на стол и пошла к двери. У выхода потопталась, вернулась к столу и быстро поцеловала отца в висок.
     После ухода дочери установилось молчание. Наконец Нора нерешительно заговорила:
     - Не обращай внимания. Ей в такие дни всегда малость не по себе.
     - Приболела?
     - Нет, просто небольшое недомогание, как бывает у девушек.
     Хиггинс смутился и прекратил расспросы, понимая, что жена имеет в виду известные физиологические особенности женщин.
     - Как идет выставка-продажа?
     - Все в порядке.
     - Представитель доволен?
     - Думаю, что да.
     Несколько фраз, брошенных дочерью, совершили переворот в настроении Хиггинса. Возмущение, злоба, негодование на членов комитета разом исчезли или, во всяком случае, отошли на второй план.
     Теперь мысли его были заняты не тем, что думают о нем и как относятся к нему другие. Его затопила жалость к себе.
     И вместе с тем он не мог не смеяться над собой: он, в сущности, просто жалкий идиот, целых двадцать лет тешивший себе иллюзиями.
     Именно это ему и дали понять, не так ли?
     Но тогда почему такая солидная фирма, как "Ферфакс", и такой компетентный человек, как м-р Шварц, доверили ему ответственный пост?
     Не лучше ли было бы ему так и подметать полы в магазине до самой пенсии? Бывают же неплохие люди, годные в жизни лишь на такие ничтожные дела! Он сам держит в супермаркете одного старикана шестидесяти восьми лет, который весь век занимается одним - таскает ящики, и тем не менее все его любят и уважают.
     В магазине настолько привыкли звать его папашей, что многие даже не помнят его фамилию.
     Может быть, Хиггинсу больше подошло бы такое существование?
     - Ты знала? - спросил он жену, отодвигая тарелку с почти не тронутой едой.
     Ей явно не хотелось говорить правду, но солгать она не смела и нехотя созналась:
     - Знала, только мне было неизвестно, когда голосование.
     - Кто тебе рассказал?
     - Билли Карни.
     - Когда?
     - На прошлой неделе, когда я зашла в аптеку купить тебе таблетки.
     - Что же он сказал?
     - Что мне, мол, пора позаботиться о новых туалетах для балов в "Загородном клубе". И что первый танец за ним. Ты же знаешь Карни. Он был уверен, что ты меня во все посвятил.
     - Ты на меня рассердилась?
     - Нет.
     - А теперь сердишься?
     - Да нет же!
     - Ты тоже считаешь, что надо мной посмеялись?
     Она помедлила несколько секунд, потом ответила:
     - Чего ради над тобой смеяться?
     - Не знаю. Опустил же кто-то черный шар.
     - Злыдней и завистников всюду хватает.
     - Флоренс обижается?
     - В ее возрасте вечно на все обижаешься. Она не переносит этого Джервиса, а он, конечно, не упустил возможности поизмываться над ней. Я уверена, что девочка уже выкинула эту историю из головы.
     - Посмотри на меня, Нора.
     Жена медленно повернула к нему лицо, ставшее жестче с тех пор, как она располнела.
     - Что?
     - Ответь честно. Обещай, что ответишь честно.
     - Хорошо.
     Хиггинс еле сдерживал слезы, вдруг навернувшиеся на глаза. Его душило волнение, более сильное, может быть, чем в тот вечер, когда они с Норой решили пожениться.
     - Что ты обо мне думаешь?
     Ему пришлось отвернуться - он не решался взглянуть на жену.
     - Ты же знаешь, Уолтер: ты лучший на свете.
     Это был не ответ, и ему стало страшно, потому что вот так, общими словами, отвечают, когда нечего сказать.
     - Ну а кроме этого?
     - Не понимаю... Ты со всеми такой добрый. Всем готов помочь. И еще - ты храбрый. И надрываешься ради нас.
     Голос у Норы задрожал, как до этого у Хиггинса. Она разволновалась не меньше мужа. Встала, отодвинув стул, - беременность делала ее неловкой, - подошла к мужу и, наклонившись, обняла его за шею.
     - Я люблю тебя, Уолтер.
     - Я тебя тоже.
     - Знаю. И не все ли равно, что подумают другие?
     Не это хотел он услышать от Норы, не такие слова могли его успокоить.
     - Ну а Флоренс?
