длы и обратно к нам вернулся. Ну, наши знакомые не захотели с ними разбираться. "Что ты хочешь? - спрашивают. - Может, не будем шума поднимать?" А Юрочка вдруг и говорит: " Так! Значит, вы, братаны, девочек эксплуатировали всю ночь? Эксплуатировали! Та-ак... Какая такса интим-услуг за час? Ага, двести рублей. Значит, сколько вы должны заплатить каждой? Как минимум, по тысяче". Юлька верещит, как угорелая: " Какие интим-услуги, козёл?! Мы не проститутки!" Юрочка ноль внимания: " Платите! Иначе, козлы, рога вам обломаем! " И что ты думаешь? Парни за нас заплатили!
     - Ужас, - прошептала поражённая Люба. - Да как же ты могла с этой Юлькой пойти на такое дело?
     - А что, взаперти мне, что ли, сидеть? - огрызнулась Валечка. - И никуда даже не выйти?
     - Да ведь не на блядки же!
     - Юрочке, значит, можно, - сказала Валечка. - Он и в сауну, и на какие-то заимки ездит, и ту же Юльку - она мне рассказывала - ещё как зажимал. А мне, выходит, одно остаётся: сиди на обоссанном матраце и жди, когда это чмо нарисуется...
     - Если живёшь с мужчиной, значит должна принимать его правила, - заметила Люба. - А от энуреза лечат даже в нашей больнице. Не хочет в больницу - пусть сюда приезжает, я его к бабке Поле отведу. Она знатная травница!
     - Да пошёл он куда подальше! - не сдавалась Валечка. - Терпеть его не могу.
     Люба, скрестив руки на груди, молча походила взад-вперёд по кухне. Валечка, не обращая на неё внимания, продолжала эксперименты со своими ресницами: пробовала то коричневую, то черную тушь, то смешивала обе и, подобно художнику, отставив кисточку в сторону, вертела головой перед зеркалом.
     Когда дочь была ещё подростком, только-только начала интересоваться мальчиками, Люба ежедневно внушала ей такое правило: " Никогда никому ничего ни за что!" Она очень боялась, что восторженная, нежненькая Валечка по своей неопытности запросто может залететь. Вон сколько девчонок матери украдкой приводят к доктору Пиневичу, который берётся делать аборты даже на больших сроках!
     " Нет на свете никаких чудес, - внушала Люба дочери. - Кроме одного чуда - любви! Но на пути к ней много соблазнов. Ты их за любовь не принимай..."
     Учила-учила уму-разуму, ото всего берегла, всё сама старалась делать, Валечка, как принцесса, и понятия не имела, как печку растопить или правильно курицу разморозить, чтобы суп сварить - настоится ещё, бедолажка, у плиты, как замуж выйдет, но, видно, только зря старалась: вон какая чувырла получилась!
     Люба, конечно, догадывалась, что первое чувство всегда чрезмерное и, может быть, ошибочное. И чем оно сильнее, тем безнадёжнее: не каждый выживает в поле его высокого напряжения. Но Люба считала, что порядочная девушка просто обязана не попадать в него, а если уж её занесло туда, то пусть борется за своё счастье. До неё не доходило, что в любви упражнения в борьбе - бесполезное и бессмысленное занятие, особенно если внушил себе: этот человек - именно то, ради чего стоит жить. Он, может быть, думает совершенно по-другому, а ты не отпускаешь его, держишь, загоняешь в угол, хочешь поставить в отношениях вполне определенную точку: свадебный марш, штамп в паспортах. О многоточии, которое не отнимает надежды, Люба совершенно забывала. И очень не любила книги и фильмы, которые кончались вроде бы ничем: никак не поймёшь, кто с кем остался и чем успокоилось сердце главных героев - ей была понятна только полная определённость. Этому она учила и Валечку. " Увидишь, что человек надёжный, хорошо к тебе относится - только тогда доверяй ему, - внушала Люба дочери. - Нам, женщинам, ошибаться нельзя".
     Валечка внушения матери помнила, но поступала по-другому. Как, впрочем, и сама Люба не очень-то следовала своей теории о борьбе за счастье. Поначалу, правда, она пыталась усовестить Александра, вернуть его к семейному очагу, но потом поняла: он захлёстнут другой жизнью и другими чувствами. Люба решила, что это ненадолго, недаром же старые люди говорят: "Седина в бороду, бес - в ребро". Всё пройдёт - сам прибежит, как миленький.
