ельно плелся за ней в  Шанцы  и  бережно  нес  ее
черную папку с нотами.
     Я нашел выход. Чего греха таить, это  было  скорее  данью
моему эгоизму,  чем  стремлением  помочь  Лайме.  Наш  оркестр
остался  без  певицы.  Прежнюю,  немолодую  толстую   литовку,
некогда певшую в опере,  арестовали  и  с  очередным  эшелоном
увезли в Сибирь. Никто этому не удивился. Не явился человек на
работу одну ночь, другую. Пошли к ней домой,  а  на  дверях  -
сургучная печать. Квартира опечатана.  Следовательно,  хозяйка
или в  тюрьме,  или  по  пути  в  Сибирь.  Все  ясно.  Никаких
вопросов. В оркестре даже не обсуждали это событие.  Привыкли.
Это уже был третий человек. которого недосчитывался оркестр. И
кто был следующим на очереди, знал один лишь Бог да  комендант
города, майор Таратута.
     Я  предложил  попробовать  Лайму.  Чтобы  она   выглядела
поэффектней,  чтобы,  так  сказать,  подать  товар  лицом,   я
раскопал  в  оставшихся  от  матери  вещах  вечернее   платье.
Парчовое, в блестках. С большим  декольте.  Как  раз  то,  что
нужно. Лайма сама ушила его в боках и, когда надела  при  мне,
нисколько не стесняясь своей наготы, словно  я  был  существом
неодушевленным, сама загляделась на себя  в  зеркало.  В  этом
платье она была ослепительно хороша.  И  выглядела  совершенно
взрослой, эдакой  салонной  львицей,  покорительницей  мужских
сердец.
     В оркестр ее взяли еще до того, как она  разложила  ноты,
чтобы спеть. Ее вид  покорил  и  дирекцию  ресторана  и  наших
музыкантов. А потом и публику. На нее, как на магнит, перли  в
наш ресторан гарнизонные офицеры, сразу забыв дорогу в  другие
рестораны, завсегдатаями которых они были  прежде.  Каждый  ее
номер требовали повторить на "бис" и при этом делали  оркестру
и ей щедрые подношения. Иной загулявший  офицерик,  совершенно
ошалев от ее красоты, бросал к ее  ногам  кошелек  с  месячным
жалованьем. И это лишь за то, чтобы она  спела  что-нибудь  по
его просьбе.
     Деньги Лайма отдавала отцу и  этим  затыкала  ему  рот  и
покупала себе свободу.  Она  могла  являться  домой  под  утро
крепко пьяной и не объяснять, где была. Обычно ее привозили на
военных джипах офицеры.
     Я уж и сам не рад был, что устроил  ее  к  нам  работать,
пытался остановить ее, объяснял, что это плохо  кончится,  что
она себя погубит, но  Лайма  лишь  презрительно  кривила  свои
густо накрашенные губы и насмешливо смотрела  на  меня  сквозь
полуопущенные веки:
     - Глупенький! Я же провожу ночи не с одним, а каждый  раз
с новым. Так что нет опасности, что я влюблюсь. Будь спокоен.
     Я спал один в нашем пустом доме на Зеленой горе и исходил
от ревности и тоски. Ко мне в дом она не наведывалась.  Что-то
удерживало ее. Возможно, опасалась, что я начну  приставать  к
ней, оставшись наедине. Пока не случилась беда.
     Лайма забеременела. Это должно было  случиться  рано  или
поздно. В те годы аборты  были  запрещены  законом,  советская
власть  пыталась  восполнить  убыль  в  народонаселении  после
войны.  Нужно  было  за  большие  деньги  ложиться   под   нож
нелегально, в примитивных  антисанитарных  условиях,  и  такие
подпольные  аборты  часто  уносили  на  тот  свет   вместе   с
неродившимся младенцем и его незадачливую мать.
     К кому обратилась Лайма в трудную минуту? Конечно ко мне.
