Любовь, ты ли это была? И если ты, то почему, скажи, мне нужно было только это гибкое, ласковое тело, и эти волосы, в которые так приятно зарываться лицом, и разнообразие ласк, выдуманных ни ходу, а, может, воскрешённых памятью из каких-то неведомых глубин веков - потом, уже позже, через много-много лет, увижу фрески лупанариев и знаменитого индийского Храма Любви и, пораженный, вспомню всё то, что мифический Приап, лукаво улыбаясь, нашептывал сердцу и заставлял тело двигаться странно, радостно и раскованно. И если это ты была, Любовь, то почему в душе не пели птицы, и в груди не было волнения - как в книгах пишут о тебе, Любовь, и удары сердца не отдавались гулко в голове, почему? И если это ты была, Любовь, то как же так случилось, что я вдруг будто воспарил и над самим собой, и над Зоей - и смотрел на нас и сверху, и сбоку, анфас и профиль - два тела в хрустальном кубе! - и увиденное почему-то смущало, и возбуждалось тело, а сердце замирало в необъяснимой печали.
     Так что же это было, и почему утром так болела голова, и никуда идти не хотелось, и видеть никого не мог, и хорошо, что была суббота - нерабочий день, и, валяясь на простынях, пахнувших горьким миндалем - любимые духи Ольги, я лениво листал роман "Немного солнца в холодной воде" Франсуазы Саган, и пил потом чай, и всё было как-то обычно, будто ничего и не произошло, и ворс розового пледа уже не колол спину, и нашлась та маленькая золотая сережка с аквамарином - ах, как мы её искали, как искали, Боже мой, а она, негодная, скользнула в карман пиджака, который висел на стуле рядом.
     Но вечером мы встретились вновь, и постепенно наша тайна стала привычкой, и было нам хорошо и славно, и оттого ещё, быть может, что ничего друг другу не обещали, ни-че-го, и были в поступках свободны, и бескорыстны, и беспечны, и щедры...
     - На ордалиях меня помилуют, - смеялась Зоя. - Бог на стороне любовников.
     - Что ты такое говоришь, Зоя?
     - Тёмный ты, тёмный! - язвительно колола Зоя. - Не читал про Изольду? Она была замужем за королём Марком, но её полюбил рыцарь Тристан. И вот на ордалиях - божьем, значит, суде - ей пришлось держать раскалённый брусок железа и клясться, что никто её не держал в объятиях, кроме мужа и вот этого нищего паломника, который перенёс её через трясину. И ведь она сказала правду! Паломником был её любимый - Тристан! И Бог не смог наказать Изольду...
     - И тебя не накажет?
     - Не сможет, потомy что виноват сам. Зачем он сделал так, что любовь приходит и уходит? Ещё Сеченов это подметил: лучшем случае супруги живут в полной любви два-три года, а потом - инерция, привычка, дружба, что угодно, но не любовь, понимаешь, глупыш? И зачем он сделал так, что на моём пути встретился ты?
     - Ты не любишь своего мужа?
     - А вот это - табу, - Зоя рассмеялась и отвернулась от меня. - Своего мужа я ни с кем не обсуждаю, малыш!
     Но я не унимался:
     - А что же тогда у нас с тобой?
     Зоя приподнялась на локтях, окинула меня долгим, оценивающим взглядом и пожала плечами (нарочно? конечно, нарочно).
     - Не знаю, Серёжа...
     - A про Изольду и Тристана я читал, но, знаешь, почему-то забылось, что она - замужняя дама, матрона, можно сказать. Забылось почему-то, и всё тут.
     - Я знаю, почему, - Зоя смотрела мне в глаза прямо, не опуская взгляда. - Потому что ты думаешь: любовь - привилегия свободных, не обременённых брачными узами людей. Это у тебя в подсознании сидит, и ты недаром забыл, что влюблённая Изольда чья-то жена.
     И тут я совсем смутился и признался:
     - Да нет, всё проще: я читал отрывки в хрестоматии зарубежной литературы ...
     - Не люблю хрестоматии, - нахмурилась Зоя. - Люблю подлинники. Ох, мне пора!
     Зоя уходила всегда как-то вдруг сразу: минуту назад ещё целовала меня, и вот - у двери, почти собранная, сапоги надевает. Я к этому привыкнуть так и не смог.