     Но ей было тяжело жить одной, ни о ком не заботясь, и ещё она очень хотела хоть как-то досадить Саше и тем самым, быть может, снова привлечь его внимание. Потому особо и не сопротивлялась, когда Володя бесцеремонно предложил ей любовь и свою защиту. И вот - нате вам! - родная дочь её за это осуждает.
     Валечка красилась. Люба молча думала о своём. И неизвестно, как бы долго это продолжалось, если бы в дверь не постучали. Пришёл Володя.
     - Всем привет! - весело гаркнул он. - Мамочка, я принёс ананас...
     Люба, не взглянув ни на него, ни на ананас, неторопливо ушла в спальню. А уже вполне накрасившаяся Валечка весело взвизгнула:
     - Ешь ананасы, рябчиков жуй! День твой последний приходит, буржуй! О, как я их давно не ела! Где взял? Неужели сам купил?
     - Да торгаш один дал, - лениво ответил Володя. - Они тут все ещё непуганые. Ништяк, есть где развернуться...
     -Наезжаешь на кого-то, да? Опять за решетку захотел?
     - Тю! Дурочка! - присвистнул Володя. - Мы с ребятами культурненько собираемся работать.
     - Ты только матери об этом не говори. Ночей спать не будет! Знаешь, как она переживает...
     - А вот о её любимом Санечке я, пожалуй, скажу, - улыбнулся Володя, и его весёлые глаза похолодели. - Наедем на него так, что не скоро очухается.
     Услышав это, Люба вздрогнула. И тут же в подполье что-то ухнуло и ударило в пол. Будто с банки маринованных огурцов сорвалась плохо закатанная крышка.

11.

     Люба отправилась к бабке Полине ещё раз. Суседка совсем лишила её покоя: то застучит в подполье, то среди ночи навалится на грудь да как дыхнёт в лицо теплым воздухом. Люба спрашивала, к худу или к добру, но суседка ничего не отвечала, только дула на неё, будто старалась согреть.
     - Чудно мне всё это, - сказала бабка Полина. - Суседка с тобой вроде как подружилась. Ни у них, ни у домовых это не в обычае. Их обыкновенно можно видеть лишь через хомут и борону, и чтобы у хомута непременно были гужи - это обязательное условие. А тебе суседка запросто показалась. К чему бы это?
     Старые люди знали, что домовой и суседка - это не то же самое, что нечистая сила. Они берегут дом, стараются предупредить хозяев о надвигающихся бедах. Домовой, например, перед смертью отца семейства садится по ночам на его место, делает его работу, надевает его шапку и даже показывается в ней. Вообще, увидеть "дедушку" в шапке -это самый дурной знак. А суседка, она характером мягче, добрей и уж коли показалась Любе, то не для того, чтобы перепугать.
     - Что у тебя случилось после того, как она сказала "к худу" ? - допытывалась бабка.
     - Да как такое скажешь? - смутилась Люба. - Живу я с одним человеком...
     - Э, матушка! - насупилась бабка. - Суседка, видно, о нём тебя предупреждала. Как бы беды не случилось!
     Люба, сама не своя, повинилась: живёт с Володей из страха остаться одной. В посёлке брошенок не уважали, потому как считалось: от хорошей бабы мужик не уйдёт, и коли бросил - значит, что-то у неё не в порядке. А уж если такая женщина долго остаётся никому не нужной, то на неё и вовсе машут рукой: "Сухостоина, видать! В бабе дрожжи должны бродить, а у ней всё засохло, сгнило, выморочилось..."
     Неприлично женщине в возрасте оставаться одной, да и трудно без мужика жить: сама дрова коли, уголь таскай, весной - огород поднимай, прохудившуюся изгородь городи, в общем: "Я и лошадь, я и бык, я и баба, и мужик!"
     - Охо-хонюшьки, - бабка Полина вздохнула и грустно посмотрела на Любу. - На каждый роток не накинешь платок. Не за одно, так за другое осудят и ославят. Думаешь, не шушукаются у тебя за спиной, не злорадствуют? Связалась, дескать, с тюремщиком...
     - Пусть лясы точат. Мне всё равно.
     - Всё равно, да не ровно, - бабка снова вздохнула. - Постарше станешь и поймёшь, что кости да плоть у всех одинаковые, но одни стараются жить наособицу, по-своему, а другие - так же, как все: одинаково, и чтоб, не дай Бог, пальцем не показывали. Не так ли и у тебя случилось, а?
     - Не знаю. Я сама не своя. Будто кто-то сглазил...
