анья, снова - лекции, зачеты, корпение над дипломом и, о Боже, муки государственных экзаменов. Надюстину он как бы и не замечал, но, встречая ее, как-то странно напрягался и потому, наверное, не всегда успевал набросить на лицо равнодушную, холодную маску.
     Вот и в тот душный день, пропитанный испарениями асфальта, людским потом, ароматами терпких цветов. Роман не успел или не захотел изобразить, что его как-то мало трогает встречная компания, в которой шла и Надюстина. Она заметила его не сразу, но, заметив, посмотрела в глаза и улыбнулась долго и щедро. У него замерло сердце.
     Надя, прощально махнув веселой компании рукой, вдруг подошла к нему и взяла его за руку. Он не сразу опомнился, он не отодвинул ее от себя, напротив, неловко, как-то неуверенно и робко погладил ее ладонь:
     - Ну, здравствуй!
     - Здравствуй!
     Это была самая прекрасная ночь в его жизни. Они бродили по набережной, сидели на всех скамейках подряд, спускались в теплую темноту аллей, и говорили, и смеялись, и целовались, конечно, и не разнимали рук.
     И когда хрипло вскрикнул ранний воробей, а вслед за ним, как по команде, гаркнул хор его сородичей, Надя спросила:
     - Ты будешь меня помнить?
     - Конечно!
     - Я завтра уезжаю. Но дело даже и не в этом. Я никогда не смогу тебя забыть, но и остаться с тобой тоже не смогу. Я чувствую, знаю: любовь для тебя - это твое представление о ней, фантазии, желания и никогда, никогда мечта не станет явью. Потому что ты все время выдумываешь что-то новое, чего в жизни пока нет...
     - Послушай, это ты что-то выдумываешь, - сказал он испуганно. - Начиталась, наверное, каких-то умных романов...
     - Нет, я это чувствую, - тихо ответила она. - Сердцем чувствую. Ты - скучный, плохой, себе на уме, но такой опасный и прекрасный!
     - Ну что ты! - шепнул он и закрыл ей рот ладонью, но Надя все-таки сумела освободиться и сказала:
     - Ничего никогда не выдумывай. Но если даже и выдумаешь, то не принимай это за чистую правду, - и, помолчав, вздохнула: - Когда ты ни на кого не обращал внимания и говорил, что у тебя где-то далеко есть девушка, это, знаешь, вызывало желание проверить, не романтические ли это бредни.
     - Но твои "проверки" были слишком жестоки...
     - Извини. Я не понимала, как на самом деле сильно тебя любила. Хотела сделать тебе больно, так больно, чтобы ты не смог спокойно жить дальше. Но больно я сделала только себе...
     Может, это было странно, очень странно, но через несколько дней он почувствовал смутное беспокойство, чего-то ему не хватало, как будто бы потерял нечто важное, но все было на месте. Роман понимал, что это связано с отъездом Нади. Навряд ли они когда- нибудь увидятся: он распределился на Чукотку, она уехала на Сахалин в шахтерский город, где жили ее родители.

***

     Однажды, то ли перепив на ночь кофе, то ли по какой другой причине, он долго ворочался, пытался читать, закрывал глаза и считал слонов, но сон долго не шел. А когда Роман начал задремывать, вдруг отчетливо, необыкновенно ясно возникла картина: звезды вверху, звезды внизу, лунные блики, взметает серебристые фонтанчики рыба - плещется неподалеку от русалки, которая обвила руками пловца. У русалки было лицо Надюстины, а мужчина - чужой, незнакомый, и его глаза светились восторгом.
     Роман очнулся, включил светильник и закурил. Он живо вспомнил тот давний случай на ночном озере, но никак 'не мог представить, тем более пережить ту сцену, привидевшуюся ему. Чтобы Надя была с другим? Да ни за что!
     Он измучился от мыслей о том, что более удачливый мужчина сейчас, вот в сию минуту сжимает Надю в своих объятиях, и хотелось его убить, поразить молнией-, разверзнуть под ним землю, а заодно и Надю туда же сбросить - в темноту, в ничто, в тартарары! Но испугавшись этого дикого, необузданного желания, он вдруг преисполнился к ней нежности и тихой, собачьей покорности.
     А Надя ему не звонила и не писала. Впрочем, она и не обещала этого делать. Но однажды у нее, видно, что-то случилось, может быть, непоправимо тяжелое, и она послала ему телеграмму: "ХОЧУ ПРИЕХАТЬ ТЕБЕ ТЧК НАДЮСТИНА ТАК"
     Его удивило это "так" в конце. Наверное, телеграфисты, как всегда, что-то напутали, скорее всего, это означало точку - "ТЧК".