Не к отцу же идти. Винцас мог в гневе  убить  ее.  Я  же,  как
заботливая мать, как курица-наседка, захлопотал вокруг  Лаймы,
пытался успокоить ее,  уверить,  что  все  обойдется  и  через
день-другой она посмеется над своими страхами.
     Я разыскал  внушавшую  доверие  акушерку,  щедро  уплатил
вперед и, крепко держа под руку, с ноющим  от  любви  и  обиды
сердцем, отвел ее туда, бледную, с синими кругами под глазами.
Страдание  и  страх  делали  ее  еще  красивей,  и   встречные
заглядывались на нее и долго смотрели нам вслед,  принимая  за
очень молодых супругов. Лайме в ту пору было восемнадцать лет,
а мне - девятнадцать.
     Акушерка,  пожилая,  с   усталым   интеллигентным   лицом
женщина, жила в глубине двора в одноэтажном домике, где они  с
мужем занимали две комнатки  и  кухню.  Аборты  она  делала  в
спальне с занавешенным окном, а инструменты кипятила на  кухне
в алюминиевой кастрюле на  газовой  плите.  Первое,  о  чем  я
подумал,  была  мысль,  что  аборты  она   делает   на   своей
супружеской кровати, потому что другой кровати там не было,  и
от этой мысли мне стало зябко и неуютно.
     Мне было велено  пойти  погулять  часок,  а  лучше  всего
посидеть в кафе за углом и потом явиться, чтобы забрать Лайму.
     - Все будет в лучшем виде, - успокоила меня, похлопав  по
плечу, акушерка, она тоже приняла меня за юного супруга Лаймы.
- Не придется тратиться на извозчика. Своими  ногами  до  дому
дойдет.
     Когда я открыл дверь, чтобы выйти, Лайма бросилась ко мне
с лицом, искаженным страхом, прижалась, уткнувшись носом мне в
шею, и я стал  гладить  ее  по  плечам  и  спине,  совсем  как
маленькую девочку, отчего она перестала  дрожать,  подняла  ко
мне лицо, долго, словно прощаясь навсегда,  смотрела  и  вдруг
поцеловала холодными губами. Не в губы, а в глаза.  Сначала  в
левый, потом в правый. Потерлась, как щенок, щекой о  щеку  и,
оттолкнув меня, пошла в спальню.
     Я чуть не захлебнулся от нежности. В пустом кафе,  где  я
нервно сидел за столом, так  и  не  пригубив  заказанный  чай,
буфетчица, толстая, с большими грудями еврейка, долго смотрела
на меня из-за прилавка с никелированной кофеваркой.
     - Вы плачете, - вздохнула она. -  Когда  мужчина  плачет,
значит, у него большое горе. У вас умерла мама?
     Я кивнул. И ладонью провел по мокрым щекам.
     - Выпейте сто граммов водки,  -  посоветовала  буфетчица,
продолжая  протирать  несвежим  полотенцем  стаканы.   -   Это
укрепляет нервы.
     Я глянул на часы - уже прошел час -  и,  бросив  на  стол
горсть мелочи, стремглав выбежал из кафе.
     Лайма ждала меня в кухне, укутанная  в  пальто,  с  лицом
белым, какое бывает у сильно напудренного клоуна.  Она  сидела
на табурете рядом с плитой, на которой все еще кипела  вода  в
кастрюльке, полной никелированного металла. В помойном ведре у
самой двери кроваво алели клочья ваты.
     Она не только не могла дойти до дома своими  ногами,  как
обещала акушерка, ей было трудно стоять на ногах. Я побежал за
извозчиком - такси в те годы еще были редкостью, и  повез  ее,
крепко прижав к себе  и  велев  кучеру  поднять  кожаный  верх
фаэтона,  чтобы  не  наткнуться  на  любопытствующие   взгляды
прохожих,  легко  узнававших  и  Лайму  и  меня.   Ресторанные
музыканты были знакомы в лицо почти всему городу.