     - Сглаз ложится на слабую душу, - заметила бабка. - Укреплять её нужно, милая. Но вы нынче бежите сломя голову, некогда вам ни остановиться, ни подумать, ни оглянуться. Сначала сделаете - потом спохватитесь. Эх, жизнь-торопыга!
     - Да что ж мне делать-то, бабушка?
     - Не знаю, - сказала бабка. - Травок я тебе дам, но они не вылечат душу. Суседка-то неспроста тебе показывается. Она о чём-то важном хочет напомнить...
     - О чём, бабушка?
     - Может, о том, что жизнь - не торжище? Не всё на ней продаётся и покупается, не всё меняется и взаймы не даётся, а если даётся, то по особому счёту...
     - Ваши загадки, бабушка, не для моей головы, - растерялась Люба. - Мне бы узнать, как суседку утихомирить...
     - Ничего ты не поняла, девонька, - ответила бабка. - Может, это счастье, что у тебя есть суседка. Она о твоей душе беспокоится. Что-то ты не так делаешь. Вот об этом и подумай... А травок я тебе дам. Вот этот пучок возьми, и этот вот... А если суседка спать не будет давать, то этой водичкой на пол брызнешь - и всё пройдёт, - бабка протянула крохотный пузырёк тёмного стекла. - Только смотри, милая, не обидь свою суседку. Она тебе что-то важное вещует. Постарайся её расслышать ...
     Крохотная бабкина изба, состоящая из комнаты да кухни, вся была увешана пучками сухих трав и связками каких-то корневищ; шагу нельзя было ступить, чтобы не наткнуться на банку или кастрюлю с сушеными ягодами, ломкими и пахучими корзинками календулы, васильков и бессмертников. Густо и резко пахло пихтой и дёгтем. От этого терпкого, острого запаха, смешанного с весёлым ароматом летних лугов, с непривычки кружилась голова и хотелось поскорей вдохнуть свежего, морозного воздуха. Что Люба и сделала, с удовольствием зажмурившись от яркого солнца и ослепительной белизны ноздреватого снега.
     Прибежав домой, она с неудовольствием поглядела на Валечку, которая по своему обыкновению валялась на диване перед телевизором. На мать она не обратила никакого внимания. Может быть, ещё и по той причине, что была в наушниках: Володя откуда-то принёс плеер, которым Валечка тотчас завладела. Она могла часами слушать музыку, листать свою любимую книгу "Мадам" и равнодушно наблюдать за сменой картинок на телеэкране.
     - Хоть бы матери помогла, - сказала Люба. - Я кручусь, как белка в колесе, а ты день-деньской бока отлёживаешь.
     Валечка не отвечала.
     - Отдыхать не устала?! - крикнула Люба.
     Валечка очнулась, сняла наушники:
     - Что говоришь?
     - Говорю: бездельница! - рассердилась Люба. - Могла бы пойти на рынок, час-другой аджикой поторговать. Или боишься задницу заморозить
     - Ещё чего! - огрызнулась Валечка. -Я не торгашка какая-нибудь...
     - А я, значит, торгашка? - возмутилась Люба. - Своё продаю, не краденое! И тебя на те деньги кормлю. Кушаешь и не давишься!
     - Ой, объела тебя, бедную, - скривилась Валечка. - Я не просила, чтоб ты меня рожала. А родила, так корми...
     Переругиваясь с дочкой, Люба собрала в корзинку баночки с аджикой. Так в посёлке называли густое пюре из красных горьких перцев, помидоров и чеснока. Настоящую грузинскую аджику эта смесь напоминала разве что своей горечью, за что получила ещё одно, более точное название: "Вырви глаз". Любина аджика, между прочим, пользовалась даже своего рода известностью: глаза на лоб от неё не лезли - в меру острая, она была приправлена зеленью кинзы и любистка, корнем петрушки и небольшим количеством хрена. Это был секрет, которым Люба ни с кем не делилась. И правильно делала, иначе та же Иснючка, перехватив инициативу, быстренько бы составила ей конкуренцию.
     Торгующих на рынке было немного, а покупателей - ещё меньше. Люба встала рядышком с Иснючкой, которая тут же сообщила новость:
     - Тут Цыган с утра колобродил...Может, ты это и сама знаешь?
     - Я в его дела не вмешиваюсь, - ответила Люба. -Мало ли что люди о нас болтают...Он ... это... ну, в общем, иногда заглядывает... просто так.