     - Флоренс еще девчонка. К тому же, поверь мне, ни о чем таком она не думает.
     Напрасно он позволил себе расчувствоваться. Желая его утешить, жена невольно сделала ему еще больнее.
     Хиггинс не понимал толком почему. В сущности, разве не дала она ему понять, что другие никогда не признают в нем своего, но это, мол, и не важно, потому что она, Нора, на его стороне?
     Они живут теперь на Мейпл-стрит, в новом дорогом доме, за который им платить еще тринадцать лет. Но неужели они по-прежнему отщепенцы? Люди низшего сорта, годные торговать маслом, мясом, консервами, но не участвовать в общественной жизни города?
     Нора поняла, что сказала не то и лишь ожесточила мужа, но делать было нечего. Вздохнув, она снова уселась и принялась чистить грушу.
     Нечасто за двадцать прожитых вместе лет случались у них такие минуты волнения и откровенности. Разве что в родильном доме, когда появилась на свет Флоренс, или потом, осенним утром, когда под шуршание опавших листьев они вдвоем в первый раз вели ее, четырехлетнюю, в детский сад.
     С другими детьми все было привычней. В школе, во время раздачи наград, обмениваясь взглядами, одновременно и радостными и грустными, Хиггинсы тоже волновались, но уже гораздо меньше. Каждый из детей в свой черед поступал в детский сад. С тех пор как Хиггинсы обосновались в Уильямсоне, каждой весной их ждет все тот же праздник перед началом каникул, те же белые здания, та же лужайка перед ними, а на ней - те же песни и стихи.
     Первым пошел в садик Дейв, еще по-детски пухлый, коротко стриженный увалень, затем наступил черед его брата Арчи, а потом, спустя много времени, и Изабеллы.
     Дети по очереди переходили из детского сада в начальную школу, затем в среднюю, и младшие сменяли старших в хоре и в школьных играх.
     И здесь, и там Хиггинсы встречали знакомых родителей, понемногу старевших, и порой кто-то из них объявлял:
     - Ну, у меня все. Сегодня мой младший кончает школу.
     Но для Хиггинсов это было еще далеко не все - Нора опять ждет ребенка. Когда Изабелла пойдет в начальную школу - как раз в то новое здание, которым занимается сейчас в школьном комитете ее отец, - будущий ребенок поступит в детский сад. Арчи же в это время, если у него не пропадет охота учиться, будет, может быть, в университете, например в Йельском.
     - Ты очень расстроился?
     Он покачал головой, чтобы не отвечать сразу.
     - Ну сознайся, тебе ведь хочется заплакать!
     Как вчера, он проглотил вставший в горле ком.
     - Ничего, все прошло.
     - О чем ты сейчас думал?
     - О детях.
     - А что ты о них думал?
     - Да так. О школе. Что они растут, что...
     - Что?
     - Честное слово, ничего.
     Он выдавил из себя ободряющую улыбку, чувствуя, как поднимаются в нем грусть и нежность.
     - Ты хорошая жена. Нора.
     - Как-то странно ты это сказал.
     - - Когда мы поженились, я и не надеялся, что ты будешь вот такая.
     Хиггинс тут же пожалел о сказанном - лицо Норы явно омрачилось. Но ведь он думал, ей будет приятно, и в его словах не было ни малейшего упрека: напротив, он имел в виду, что в свое время был рад ее согласию как неслыханному счастью и женился бы на ней в любом случае. А зная ее школьницей, невозможно было предвидеть, что из нее получится такая спокойная, довольствующаяся однообразием семейной жизни жена.
     - Ну, мне пора, - вздохнул он, поднимаясь.
     - Ты обиделся?
     - На что мне обижаться?
     - А я испугалась, что мои слова тебя огорчили.
     - Нисколько.
     Теперь уже он, наклонившись к жене, поцеловал ее в лоб нежней, чем обычно, и торопливо шепнул на ухо:
     - Прости.
     И поспешно вышел, не дав ей времени спросить, за что он просит прощения. Сам-то он знает за что, но объяснить ему было бы нелегко. Хиггинс уже шагал по аллее, на которой оставил машину, как вдруг жена окликнула с порога:
     - Уолтер!
     - Что? - прокричал он, не останавливаясь.
     - Если встретишь Карни или кого-нибудь из них.;.