     Я повез ее к себе, на  Зеленую  гору.  Чтобы  отлежалась,
пришла в себя. Ей было очень плохо. Она истекала кровью, часто
теряла сознание, и я,  как  нянька,  ухаживал  за  ней,  менял
простыни,   мокрым   полотенцем   обмывал    ее    обнаженное,
окровавленное тело. Тело, о котором я мечтал одинокими ночами,
было бесстыдно заголено передо  мной,  и  я  прижимал  влажную
ткань к углублению между ног, впитывал в  нее  кровь  и  затем
отжимал в лохань.
     На третий день она стала поправляться, но  все  еще  была
слаба. Посланцу  из  ресторана,  где  музыканты  встревожились
нашим отсутствием, я наврал с три короба, сказав,  что  у  нас
обоих пищевое отравление, съели чего-то несвежего в  гостях  и
скоро выйдем на работу. Еще предстояло успокоить Винцаса и его
жену. Телефона не было ни у них, ни у меня. Я пошел  в  Шанцы,
заперев дом снаружи и велев Лайме  не  откликаться,  если  кто
постучит.
     В Шанцах меня ждал удар. Я был  настолько  озабочен  тем,
что бы такое правдоподобное соврать родителям Лаймы, чтобы, не
вызывая подозрений, объяснить  столь  долгое  невозвращение  в
отчий дом, что долго стучал в дверь старой покосившейся хибары
Винцаса, не замечая сургучной печати, висевшей  на  веревочках
прямо перед моим  носом.  Дом  был  опечатан  и  заперт.  Окна
наглухо закрыты ставнями. Напуганные соседи шепотом  объяснили
мне, что Винцаса и жену взяли прошлой ночью, и солдаты  ходили
по соседним домам. искали Лайму.
     Вот тогда-то я помчался в комендатуру, к майору Таратуте.
Тогда же он предъявил  мне  увеличенную  фотографию  с  рядами
распростертых ниц евреев и Винцасом в галифе и нижней  рубахе,
занесшим над  головами  здоровенную  дубину,  способный  одним
ударом расплющить, расколоть на куски череп человека.
     Лайме  я  ничего  не  сказал.  Ни  о  том,  что  узнал  в
комендатуре о делах ее отца в годы войны,  ни  об  опечатанном
пустом доме ее родителей.  Отложил  до  той  поры,  когда  она
окрепнет.
     Комендант города проявил свое расположение  ко  мне  тем,
что пошел на явное нарушение закона и, собственноручно  сорвав
с дверей хибары Винцаса сургучную печать, впустил  меня  туда,
чтобы я забрал кое-что  из  одежды  и  всякой  мелочи Лаймы. Я
набил чемодан, и майор на своем  черном  "хорьхе"  довез  меня
до Зеленой горы. В дом не вошел. Видимо, не хотел  встречаться
глазами с Лаймой.
     Она уже все знала  и,  выздоровев,  сидела  в  моем  доме
взаперти, как пришибленная. Ей было опасно выходить на  улицу.
По крайней мере, до тех пор, пока майор, как  обещал  мне,  не
добьется снятия с нее розыска. А пока  она  была  скрывающейся
преступницей. Дважды преступницей. И уголовной и политической.
За нелегальный аборт  грозило  несколько  лет  тюрьмы,  а  как
дочери Винцаса ее место  было  в  Сибири,  куда  увезли  мать.
Самого Винцаса военный трибунал приговорил к  смертной  казни,
позже замененной двадцатью пятью годами  каторжных  работ.  Он
отсидел лишь десять лет.
     Целые дни я проводил с ней, заперев двери и затянув шторы
на окнах. Если кто-нибудь стучал, Лайма  стремглав  убегала  в
чулан и закрывалась там  изнутри,  точно  как  это  проделывал
некогда я, когда ее отец укрывал меня в доме  от  чужих  глаз.