***

     Иногда мы не виделись день - два, а то и больше. Однажды мой друг намекнул, что Юрка Астахов по-прежнему пользуется Зоиной благосклонностью, и всё у них замечательно - обходятся без кофеев, разговоров о Гессе, теориях Сеченова и тэ дэ и тэ пэ, сразу в койку, a то и без нее обходятся - разве что на абажуре ещё не кувыркались. Она у него и в рот берёт, обожает это дело, а тебе разве ещё не сосала?
     Я поднял руку, чтобы удалить своего друга, который меня любил и, как я теперь понимаю, хотел предостеречь от всяких сложностей, но он опередил меня - перехватил кисть и крепко её сжал:
     - Что ты, Сережа? Из-за бабы! Юрка, знаешь ли, никогда не туфтит. У него этих баб перебывало - не сосчитать, он и сам в них запутается. Зачем бы ему еще и Зою в свой "дон-жуанский" список вносить, если у них ничего не было? Ты сам подумай!
     Он опустил мою руку, и она сама собой снова взметнулась вверх, но меня остановили его глаза - столько в них было печали и неизъяснимой тоски, что не смог я ударить друга. Он был у меня один.

***

     В небольшом селе мы с Зоей не могли пойти вместе в кино или на танцы, а потому приходилось идти в тот же Дом культуры поодиночке, чтобы уже там как бы нечаянно встретиться, причем, своими компаниями - для отводу глаз. Ну, и для того, конечно, чтобы не попасть в раздел "Светской хроники" местного радио "ОБС" - "Одна баба сказала".
     - Как бы я хотела оказаться с тобой в большом городе, где никто нас с тобой не знает и никому до нас нет дела, - сказала однажды Зоя. - И гуляли бы мы с тобой по улицам, и ели бы мороженое, и если бы захотели, то поцеловались бы на глазах у прохожих - кому какая разница? Я так хочу быть с тобой рядом! Увижу тебя на улице - ты идёшь такой одинокий, неприкаянный, ещё и дороги не разбираешь: если лужа, так в неё попадаешь, и по грязи - тоже напрямки. И так хочется подойти к тебе, тронуть за руку, прикоснуться к твоим усам. У, котяра мой ласковый!
     Эти её прозвища - "котяра", "серый", "птенчик", "зайка" - звучали непривычно, и я никак не мог привыкнуть, допустим, к тому, что я почешу-то "кисочка усатая с во-о-от та-а-а-ким птенчиком!" А ещё Зоя обижалась, если я её никак не называл, ну там, предположим, ласточкой или мышкой, и всё повторяла, что женщина любит ушами, а мужчина - глазами, и мне никогда не понять, почему ей так нужны разные нежные слова...

***

     А потом случилось так, что Зою послали в областную больницу на стажировку, а через две недели и меня - на семинар.
     Бросив суску с вещами в гостинице, я тут же помчался разыскивать Зою. И нашел!

***

     - Ты приехал? - удивилась она. И надолго?
     - Семинар, пять дней!
     - Вот как! Ученье - свет...

***

     - Да плевал я на эти лекции! Хочу сейчас же, вот сию минуту похитить тебя отсюда и увести в кафе "У командора". Где ваше манто, мадам? Извольте надеть!
     - Ну и фантазии у тебя, - усмехнулась Зоя, и в её глазах блеснули серебряные льдинки. - Ничего оригинальнее не смог выдумать? Тут, между прочим, все ходят на Сопку любви, с неё открывается прекрасный вид на Авачинскую бухту. А ты - к "Командору"...
     - Там можно посидеть вдвоём, - робко заметил я. - У нас с тобой никогда не было романтического ужина при свечах...
     - Начитался дурацких книжек, насмотрелся идиотских фильмов: ужин при свечах, - передразнила Зоя. - Но, впрочем, я не против таких ритуалов. Против лишь обстоятельства. Сегодня ничего не получится. Извини, Серёжа.
     - Но ведь ты же сама хотела: большой город, нас никто не знает, мы можем делать любые глупости...
     - Не сегодня, Серёжа милый. У тебя в гостинице есть телефон? Я позвоню завтра, ладно?
     Мы стояли в вестибюле, мимо ходили разные люди, а один молодой человек в белом халате, пробегавший мимо уже второй или третий раз, вдруг резко затормозил, даже чуть не упал, и с улыбкой спросил Зою:
     - Всё в порядке? Планы не меняются?
     - Нет, нет, - поспешно сказала она. - Всё остаётся в силе.
     И молодой человек побежал дальше. Зоя поглядела ему вслед, как-то очень оценивающе поглядела - так, знаете ли, женщины смотрят на античные мужские скульптуры, - и повернула ко мне лицо, и наконец улыбнулась, и сказала:
     - Мы договорились побыть у нашего преподавателя дома. У него медицинская библиотека неплохая. Ты извини меня, ладно? У меня другого случая не будет...
     И пошла от меня, не оборачиваясь.