     Он понял, что она имеет в виду.
     - Обещаю тебе не делать глупостей, - бросил он на ходу.
     Вот и этот порыв хочет она в нем погасить. Боится, как бы он не возмутился, не наделал шуму, не восстановил против себя влиятельных людей - так недолго и место потерять.
     Но Хиггинс не собирается поднимать шум. Он будет вести себя так же разумно и мягко, как всегда. Увидев Карни на пороге аптеки, весело крикнет ему через улицу:
     - Привет, Билл!
     И с подобающим почтением, слегка сдобренным фамильярностью, скажет при случае:
     - Добрый день, мистер Блейр.
     - Добрый день, доктор.
     - Добрый день, мистер Олсен.
     Не они виноваты в том, что произошло, а он сам. Они были правы: нечего какому-то Хиггинсу делать в "Загородном клубе". И нечего там делать Мозелли, который, надо думать, пережив первый момент опьянения, чувствует себя теперь не в своей тарелке. С "Загородным клубом" покончено. Больше Хиггинс о нем не думает, по крайней мере сейчас. Его больше беспокоит другое: неужели Hope с ним плохо, а точнее - неужели она в нем разочаровалась?
     Похоже, она понимает Флоренс. Ничего удивительного, если порой он раздражает ее так же, как дочку.
     Хиггинс не сомневается, что Флоренс питает к нему презрение, в лучшем случае смягченное жалостью. Дом и семья ее тяготят. Она давно мечтает расстаться с родителями.
     Другой вопрос - почему она до сих пор этого не сделала. Но ведь бросаться очертя голову куда попало - не в ее характере. Она знает чего хочет и устремится к цели не раньше, чем будет уверена, что эта цель достижима или, на худой конец, есть шансы ее достигнуть.
     Но разве это не его, Хиггинса, черта? Он тоже ничего не делает наобум и всегда неуклонно идет к тому, что наметил, не давая обстоятельствам сбить себя с пути.
     Впрочем, о том, куда он метил, лучше теперь не вспоминать. Не "Загородный клуб" как таковой был, разумеется, пределом мечтаний для Хиггинса, но, попади он туда, это стало бы своего рода символом, наглядным выражением успеха в жизни.
     Одним из этих этапов на пути был новый дом. Долгое время Хиггинсу казалось, что это и есть самое главное, возможно даже - итог всех их стараний: дом не просто удобный и нарядный, но внушающий также почтение к владельцам и расположенный непременно в таком квартале. В те времена, когда Хиггинс каждый вечер после работы ездил взглянуть, как продвигается стройка, ему казалось, что желанная цель близка: уж в этом-то доме он пожнет плоды своего труда.
     Подобные мысли навещали его и раньше, с тех самых пор, как они с Норой поженились. Он тогда еще работал рассыльным за тридцать пять долларов в неделю.
     Однажды он объявил Hope:
     - Когда я стану заведующим отделом и у нас будет на расходы две сотни в месяц...
     Он отлично помнит, при каких обстоятельствах произнес эту фразу. Однажды вечером ученики средней школы в Олдбридже давали концерт на школьном дворе.
     Мальчики в белых костюмчиках и фуражках с серебряными галунами дули в трубы, а один долговязый и худой учитель - он умер год спустя - непостижимо длинными руками отбивал такт.
     Нора, как и теперь, ждала ребенка, и ее первая беременность представляла для них загадку, пугающую и восхитительную одновременно. Хиггинс не хотел, чтобы она садилась на траву: сыро, да и встать с земли ей будет трудно. Он не без гордости обратился к кому-то из школьного начальства:
     - Моей жене скоро рожать. Не разрешите ли взять для нее стул?
     Они расположились под каким-то экзотическим деревом с багряной, сладко пахнувшей листвой. Нора сидела на стуле, он - у ее ног, гладя опущенную руку жены.
     "Когда я стану заведующим отделом и у нас будет на расходы две сотни в месяц..."
     Неужели сейчас им лучше? А ведь тогда они ждали Флоренс, ту самую Флоренс, которая сегодня за столом посмела сказать отцу...
     Кончено. Он больше об этом не думает, не желает думать. Такие люди, как м-р Шварц, которого Хиггинс видит раз в год на совещании администрации фирмы, они-то уж не поддаются всяким там сентиментальным настроениям!