Мы, так сказать, поменялись ролями. Я от этого не испытывал ни
злорадства, ни удовлетворения. Она  же  воспринимала  все  как
проявление злого рока,  проклятия,  нависшего  над  ней  и  ее
семьей.
     - Нас проклял Господь, - сказала она мне как-то,  - когда
мой отец впустил тебя в дом.
     Я тут же взорвался:
     - А не кажется ли тебе, что прокляты вы за то,  что  твой
отец и дядя губили невинных людей и, как мародеры, обирали еще
теплые трупы?
     Она испугалась моей вспышки. Забилась в угол и сидела  на
полу, обняв колени. В глазах ее  был  страх.  Страх,  что  мне
надоело с ней возиться и я  вышвырну  ее  на  улицу  или,  еще
лучше, сам отведу куда следует и сдам властям.
     Вдруг она произнесла слова, от которых я вздрогнул:
     - Женись на мне.
     Я замер и уставился на нее, пытаясь определить, не  шутит
ли она. На  ее  бескровных  губах  появилось  подобие  улыбки,
жалкой, вымученной. И я понял, чего стоили ей эти слова.
     - Не хочешь? - спросила она. - Теперь уж и ты не хочешь?
     - Почему? - закричал я. - Я всегда мечтал о тебе.  Ничего
не изменилось. Оттого, что ты в беде, ты еще дороже мне.  Хоть
завтра! Хорошо?
     - Ты дашь мне твою фамилию.
     Вот оно что! Ей нужна была моя фамилия, чтобы укрыться за
ней, пересидеть лихое время. Если уж бывают браки по  расчету,
то трудно придумать какой-нибудь нерасчетливей этого.
     - Я дам тебе свою фамилию, - сказал я.
     - И не раздумаешь до завтра?
     - Не раздумаю. Ни завтра. Ни через год. Ни через сто лет.
     - Ты - замечательный... если бы только...
     - Я не был евреем? - подсказал я ей.
     Она кивнула и улыбнулась.
     - Как ты можешь на мне жениться, зная, как я не  люблю...
всех... ваших?
     - Это не твоя вина. Это - твоя беда.
     - Но ведь тебе жить со мной... А я... тебя не люблю.
     - Но я люблю тебя. Моей любви хватит на нас обоих.
     Мы спали отдельно. Не только в разных комнатах, но  и  на
разных этажах. Она - наверху, в спальне, а я - внизу, в столо-
вой на диване.
     В эту ночь мы просидели  с  ней  вместе  почти  до  утра.
Сидели за столом, друг против друга. И молчали.
     - У тебя есть что выпить? - Она впервые за  все  эти  дни
вспомнила о спиртном, к  которому  пристрастилась,  работая  в
ресторане. - Напиться бы до чертиков!
     В буфете оказалась непочатая бутылка армянского коньяка и
полбутылки нашей  литовской  водки  "Дар  по  вена"  ("Еще  по
одной"). Вдвоем, на равных, мы вылакали обе бутылки,  и  потом
Лайма, еле  держась  на  ногах,  шарила  по  полкам  кухонного
столика и нашла еще две бутылки пива.
     Мы упились. Но и  в  почти  невменяемом  состоянии  я  не
коснулся ее. Уложив спать на диване в столовой, уступив ей мое
место. Наверх, в спальню, подняться  по  лестнице  было  делом
немыслимым, и мы, после первой попытки, от  этого  отказались.
Сам же я уснул па полу,  рядом  с  диваном,  откуда  свесилась
бледная худая рука Лаймы. Я уснул, держа в руке ее руку.
     Комендант города сдержал свое обещание. Лайму  вычеркнули
из списков лиц, подлежащих  высылке.  Это  была  реабилитация.