***

     Назавтра она не позвонила. И послезавтра тоже, и эти два дня я приезжал в больницу, где Зоя стажировалась, - то слишком рано, то слишком поздно, когда стажеров уже не было. И только на третий день Зоя позвонила мне. Не извинилась, ничего не объяснила, будто никуда и не пропадала - только и сказала:
     - Давай побродим до улицам. Просто так. Как бездельники.
     Но внезапно подул северный насквозь пронизывающий ветер, и посыпался сухой, колючий снег, и быстро стемнело, и в этой неуютной промозглости, казалось, вот-вот и душа застынет, сосулькой обернётся. Мы забежали в какое-то кафе, обшарпанное и тусклое. За столиком сидели две парочки - франтоватые, с иголочки одетые мужчины, и с ними синие, худющие девицы с очень ярким макияжем, невольно навевающем воспоминания о новогоднем карнавале.
     - Васька, - сказала одна девица, - у тебя дерьмо, а не сигареты: куришь - и никакого толку...
     - Это не "Беломор", а "Филипп-Моррис", - назидательно выставил указательный палец Васька и сверкнул золотой фиксой. - Темнота ты, темнота, ничего в табаке не понимаешь! Тебе одно и нужно: чтобы горло покрепче драло...
     - Ну-ну! - огрызнулась девица. - Потише не поворотах! Куда-куда, а уж горло драть не даю...
     Вся честная компания так и грохнула.
     Всё ясно: портовые шлюшки с кавалерами. Зоя с интересом разглядывала девиц, и в испытующем взгляде её глаз сквозило что-то застенчиво- девическое, испуганное, но и восторг был, это даже странно было: она будто бы не их, этих задрипанных профурсеток, жалела, а себя - чистенькую, ухоженную, интеллигентную, соблюдающую правила и приличия.
     Мы быстро выпили свой кофе, раскрошив по столику песочное пирожное.
     - Ты меня посадишь на автобус? - спросила Зоя. - Провожать не нужно. Подруга знает моего мужа, вдруг увидит нас вместе, вот пересудов-то будет!
     - Я в номере один, - намекнул я. - В буфете, между прочим, есть шампанское...
     - Нет-нет, я что-то устала. Извини.
     В общем, всё получалось не так, как мы мечтали: Зоя была занята, а я не смел на чём-то настаивать - не хотел быть навязчивым. Так и прошёл мой семинар.
     А вернувшись домой, дней через пять получил письмо: "Не вини меня, милый, ни в чём, и сама знаю, что виновата, но поделать ничего с собой не могла: там, в нашем сельце, ты, такой обаятельный, умный, самый-самый, был мне так необходим, что я забывала всё на свете, а тут, в городе, нечаянно вспомнила, что кроме всего прочего есть любовь, и это не всегда постель, как у нас с тобой, и даже вовсе не обязательно постель и все эти в ней кувырканья, но, может быть, я ничего не понимаю и хочу сама не знаю чего (и вправду - чего?), ведь не безразлична тебе (правда?), и ты по мне тоскуешь (да? нет?), но этого, наверное, мало..."
     Вот так, всё через запятую, на одном дыхании - поток сознания. Может быть, может быть. Любовь забирает человека всего, без остатка, и ей всегда мало времени и пространства - она не помещается в сутки и уж, конечно, выходит за пределы квартиры. Ей нужен весь мир. Но это, увы, понимаешь не сразу...
     На подоконнике лежала раковина рапана. Она мне тоже досталась от прежнего хозяина квартиры вместе с пластинками.
     Сколько я ни прикладывал эту большую раковину к уху, так и не смог услышать в ней море: видимо, при жизни рапан был глухонемым, и его оболочка не вобрала в себя звуки морских глубин и музыку прибоя. Выбросить её было жалко. Всё-таки она была красивая и необычная: на её поверхности лепились ракушки поменьше, иные с рисовое зернышко - они располагались так живописно, что получилась странная картинка, напоминающая рисунок абстракциониста: чайка парит над парусником, а может, и не чайка, а перистое облако проплывает над скалистым островом. Или это гром и молния? А может, водоросли? Вообразить можно было всё, что угодно.