     Иснючка, однако, со значением кашлянула и, глядя в сторону, как будто увидела там что-то ужасно интересное, шаловливо пропела:
     - Ничего не вижу, ничего не слышу, никому ничего не скажу...
     - Что это ты вдруг Эдиту Пьеху вспомнила? - не поняла Люба. - Она эту песню чёрте когда пела.
     - Любочка, - Иснючка нагнулась к Любиному уху и горячо задышала в него, - ты во мне не сомневайся, милая. Разве я когда-нибудь разносила сплетни по посёлку как сорока-трещётка? Ну, что ты от меня скрываешь то, что все уже знают?
     -А пусть треплют, что хотят! - Люба не сдавала своих позиций. - Ты вроде начала говорить о Цыгане... Что он тут учудил?
     - Ашота прижал, - зашептала Иснючка. - Ашот ему на днях ананас дал. Просто так дал, от всей души: порадовался человек, что другого человека из тюрьмы выпустили. А сегодня Цыган как раскричится: ты, чёрнозадый, впился, мол, русским в глотку как клещ, кровопийца проклятый! Ананас гнилым оказался, чтоб ты сам им подавился...
     - Да нет, не гнилой, - машинально сказала Люба, но тут же и поправилась:-Ашот старается, следит, чтобы его товар всегда был свежим.
     - Этого у него не отнимешь, - согласно кивнула Иснючка. - Другое дело, что малость обвешивает. Чего бы я у него ни купила, принесу домой, прикину на безмене: обязательно граммов пятьдесят не хватает!
     - Это ещё по-божески, - вздохнула Люба. - Вот в Хабаровске на рынке лютуют, ого-го! С килограмма граммов триста навару, ей-Богу, не вру!
     - Так вот, - продолжила своё шептание Иснючка, - Цыган пообещал Ашоту: твой киоск, мол, красный петух схавает, если не будешь себя по-людски вести.
     - Что-то я ничего не поняла, - призналась Люба. - Пообещал поджечь его, что ли?
     - Ну да! - Иснючка даже валенком притопнула. - Какая ты непонятливая! Короче, Цыган заставляет Ашота становиться к нему под "крышу", тогда будет, мол, в целости и сохранности...
     - Да точно ли ты поняла? - спросила Люба. - Неужели Цыган задумал рэкетом заняться? Ведь снова на зону попадёт...
     - А пойди сама у Ашота спроси, - подмигнула Иснючка. - Он вроде в зятья к тебе набивается, так что по-родственному и поболтаете...
     - Кто? Ашот - в зятья? - Люба даже растерялась. Это сообщение было для неё ударом грома среди ясного неба. - Ты хочешь сказать, что Валечка с ним дружит?
     - Ну, не знаю, дружит или что, - уклонилась от ответа Иснючка, - а поговаривают, что Ашот свою Машку бросать хочет. С твоей дочкой люди его видели...
     Ашот жил с дебелой, рыжеволосой Машкой Авхачёвой. Что уж его в ней привлекло - непонятно. Местные кумушки, впрочем, язвительно хихикали: грузины да армяне, мол, любят, чтобы зад у бабы был широким как матрац. Авхачёвская дочка этому условию отвечала вполне, и даже с избытком.
     То, что Иснючка сообщила об Ашоте и Валечке, для Любы было полной неожиданностью. Ох, ну и сучонка выросла, кто бы мог подумать: такая была славная девчушка, от всех трудностей её берегли, жалели, только учись, дочка - и вот что получилось. Но как бы Люба ни обижалась, ни осуждала Валечку - всё это оставалось в её душе. Перед чужими людьми она всегда представала любящей матерью и, конечно, не давала дочку в обиду.
     - А что, кто-то свечку над моей дочкой держал? -огрызнулась Люба. - Молодую девку всякий охаять может. С кем-то пройдёт, кому-то слово скажет или на дискотеке потанцует, а люди уже: шу-шу-шу, такая- разэдакая!
     - Что слышала, то и говорю, ни капли не прибавила, - Иснючка упорно держалась своего. - Мой тебе совет: сама понаблюдай за дочкой. Может, что-нибудь и заметишь...
     - Ладно, это наше семейное дело, - отрезала Люба и гордо выпрямила голову. - В советах не нуждаюсь!