Возвращение в жизнь. В новых документах, выданных ей, она  уже
носила мою еврейскую фамилию. И когда  в  ресторане  "Версаль"
впервые представили ее  публике  под  этой  фамилией,  в  зале
грянул дружный смех. Наши завсегдатаи-офицеры приняли это  как
остроумную шутку. Настолько не вязалась еврейская фамилия с ее
нордической арийской, как она ее называла, внешностью.
     Музыканты,  официанты  и  повара,   прослышав   о   нашей
женитьбе, решили отметить это  событие,  не  спрашивая  нашего
согласия. И ее и  меня  в  ресторане  любили.  Повара  испекли
большой  торт,  из  утаенных  продуктов  наготовили   отличной
закуски, буфет расщедрился и всю выпивку взял на себя.  Поздно
ночью, когда удалось вытолкать за двери последнего посетителя,
в зале погасили верхний  свет,  сдвинули  несколько  столиков,
застелили  их  свежими  крахмальными   скатертями   и   зажгли
припасенные к этому случаю свечи. На эстраду поставили  горшки
с живыми цветами. По букету фиалок преподнес Лайме и  мне  наш
лилипут, разносчик сладостей, которого  весь  Каунас  знал  по
кличке "Угостите даму шоколадом".  Чтобы  поцеловать  нас,  он
встал на стул, и мы по очереди подходили к нему и  подставляли
щеки к его сморщенным сизым губкам.
     Из кухни понесли блюда, которые никогда не готовились для
публики.  Повара  постарались  на  славу.  И  мы   оба   вдруг
почувствовали себя тепло и уютно, мы больше не были одиноки  в
этом мире, у нас были друзья, и это вполне  заменяло  семью  и
родных.
     Испортил  праздник  комендант  города   майор   Таратута.
Пронюхав неизвестно от кого, что в ресторане затевается  нечто
вроде нашей свадьбы, он ввалился нежданно-негаданно, как раз к
первому тосту.
     Все засуетились, неестественно оживились, выбежали  из-за
стола, наперебой стали предлагать майору свои стулья. Лишь  мы
с Лаймой остались на своих местах. Я  видел,  как  покрывалось
бледностью ее лицо, и, зная ее характер, понял,  что  скандала
не миновать.
     В дверях  топтались,  ухмыляясь,  автоматчики  из  личной
охраны коменданта и его  чубатый  шофер  Вася.  Когда  наконец
майора усадили во главе стола и все снова  вернулись  на  свои
места,  тамада,  лысый  еврей  из  нашего  оркестра,   льстиво
предложил Григорию Ивановичу сказать первый тост.
     Майор встал, распушил пальцами  концы  усов,  откашлялся,
прочищая горло, и, не поворачивая головы, взмахом  руки  велел
охране покинуть помещение. Автоматчики и шофер тут же  исчезли
за дверью, плотно притворив ее за собой.
     - Говорить тосты я не мастак, - начал майор. - Я  человек
грубый, так сказать, солдафон...
     - Что вы, что вы,  -  замахал  руками,  загудел,  льстиво
протестуя, весь стол. - Вы нам, Григорий  Иванович,  как  отец
родной.
     - Кому как, - хмыкнул майор. - Кое-кто меня  хотел  бы  в
гробу видеть, а не на этой  свадьбе.  Хотя  этот  кое-кто  мне
кое-чем обязан.
     Он исподлобья уставился своими холодными  серыми  глазами
на Лайму. Она не отвела взгляда. Только рука, державшая бокал,
задрожала, и вино плеснулось через край на скатерть.  Лилипут,
сидевший по левую сторону от  нас,  завертел  своей  маленькой
головкой с прямым пробором на зализанных волосиках, и  на  его
сморщенном старом лице отразилась тревога. Он поднялся на стул
с ногами и салфеткой стал промокать расползавшееся по скатерти
пятно от пролитого вина.
     -  Да,  комендант,  -  сказала  Лайма  по-русски,  но  от
волнения с сильным литовским акцентом. - Я вам  обязана.  Я  у
вас в долгу. За то, что осталась сиротой.  За  то,  что  Литва
потеряла независимость. За то, что я  должна  говорить  не  на
своем, а на вашем, чужом мне языке. Чем я смогу с вами за  это
все рассчитаться? А, комендант? Как мне вернуть вам долг?