     Я взял раковину, повертел её - и ракушечный рисунок вдруг обернулся разбитым зеркалом, в котором туманно отражался быстро несущийся по волнам клипер. Или это мне только показалось?
     А через три дня, как я получил озадачившее меня письмо, и Зоя прилетела. И мы, конечно, встретились, и пили кофе, и, как прежде, смеялись и молчали, говорили о пустяках и спорили, но вот о том письме почему-то не вспоминали.
     Зоя попросила найти пластинку Рэя Кониффа.
     - Ту, что с "Дождем", - уточнила она.
     - Откуда ты знаешь, что она у меня есть? - удивился я. - Раньше мы её вместе не слушали...
     Зоя вздрогнула от вопроса, но тут же, как ни в чём не бывало, улыбнулась:
     - Не знаю, откуда я это знаю. Просто мне показалось: ты должен любить Рэя Кониффа, и его "Дождь" - тоже...
     Я и вправду любил эту пьесу. Всегда ставил пластинку с ней, когда как-то неуютно было на душе. Но откуда она знает про "Дождь"?
     - Я про тебя много чего знаю, - отшутилась Зоя. - Вернее, понимаю...
     Уже потом, когда Зоя засобиралась домой, я сказал:
     - А письмо я получил...
     - Вот и хорошо, - весело отозвалась Зоя. - Ты не обращай внимания. Мало ли что может написать женщина, особенно, если у неё дурацкое настроение...
     Она вышла, и я тут же погасил свет, чтобы, отдёрнув штору, смотреть в окно, как Зоя идёт по скользкой ледяной дорожке, посверкивающей под жёлто-зеленой луной.
     Зоя знала, что я гляжу ей вслед. Она остановилась, махнула рукой: хватит, мол, смотреть, глаза проглядишь - и в ту же минуту с ближайшего сугроба серой змейкой взметнулась позёмка, и, набирая силу, закружила-заплясала вокруг Зои, и через каких-то минут пять уже ничего не было видно - снег, всхлипы ветра, грохот листа железа, сорванного с крыши, и в этом тарараме шла женщина в чёрной шубке и красной вязаной шапочке...
     Эта шапочка, заметная издали, примерещилась мне следующим вечером у поликлиники. В её левом крыле было что-то вроде общежития, и жил там в одной из комнат весёлый человек Володя Писаренко. Он знал кучу всяких анекдотов, играл на гитаре, пел преферансист был классный, а кроме всего прочего пользовался ещё и успехом у местных дам.
     Так вот, красная шапочка промелькнула под тусклым фонарём, скрипнула дверь, вылетело из неё облачко пара и второе от края окно, ярко светившееся, потускнело - Володя Писаренко выключил верхний свет и воткнул в розетку ночник. Оригинальная, кстати, штучка: вроде как восьмигранник, и на каждой грани - какой-нибудь мифологический сюжет. Меня потрясала Леда в объятиях Лебедя. Этот ночничок Володи привез из Афин. Он через каждые два года куда-нибудь ездил по турпутёвкам.
     Кто-то маленький и подлый, вдруг оживший во мне, толкнул изнутри, ударил в ребра и шепнул: "Ну, что смотришь? Леда в объятиях Лебедя, а Зоя - в Володиных, да!"
     И сердце у меня остановилось, а потом покатилось, покатилось и, не опомнись я, наверное, разбилось бы. Но кто-то, насмешливый и глупый, во мне теперь живущий, словно рентгеном стены просветил. И сердце моё зашлось, и впервые в жизни я почувствовал мучительно острые покалывания в груди...
     И кто-то другой, разумный и осторожный, подмигнул и надвинул шапку на лоб: "А, может, ничего и нет, дружище? Примерещилось, к примеру. Или это не она, братан, а совсем другая, нам не известная особа".
     Но ехидный снова толкнул кулаком под ребро, и сердце, странно дернувшись, повисло на тонкой ниточке, и защемило, и заныло, и затрепыхалось птицей.
     Так! Надо позвонить Зое. Если она дома - значит, всё в порядке. Но как это сделать? Может, пойти в Дом культуры? Нет, не тот вариант : там сейчас репетирует оркестр, куча народу, у методиста Галины Николаевны обязательно кто-нибудь сидит, все курят, зубоскалят и придумывают какой-нибудь КВН ИЛИ ещё чего, только зря стараются - всё равно, как до дела дойдёт, желание у всех пропадёт, и у Галины Николаевны у первой: она просто обожает всякие планы и мечты, не больше.