     Стояла зима, беспросветно-темная: днем часа три света, а потом - ночь, и от этого его душа была в каком-то полусонном состоянии и ничего не хотелось. Он равнодушно прочитал текст, долго думал, что ответить, а потом написал, как думал: "Если хочешь, приезжай. Роман". Она не приехала. И на его письма не отвечала.
     ...Через два с половиной года Роман получил свой первый северный отпуск на всю, что называется, катушку: почти три месяца полной свободы и ничегонеделанья плюс оплачиваемый пролет на самолете до любого пункта бывшего СССР туда и обратно - были тогда у северян такие льготы.
     Во Владивостоке одна из его бывших сокурсниц, лукаво улыбаясь, сообщила:
     - А Надька-то Сибурова, знаешь, теперь москвичка! Поехала к своей тетке-старухе в гости, а та одинокая, больная, на ладан дышит. Оставайся, говорит, Надя, у меня, оформлю и квартиру, и сберкнижку, и дачу на тебя; если умру, все равно нажитое отойдет государству - нет у меня прямых наследников, пусть всё тебе останется. Только, мол, не бросай меня, поухаживай... Надька думала- думала да и согласилась. Недолго тетушка мучилась: через полгода преставилась, а все, что у нее было, досталось Надежде.
     - Что-то тут не то, - усомнился Роман. - Москвичкой не так просто стать. Там куча всяких ограничений для варягов.
     - Ну, они как-то вовремя сумели все документы выправить, да и квартира была не государственная, а кооперативная...
     - А работу она нашла? - равнодушно спросил Роман.
     - В библиотеке работает. И замуж вышла. Мужик у нее простой - слесарь. Дома все сам делает, и краны у него не капают, и обои классно наклеены, и мебель не разваливается. А зовут его Вася...
     - Классика! - восхитился Роман. - Мечта женщины: слесарь Вася - золотые руки...
     Сокурсница написала на листочке адрес Нади. Так, на всякий случай. Он сунул его в карман и вспомнил о нем только в Омске, где самолет делал обязательную остановку для дозаправки.
     Сам не зная, зачем это делает. Роман подошел к окошечку телеграфистки, взял бланк и написал: "Надюстина, буду в Москве проездом. Очень хочу тебя увидеть". Указал, конечно, и номер рейса, и аэропорт прибытия. Все как положено. Подумав, приписал: "Встречать не обязательно. Буду у Большого театра завтра в 19.00". И подписался, усмехнувшись, так: "Матрена Усатый".
     Он и сам не знал, зачем это сделал. А минут через пять, побродив по скучному залу, пропахшему тяжелым человеческим потом, жареными пирожками и Бог знает чем еще, Роман вернулся к телеграфистке и, может, попросил бы отдать ему нелепую депешу, но увидел: окошечко закрыто и на нем пришлепнута синей изолентой бумажка: "Технический перерыв - 20 минут".
     И пока он тоскливо скучал, изучая прейскуранты на почтовые услуги и какую-то подобную же дребедень, тихий, с почти интимным пришептыванием, голос дикторши известил:
     -. Пассажирам рейса, следующего на Москву, пройти к стойке номер три. В первую очередь регистрируются транзитные пассажиры...
     И все. Он, как вмялся спиной в свое кресло, так и продремал до того самого момента, когда самолет начал снижаться.
     Никто его не встретил. Впрочем, он и не рассчитывал, что телеграмма, пусть даже и "молния", дойдет до столицы за три часа.
     На следующий день, умотавшись по музеям, выставкам, старинным улочкам и кофейням. Роман примчался, взмыленный, к Большому театру. Успел к назначенному им часу.
     Возле фонтана бродили унылые голуби, и среди них, к своему удивлению, он увидел утку. Не обращая на людей никакого внимания, она самозабвенно чистила перышки.
     Роман сел на краешек уже занятой скамейки и тут же один из молодых парней, кокетливо отставив дымящуюся сигарету в сторону, стрельнул глазами:
     - Скучаете?
     - Нет.
     - А у вас тут свиданье? - не отставал парень. Роман кивнул и отвернулся. Парень показался ему странным: нарочито раскованный, жеманно поджимающий губы, но главное - глаза: почти тонкой фарфоровой чистоты, они светились неуловимо- тайной порочностью.