     Его поставили на место. Не только члены клуба, но и дочь, а потом невольно - жена.
     "Делай, что тебе положено, и не думай об остальном".
     У кого же на все случаи жизни была наготове эта фраза? У Арнольда, которого Хиггинс в свое время звал мистером Арнольдом. Это был заведующий Олдбриджским филиалом, по профессии мясник. Он никак не мог примириться с тем, что ему не приходится больше разделывать сочащиеся кровью куски говядины, и в запарке он не прочь был засучить рукава, схватить длинный нож и показать парням в мясном отделе, что такое настоящая работа.
     В прошлом году он умер. Хиггинс узнал об этом из ежемесячного бюллетеня фирмы "Ферфакс". Последние годы Арнольд доживал на покое в маленьком домике во Флориде; сын его - адвокат в Нью-Йорке, дочь замужем за гарвардским профессором.
     Проходя мимо "Таверны Джимми", Хиггинс увидел у стойки бара води гелей грузовиков и строительных рабочих. На мгновение он пожалел, что не пьет. Если бы он мог вот так избавиться от всех забот, взглянуть на жизнь как на сон! Тогда и на него снизошли бы утешение и покой, а не этого ли ищут обычно в спиртном?
     Нет, ему нельзя так думать. От выпивки он неизбежно перейдет к мыслям о матери и...
     Хиггинс нахмурился. К счастью, он был уже у входа в магазин и к нему тут же устремилась мисс Кэролл. Ему звонили из дирекции, из самого Чикаго.
     - Мистер Шварц? - заволновался он.
     - Со мной говорила секретарша. Она не сказала, кто вызывает.
     Он набрал чикагский номер, не в силах подавить тревогу - совесть у него была неспокойна.
     - На проводе Уильямсон.
     - Мистер Хиггинс?
     - Да.
     - Минутку. С вами будет говорить мистер Фостер.
     Это не глава фирмы, но все же человек из генерального штаба - Хиггинс несколько раз видел его, когда тот приезжал в Уильямсон.
     - Это вы, Хиггинс?
     - Да, мистер Фостер. Простите, что меня не оказалось на месте, когда вы звонили...
     - Не важно. У вас сегодня выставка-продажа?
     - Да.
     - Как она идет?
     - Пока что очень хорошо. Могу привести цифры.
     - В этом нет необходимости. Я хотел бы, чтобы в ближайшие дни вы досконально изучили реакцию покупателей.
     - Я проведу опрос как всегда.
     - Нет, я имею в виду более углубленное исследование. Инструкции разосланы по всем филиалам. Между нами - но это должно храниться в тайне - мы, возможно, купим это предприятие: капиталовложения у них недостаточные, но дело обещает быть прибыльным. Вы меня понимаете?
     - Да, мистер Фостер.
     - Разумеется, ни слова представителю фирмы, который теперь там у вас. Никакого повышенного интереса к результатам распродажи. Если потребуется, можете ее даже немного притормозить.
     Вот как! Сам Фостер беседует с ним чуть ли не на равных, посвящает в секретные планы фирмы, а собственная дочь...
     Но он им еще покажет. Придется кое-что им напомнить. Все они нуждаются в нем - даже Флоренс, как ни строй она из себя независимую особу.
     - Не зайдете ли ко мне, мисс Кэролл?
     - Да, мистер Хиггинс.
     - Сегодняшние чеки у вас?
     - Да, мистер Хиггинс.
     Он просмотрел их, по привычке почти автоматически суммируя цифры.
     - Как обстоят дела с выставкой-продажей?
     - Я думаю, эта белокурая барышня очень способствовала успеху - особенно что касается мужчин.
     Уходя, кассирша покраснела, открыла рот, но заговорить не решилась.
     - Вы хотите мне что-то сказать?
     - Не знаю, могу ли я...
     - Можете.
     - Так вот, я узнала, как с вами обошлись. Я хочу сказать - мне стыдно за этих людей. Вы бы им слишком много чести сделали; может быть, оно и к лучшему, что...
     - Благодарю вас, мисс Кэролл.
     - Вы не сердитесь?
     - Нет.
     - Если б вы только знали, как все у нас здесь любят вас и уважают...