     Так-так, что же делать? Может, пойти Е гостиницу - там, говорят, установили таксофон. Но, опять-таки, администратор Лида Румянцева или, того хуже, баба Вера-уборщица обязательно подслушают и, уж будьте уверены, сделают такие выводы, что лучше их обеих сразу застрелить.
     И тут я вспомнил, что, уходя с работы, не закрыл форточку. Чтобы попасть в контору, всего-то и делов: залезть на завалинку и проскользнуть в широкую - медведь пролезет! - форточку. Я, конечно, так и поступил.
     К телефону долго никто не подходил. Наконец, я услышал голос Зоиной мамы:
     - У телефона!
     Звучало это как-то по-старинному нелепо, и я всякий раз сдерживался, чтобы не прыснуть в трубку.
     - Добрый вечер! Нельзя ли услышать Зою Ивановну?
     Носовой платок, положенный на трубку, наверное, действительно изменил голос, потому что меня спросили:
     - А кто это?
     - Пациент!
     - Что-то не пойму, кто это. Серёжа, это вы?
     - Пациент.
     - Больных она принимает в поликлинике.
     - Но у меня сердце болит сейчас. Понимаете?
     - Нет, не понимаю. "Неотложку" вызывайте! Зои Ивановны нет дома...
     Так! Всё понятно! Ах ты, чёрт!
     Окно Володи Писаренко не светилось. Чёрная яма. Тишина. Впрочем, нет, где-то поёт Эдит Пиаф. Какой-то шорох, вскрик... Нет, бред, галлюцинация. Это всего лишь скрипнул под ногами снег, и ветер ударил сосульки. Никого у Володи нет. А вдруг? О-о-о-о! Я стукнул в раму и отпрянул к стене, краем глаза пытаясь увидеть, отдёрнется ли штора. Никакого движения! И ещё раз стукнул, и ещё. Даже если бы Володя был дома, пусть и не один, он, как человек любопытный, обязательно посмотрел бы, кого это принесла нелегкая средь ночи.
     Тёмный провал окна. Колючий силуэт алоэ. Никакого движения.
     Я замёрз до того сильно, что меня начало тошнить от холодного, острого воздуха.
     Дома кое-как согрелся. Вскипятил чайник, заварил горсть каких-то сухих листьев напополам с корешками шиповника - эту смесь мне Зоя Ивановна дала. Сказала, что тут, на Севере дальнем, новичкам нужно принимать адаптогены, чтобы побыстрее привыкнуть к его климату.
     И когда, разморенный теплом и чаем, я заснул, а может, и не заснул, не знаю, но было мне видение: Зоя целуется с Володей, вот так и так, и так - как со мной!
     Я тут же вскочил, заметался по комнате, схватился за
     какую-то книгу - оказалось, "Манон Леско" aббата Прево. Изящный томик тут же был обронён, и снова я заварил чай, и вперился в темень за окном, и думал о Зoe, и мысли, одна нелепей другой, будоражили меня до самого утра...
     - Ты ревнуешь? Я знаю! - с торжеством сказала Зоя, когда я спросил её, где она была вчера вечером. Она пришла ко мне как ни в чём не бывало, розовощёкая от мороза и свежая.
     - И зря ты потревожил маму. Она уже спала. А тут звонок: пациент, сердце, что за чушь! Ничего лучше не мог придумать?
     И оправдываться пришлось мне.
     - Знаешь, Сережа, ты лучше всех, - грустно оказала Зоя, и попросила у меня сигарету. - Бабы будут тебя любить. Сильно! И не потому, что ты ласковый, Сережа. А потому, что в любви думаешь не о себе, а о женщине... Молчи, молчи! Но потому и будут тебя обманывать, Серёжа...
     - Почему?
     - Не знаю. А впрочем, знаю! Чтобы понять: ты, как ни крути, лучше всех. А может, чтобы досадить тебе? Ты, в любви такой серьёзный, требуешь и от женщины того же. А она, допустим, не может принадлежать тебе безраздельно... Ах, нет, не так! - Зоя прикусила нижнюю губу, её глаза потемнели. - Всё не так я говорю, какие-то глупости на ум идут. А, вот! Придумала. Женщина может быть не уверена в тебе или в себе, ей другая партия нужна, или она, к примеру, уже замужем и, значит, привязывать её к себе ты просто не имеешь права...
     - А если я предложу руку и сердце?
     - Не захочешь, Серёжа.
     И, наверное, это была правда. Я никогда не смог бы простить своей жене, что у неё до меня был кто-то, кого она любила, говорила всякие нежные слова, може