     - А может, вы со мной познакомитесь? Не пожалеете...
     Романа так и обожгла внезапная догадка. Господи, как же он мог забыть то, что любит смаковать бульварная пресса. Ведь скверик у Большого театра - всероссийская тусовка "голубых"!
     - Нет-нет, что ты! - пробормотал Роман, поспешно вставая. За спиной задребезжал колокольчик тихого смеха.
     Напрасно он протоптался у скверика почти час. Надюстина так и не пришла. Ехать к ней по известному ему адресу он не решился: все-таки Надя теперь замужем, а дверь, скорее всего, откроет муж, и что Роман ему скажет, как представится? Можно, конечно, объяснить, что он - однокурсник, оказался в столице проездом - вот и решил навестить, передать от знакомых приветы и все такое прочее. Но как это, право, будет глупо звучать! Нет, он не пойдет к ней домой.
     Наутро, ругая нудный серый дождь, перескакивая через лужи и оскальзываясь в месиво грязи, он добрался до ее библиотеки. Толкнул дверь, вздрогнул от ее визга, потоптался в огромном пустом холле с фикусом у стены и двинулся вперед, наобум заглядывая во все встречные комнаты. Надюстину он увидел в читальном зале. Она стояла у стенда с книгами, вполоборота к нему, разговаривала с высокой старухой. Старуха внешне напоминала легендарную коммунистку Стасову. Она что-то доказывала Надюстине, поблескивая стеклами очков в тонкой железной оправе.
     За столиками сидели две девчонки и что-то усердно переписывали из яркого журнала. Негусто, в общем, читателей.
     - Хорошо, - сказала старуха. - Вы меня уговорили. Я прочитаю этот роман. Но имейте в виду: своего мнения о писателе Алданове не переменю. Он клевещет на Ильича, подтасовывает факты.
     Тут старая дама заметила нерешительно переминающегося с нога на ногу Романа и сообщила на весь зал:
     - О, Надя, у вас, кажется, появился новый читатель! А вы говорили, что молодые парни совсем не ходят теперь в библиотеки...
     Надя повернулась, и по ее лицу пробежала тень легкого облака.
     - Вы у нас записаны? - спросила она. - Если нет, то потребуется паспорт...
     - Здравствуй, Надя! - сказал он.
     - Меня зовут Надеждой Игоревной, - сообщила она.
     - Я очень хотел тебя увидеть, - тихо, почти одними губами, произнес Роман.- Извини, если что-то не так...
     - Хорошо, я вас оформлю, - громко сказала Надя и чуть потише добавила: - Я сейчас очень занята...
     - Послушай, мы так давно не виделись. Почему ты так себя ведешь? Что это значит?
     - А ничего! Зачем ты вообще явился? У меня другая жизнь, а то, что было - сказка, глупость, сон...
     - Неужели?
     - Что было, то сплыло, - Надя посмотрела ему прямо в глаза и громко, для всех сказала: - То издание, которое вы ищете, утрачено. Сожалею.
     - Может, стоит поискать лучше? - подхватил он игру. - Ну, пожалуйста...
     - Нет, это невозможно...
     - Послушайте, молодой человек, - сказала пожилая дама, которая до этого шуршала страницами журнала "Вопросы философии".- Надежда Игоревна - прекрасный специалист, и если она что-то утверждает, то так оно и есть, поверьте мне...
     - Да-да, конечно, - кивнул Роман. - Пожалуй, я напрасно ищу это редкое издание тут.
     - Скорее всего, оно было утеряно при переезде, - сухо, но с плохо скрываемой иронией сказала Надя. - Кто-то ловко прибрал к рукам, и концов теперь не найдешь.
     Тут в приоткрытую дверь заглянула белобрысая девица в синем зачуханном халате:
     - Надежда Игоревна, вас к телефону. Кажется, муж звонит.
     Он слышал, как в соседней комнате Надя односложно отвечает: "да", "нет", "не выдумывай", и снова - "нет", "не знаю"...
     Роман не стал дожидаться ее возвращения и ушел, так сказать, по-английски, не прощаясь. Странно, но он даже испытал нечто вроде облегчения: будто долго тащил необременительную, но плохо упакованную поклажу - неудобно, завязки вот-вот оборвутся и, того и гляди, как бы что не выпало. Так и хочется сбросить все к чертовой матери, чтобы идти, как все нормальные люди и не вызывать сочувствующих улыбок, а то и усмешек. Но - жалко! Зато как невыразимо сладостен миг освобождения от нелепого груза.