     Хиггинс кивнул, что должно было выразить признательность и в то же время означало, что мисс Кэролл может идти. И эта туда же! Ну что бы ей промолчать! Едва десяток слов выговорила, и то одно среди них лишнее:
     - Если б вы только знали, как все у нас здесь...
     А не здесь? Хотя бы даже в доме на Мейпл-стрит?
     Неужели только здесь его считают мужчиной?

Глава 4

     Собрание было назначено на восемь. Вокруг длинного здания с белыми колоннами, в котором помещался муниципалитет, впритирку друг к другу выстраивались подъезжающие машины. К вечеру небо затянуло тучами, предвещавшими грозу. В неподвижном воздухе звенели птичьи голоса.
     Стулья в зале были расставлены в тридцать рядов, на эстраде красовалось звездное знамя. Ни одного свободного места не осталось, многие мужчины стояли прислонившись к стене. Между тем вереница опоздавших еще тянулась к муниципалитету - Хиггинс обгонял их по пути.
     Держа в руках портфель, набитый бумагами, ни на кого не глядя, прошел он к своему месту на эстраде, за столом комитета. Уселся, кивнул коллегам. Со стороны никто не подумал бы, что он волнуется больше обычного. Ожидая, когда стукнет председательский молоток и начнется заседание, Хиггинс с видом человека, давным-давно привыкшего к подобным вещам, обвел взглядом ряды.
     Комитет покончил с подготовительной работой, и сегодня всех, кто был заинтересован в строительстве новой школы, пригласили выслушать доклады и принять решение.
     Заседание вел мировой судья Триффит, компаньон Олсена. На вывеске адвокатской фирмы Олсена - три фамилии: "Олсен, Гриффит и Уэйн". Уэйн живет на Мейпл-стрит через два дома от Хиггинсов, у него недавно родился первенец. Уэйн вошел в фирму Олсена несколько месяцев назад вместо другого молодого адвоката - Ирвина Уэбба, который уехал попытать счастья в Калифорнии.
     Злые языки утверждают, что Олсену вот уже два десятка лет не по плечу мало-мальски серьезная работа и, хотя большая часть прибылей по-прежнему идет ему, фирма держится только благодаря его компаньонам. Сейчас Олсен с багровым, как всегда, лицом восседает в первом ряду в окружении нескольких видных людей: там и конгрессмен Герберт Джексон, и начальник губернаторской канцелярии, специально прибывший из Хартфорда.
     Оскар Блейр нечасто показывается на собраниях - разве что на заседаниях благотворительных обществ, но в зале, разумеется, присутствует Норман Келлог, директор его фабрики, вездесущее око и рупор своего хозяина.
     Это белобрысый, элегантный, самоуверенный мужчина.
     Хиггинс не жалует Келлога и не ждет ничего хорошего от его иронической ухмылки.
     Хиггинс явился сюда без каких-либо затаенных намерений. Провожая мужа, Нора смотрела на него с тревогой, и он ответил ей улыбкой, означавшей: "Не беспокойся, я не наделаю глупостей".
     За эти три дня он уже притерпелся к той пустоте, в которой протекала отныне его жизнь. Странное это было ощущение, но Хиггинс находил в нем даже известное удовольствие. Он не принадлежит больше к обществу - он одинок. Так вышло не по его вине: он просто вынужден подчиниться приговору. Даже к домашним он теперь равнодушен, и ему кажется, что они стали другими - словно он смотрит на них со стороны.
     Хиггинс обнаружил, например, что старший его сын Дейв - отнюдь не тот простоватый добряк, которым раньше представлялся отцу. Дейв тоже наблюдает за ним и, кстати, за Флоренс. Причем отпускает старшей сестре колкости, на первый взгляд довольно-таки безобидные, но не лишенные проницательности.
     Как будто до сих пор Хиггинс жил в тумане, искажавшем очертания предметов и менявшем их цвета. Теперь туман рассеялся, и на смену ему пришло не солнце, а резкий предвечерний свет, с особенной четкостью обрисовывающий каждую деталь.
     Хиггинсу приходилось принимать участие в доброй сотне сборищ вроде нынешнего - политических, благотворительных и так далее. Но ему впервые пришло в голову, что в зале существует своя география, довольно точно воспроизводящая географию городка.
     Никогда раньше он не задавался вопросом, почему одни рассаживаются в первых рядах, в то время как другие жмутся по углам. Но ведь это так же полно значения, как и р