попросил взглянуть, и Генрих мокрыми пальцами нажал  на
край медальона, и створки его разошлись, как в раковине, и  из
глубины  медальона  на  меня  глянула   темноволосая   молодая
женщина, очень похожая на Генриха  и  в  то  же  время  чем-то
неуловимым напоминая обеих сестер.
     - Мама в Сибири, - сказала Лизелотте.
     - Откуда тебе это известно? - спросил я.
     - Так говорят, - ответила старшая.
     -  Значит,  жива,  -  сказал  я.  -  И  когда-нибудь   вы
встретитесь.
     - И с отцом тоже, - мечтательно протянула Ханнелоре.
     - Конечно. Все будет хорошо.
     - Если мы до той поры не умрем с голоду...угрюмо произнес
мальчик, намыливая себе  шею  и  грудь.  Лизелотте  плескалась
рядом, а Ханнелоре терла ей спину губчатым мочалом.
     Они развеселились и шалили в воде, как и подобает детям в
их возрасте. Мыльные брызги иногда обдавали меня. Я  сидел  на
табурете рядом с ванной, держа на ладони раскрытый медальон, и
лицо мое, вероятно, настолько заметно  опечалилось,  что  дети
притихли в ванне, а мальчик осторожно спросил:
     - Ваша мать где?
     - Нет у меня матери,  -  сказал  я  и  захлопнул  створки
медальона.
     - Умерла?
     Это спросила с сочувствием младшая, Лизелотте.
     - Нет, ее убили.
     - Кто? - сорвалось у Генриха, и он тут  же  пожалел,  что
спросил, потому что предугадал ответ.
     - Да, Генрих, ваши.
     - За что? - упавшим голосом спросил он.
     - За то, что она еврейка.
     - Вы - еврей? - искренне удивилась Ханнелоре.
     - А что? Странно видеть живого еврея...  после  войны?  И
моя младшая сестренка, которой  было  меньше  лет,  чем  тебе,
Лизелотте, тоже погибла. Из нее, из живой, высосали всю кровь.
     - Как? - ахнула, не поверив, Лизелотте.
     - Очень просто.  Раненым  немецким  солдатам  нужна  была
кровь, чтобы восполнить  ту,  которую  они  потеряли  на  поле
брани. Вот эту кровь выкачали из моей сестренки  и  еще  сотен
других