     И все-таки у него ничего не вышло. Сначала он и думать не думал о Надюстине. Да как-то и не располагали к этому горячий песок, картинно-белогривые волны, дремота под разноцветным пляжным зонтиком и все те развлечения, без которых немыслим отдых на юге.
     Но когда Роман вернулся в круговорот своих будней, в скуку и серость дождя, ветра и мокрого листопада, то однажды вечером вспомнил тот яркий летний день, резкий и без полутонов,- Надя плыла ему навстречу в легком ситцевом сарафане, отмахиваясь от белого тополиного пуха. Она вся будто светилась. И он впервые увидел ее такой - красивой, неповторимой, единственной. Но никогда об этом никому, и ей - тоже, не говорил.
     Пять лет спустя он женился. Очень хотел, чтобы первым ребенком был сын. Но родилась дочь. Жена согласилась, что Надежда - очень хорошее имя. А то все Ксюшами да Оксанами девчонок называют.

Из цикла "Рассказы просто так"

ТОСКА

     Человек этот никогда не испытывал тоски. Правда, он иногда ощущал какой-то внутренний зуд. Скорее всего, это было следствием маленьких неудобств - беспокоил пустой желудок, или насморк, или мысль о том, что слишком легко одет для сырой погоды...
     Когда-то давно человек был стройным, глаза его удивлялись миру, а голова была полна прекрасных идей. Его любили женщины, и он дарил им стихи. Жилось легко, и мужчина не обратил внимания, когда ушла Единственная. Она упорно не возвращалась, и он сам научился варить крепкий кофе с пенкой - это оказалось не так уж и трудно. Правда, ему не хватало её смутной улыбки по вечерам, но он продолжал спать спокойно, и аппетит не нарушился. Мужчина был слишком уверен в себе, нашёл Другую.
     Правда, не Единственную. Но какая, право, разница? Ему была нужна просто женщина.
     Однажды она заплакала над книгой аббата Прево, и, усмехнувшись, он сказал: "Что за беда? Манон могла гулять с другим, а кавалер де Грие взял бы да нашёл себе верную девушку. Вот развели канитель!"
     Сам он писал мало. Зато, став редактором небольшой провинциальной газеты, учил других. Ему нравилось быть полным начальником и красиво говорить. Это приносило ему удовлетворение, не считая куска хлеба, да ещё с маслом.
     Он не заметил, как перестали слагаться стихи. Человек по-прежнему садился за стол, брал ручку с золотым пером и долго-долго рисовал на бумаге какие-то непонятные значки, пока не садил чернильное пятно. Человек, забыл, о чём он раньше думал и не знал, что думать теперь.
     Он не затосковал, не уехал в Приморье, чтобы испытать пленительное влияние сентября. Он не стал бесцельно бродить по улицам, и не смотрел ночью с балкона, как из-за облака легко-легко выплывает и задумывается на небе луна. И вообще, он не увидел, как однажды белый рассвет превратился в цвет черёмух.
     "Что за беда? - думал он. - Напишу ещё что-нибудь, не последний день живу..."
     Так он и жил, ровно и спокойно. Шёл дождь расцветали и тускнела закаты, текла прозрачная вода, распускались и падали листья. Он ходил на работу, возвращался домой - соседи сверяли по нему часы.
     Однажды человек забыл купать сигарет. Он обшарил весь дом - нигде ни крошки табака. За окном шёл снег. Что-то тихо шептала во сне его постаревшая жена. Он хотел задёрнуть штору, чтобы в комнату не дуло из оконных щелей. Но от внезапного порыва ветра форточка вдруг распахнулась. В неё влетали снежинки и устало опускались на лицо мужчины.
     В окно он видел тёмный пустынный сад, и видел дорожку к дому, которую замела позёмка.
     И внезапно ему стало грустно и скучно, и он, удивившись новому чувству, не знал, что это такое с ним случилось.
     По улице от другого дома пробежал молодой мужчина, весело размахивая руками. Вдруг он остановился и оглянулся на одиноко светящееся окно. В его жёлтом проеме возник лёгкий силуэт женщины. Она помахала ему рукой...
     Ночью мужчина проснулся от какой-то, внезапной мысли. Ему захотелось сейчас же, сию минуту уйти вдаль - туда, где жизнь и
     солнце. В нём лихорадочно блуждали прекрасные слова. И он бросился к столу, чтобы их записать. И не смог.
     Умер он в тоске.