     К Иснючке подошёл очередной покупатель: жареные семечки в посёлке пользовались неизменным спросом. Как, впрочем, и Любина аджика. Но сегодня её брали что-то неохотно. Наверное, Даша-курятница забывала нахваливать покупателям рецепт окорочков, приготовленных в соусе из Любиной аджики. А может, к " ножкам Буша" никто и близко не подходил, чтобы лишний раз не расстраиваться? Как-никак, американская курятина подорожала в три раза! А вслед за ней окрепли в цене и местные бройлеры, будто не с родимых полей зерно клевали, а поглощали пачки долларов, да ещё доставлялись к прилавкам не иначе как в вагонах СВ - ничем другим Люба не могла объяснить стремительный взлёт худосочных "синих птиц" на высоту, не досягаемую для покупателя средней руки.
     - Отойду-ка я на минутку, - сказала Люба Иснючке. - Пойду посмотрю, чем Дашка торгует. Что-то не видать отсюда...
     - Не ходи! Прикрыла Дашка свою лавочку, - оживилась заскучавшая было Иснючка. - Домой, видно, убежала. С перепугу.
     - А чего?
     - Учительницу Светлану Николаевну знаешь? Косенькую такую, ту, что за Мишкой-ментом замужем была...
     - А, вредная такая, ехидная? - вспомнила Люба. - Мишка-то её бросил. Видно, не выдержал: шибко умная!
     - Ну так вот, она Дашку-то разоблачила! - с торжеством сказала Иснючка. - Взяла вчера у неё два окорочка. Потянули на килограмм. Светлана Николаевна ещё удивилась: " Правильные ли весы у вас, Дарья? Что-то не так..." Ну, Дашка прямо оскорбилась: " Да неужто я обманщица? Вот, смотрите: гири в порядке, и все справки имеются..." А сегодня эта учительница положила окорочка размораживаться. И что ты думаешь, из них вытекло полкастрюли воды...
     - Да что ты?!
     - Светлана Николаевна заинтересовалась таким чудом, - продолжала Иснючка. - Взяла безмен, взвесила окорочка: всего семьсот граммов! А триста - значит, вода. Что за притча? Думала она думала и додумалась-таки!
     - А что думать? Дашка их, наверное, водой полила да заморозила, - предположила Люба.
     - Нет, в том-то и дело, что аккуратненькие, ладные, толстенькие, - фыркнула Иснючка. - А весь фокус в чём? Дашка-курятница укладывала под кожу окорочков кубики льда! Учительница уж её стыдила-стыдила, кричала, что зря поставила на выпускном экзамене тройку - пожалела бестолочь, а эта неблагодарная, мол, никакого добра не помнит...
     - Я б со стыда умерла, - сказала Люба. - Как Дашка теперь на народ покажется?
     - Это мы с тобой такие честные, - поддакнула Иснючка. - А другим стыд - не дым, глаз не выест. Уж попомни моё слово: курятница найдёт, что сбрехать...
     Тут их болтовню прервал мужчина в шубе из коричневого искусственного меха. Он протянул Иснючке измятую четвертинку газетной бумаги:
     - Сударыня, не покажете ли мне газету, из которой вы кульки под семечки делаете?
     - А что случилось? - испугалась Иснючка. - Газета как газета. "Комсомольская правда" называется.
     - Да смотрите, что тут написано: депутаты, которых мы с вами в Госдуму избрали, любят кушать сыр "Дамталер", шейку ла Манча, аше на сковородке, севрюгу жареную с оливками, - мужчина, подслеповато щурясь, читал замысловатые названия почти по слогам. - Самое дорогое блюдо стоит всего пятнадцать рублей! А я тут зашёл в местную столовую, так за постный борщ десятку выложил.
     - Никогда и не слыхивала таких диковинных названий, - растерялась Иснючка. - Надо же: аша на сковородке. А что это такое?
     - Не знаю, - пожала плечами Люба. - Только если они эту ашу да севрюгу, считай, задарма жрут, то понятно, почему прямо на глазах жиреют и тремя подбородками обзаводятся.
     Иснючка тем временем нашла газету. В ней были напечатаны три меню: что едят в российском "Белом доме", в Госдуме и Совете Федерации. Мужчина прямо вцепился в этот листок:
     - Нет, сударыни, вы поглядите, какие цены: семнадцать копеек, двадцать девять копеек, восемьдесят копеек - за порцию, ая-яй-ай! Это из какой, интересно, жизни? У них там кризис в стране, наверное, только по телевизору видят...
     - Вот морды позорные! - поддержала его Иснючка. - Слава тебе, Господи, я на эти выборы не хожу...
     - И зря, сударыня, не ходите, - откликнулся мужчина. - Если вы не выбираете, то другие за вас выбирают. Разве не понятно?
     - Да что толку на эти выборы ходить? - встряла