     Я от Лаймы мог ожидать чего  угодно.  С  нее  станет.  Но
такой  речи  я  от  нее  не  ожидал  и  остался  сидеть,   как
пригвожденный к стулу, а в моей голове, как  удары  метронома,
повторялась одна и та же мысль:
     "Это конец. Мы оба погибли. Это конец. Мы оба погибли..."
     Наши  гости:  музыканты,  повара,  официанты,  весь   так
называемый дружный коллектив работников  ресторана  "Версаль",
замерли, не шевелясь, словно им зачитывали результаты ревизии,
за которой последует длительное тюремное заключение  для  всех
без исключения.
     По   лицу   майора,   сразу   побагровевшему,    поползла
язвительная хищная улыбка, приподняв пушистые кончики  усов  и
открыв прокуренные желтые зубы.
     - Я тебе скажу, как вернуть долг, - медленно, с  оттяжкой
произнес он и с бокалом в руке двинулся вдоль стола к Лайме на
своих массивных ногах, затянутых в широкие синие галифе. Стало
так тихо, что явственно был слышен скрип его  сапог,  хоть  он
ступал по мягкому ковру.
     - Поцелуй меня... вот мы и будем квиты!
     Глаза его смеялись прямо перед бледным, с  подрагивающими
губами лицом Лаймы, но смеялись жестоко и угрожающе. Для  меня
не  оставалось  никакого  сомнения,  что  все  это  завершится
плевком ему в лицо, и я, спасая Лайму и себя,  шагнул  вперед,
стал между ними и срывающимся голосом прокричал:
     - Все! Хватит! Уйдите, Григорий Иванович! Никто вас  сюда
не приглашал!
     Комендант отступил  на  шаг,  смерил  меня  недоумевающим
взглядом - его самого  удивила  моя прыть - и мягко, беззлобно
сказал:
     - Вот выпью и... уйду.
     Он опрокинул  себе  в  глотку  все  содержимое  бокала  -
граммов двести водки, швырнул бокал об пол. Но, упав на ковер,
бокал не разбился.
     - Плохая примета, - печально произнес майор. -  Не  будет
вам счастья.
     И, поглядев на меня, ободряюще усмехнулся:
     - Впрочем, у кого оно, счастье-то, бывает?
     Затем повернулся по-военному, отдал  всему  столу  честь,
приложив руку к фуражке, и, грузно шагая, направился к выходу.
     Так началась наша семейная жизнь.
     Лайма ничего не делала в  доме.  Валялась  в  постели  до
полудня. Потом мы обедали и уходили в музыкальную  школу.  Оба
продолжали учиться. Из школы - в ресторан. Домой  возвращались
во втором, а то и в третьем часу ночи.
     Я убирал квартиру, стирал, бегал в магазин, готовил обед.
Лайма все это принимала как должное. Мне порой  казалось,  что
она вообще не замечает  меня.  Лишь  испытывала  неудобство  в
постели оттого, что я лежал рядом и стеснял ее, мешал свободно
раскинуться во всю ширину кровати.
     Потом она снова стала пить.  Сначала  таясь  от  меня.  В
перерывах, когда оркестр делал паузу,  перехватывая,  воровато
отвернувшись, рюмку, которую ей подносил,  прикрывая  ладонью,
официант. Потом открыто. Подсаживаясь к столам, где  ее  щедро
спаивали офицеры. Иногда она уезжала с ними. И уж не  являлась
домой. А приходила в  ресторан  на  другой  день  к  вечеру  с
кругами под глазами,  а  иногда  и  с  тщательно  припудренным
синяком на шее.
     - Можешь меня поздравить, - сказала  она  как-то  поздней
ночью, когда мы, не поймав такси,  зады