- Я и был за первый проект.
     - Когда же ты успел переменить мнение?
     - Сегодня вечером, пока делал доклад.
     - Уолтер!
     - Что?
     - Скажи правду, ты устроил скандал?
     - Я говорю тебе все как есть. Я поделился с ними своими мыслями и в доказательство привел цифры.
     - Это все?
     - Мое выступление пришлось не по вкусу. Да еще некто Перчин, коммунист, что ли, или анархист-одиночка, попытался вести подрывные речи.
     - Что они тебе сказали?
     - Кто - они?
     - Карни и остальные члены комитета.
     - Ничего. Приняли мою отставку, и все.
     - Это они тебя заставили уйти из комитета?
     - Сразу не догадались. Но завтра-послезавтра наверняка бы заставили.
     - Зачем ты это сделал?
     - Понятия не имею.
     Ок по-прежнему говорил в легкомысленном тоне, но выражение ужаса на лице у жены мало-помалу начало вселять в него панику.
     - Я думаю, это все равно было неизбежно, - заговорил он уже серьезнее. - Клянусь тебе, я прав, и первый проект в конце концов обойдется городу дороже, чем второй. Они не способны понять, что та доля, которую дают Вашингтон и штат Коннектикут, на самом деле поступает из карманов всех налогоплательщиков.
     - Уолтер!
     - Тебе неинтересно?
     - Скажи прямо, ты им объявил войну?
     - Не исключено, что это воспримут именно так.
     - А о своей работе ты подумал?
     Он метнул на жену взгляд, который должен был послужить предостережением.
     - Да.
     - И если ты ее потеряешь...
     Она окинула взглядом стены - это был их дом, казалось, она указывает и на спящих детей, и на свой выпятившийся живот.
     - Ты все взвесил?
     - Да. - На этот раз в голосе его послышалось раздражение. Он делал над собой усилие, чтобы не взорваться. Когда он слушал всех и вся, пел с чужого голоса, трепетал, едва кто-нибудь из вышестоящих нахмурится, верил в Мейпл-стрит и "Загородный клуб", - тогда сама же Нора не скрывала своего пренебрежения к нему.
     Разве не ставили ему в вину в этом доме, что он - не для себя, а для семьи! - задумал подняться ступенькой выше? И когда он принял близко к сердцу свое поражение, - разве не дали ему понять, что он попросту глуп?
     Ведь у жены он нашел, пожалуй, не больше утешения, чем у какого-нибудь Билла Карни.
     А теперь он смотрит правде в лицо. Ему насильно открыли глаза. Выходит, и тут он не угодил - на сей раз тем, что наконец прозрел? И Нора, оказывается, на стороне его врагов?
     Он понял, что отныне нельзя рассчитывать ни на жену, ни на кого бы то ни было - только на самого себя.
     Только что, глядя на людей в последних рядах, он понял, что он - один из них. Какая нелепость - усаживать его на эстраде! Навесили на него ярлыки: помощник секретаря там, казначей тут, но никто, кроме него самого, в эти титулы не верит, и все издеваются над их носителем.
     "Назовем-ка его каким-нибудь там заместителем, вот он и потащит за нас воз!"
     А разве не то же самое в магазине? Но к этой мысли еще надо будет вернуться. Это еще не назрело. Он обдумает все позже, и наверняка его ждут новые горькие прозрения.
     Неужели Hope не понять, что с него словно кожу с живого содрали? Как ему необходимо, чтобы его оставили в покое, дали прийти в себя, разобраться в себе!
     Сорок пять лет ему позволяли идти вперед, да еще подбадривали, кричали "браво", а теперь, когда он уже почти у цели, его ни с того ни с сего грубо хватают за руку и объявляют, что он с самого начала был на ложном пути!
     Не угодно ли вернуться обратно?
     Смешно! Попробуй-ка вернуться и начать сначала, имея на руках этот дом, жену, четверых детей - а скоро еще пятый будет! - да кучу ежемесячных взносов, которые нельзя просрочить, не то опишут имущество или посадят.
     Уж не лучше ли было по здравом размышлении смолчать, проглотить, похоронить в себе обиду и гнев? Он ли виноват, что его прорвало?
     - Иди лучше спать, - сказала жена. - Завтра все обсудим.
     Что им завтра обсуждать? Зачем? Чтобы попытаться спасти имущество? Или она надеется убедить его извиниться перед этой публикой?
     В ушах у него снова зазвучал лейтмотив того, первого дня. Он чуть не выговорил эти слова вслух, но вовремя сдержался, чтобы не напугать жену еще больше.
     "Я их всех поубиваю!"
     Он так и застыл со сжатыми кулаками посреди комнаты, перед включенным телевизором. Вдруг дверь бесшумно отворилась, и перед ним предстала Флоренс. Никто не слышал, как она вошла. Волосы цвета красного дерева повязаны шарфом, лицо и руки забрызганы дождем. Она с любопытством переводила взгляд с отца на мать, пытаясь определить, не ссорятся ли они.
     - Мама сердится? - спросила она, повернувшись к отцу.
     - Не знаю.
     - - Ты ей сказал?
     - Да.
     - Он здорово держался, мама. Так спокойно. И чуть не выиграл дело: двенадцати голосов не хватило.
     Хиггинс ощутил прилив гордости: шутка ли - из-за него едва не рухнули замыслы клана! В то же время ему стало легче оттого, что кончилась неопределенность: уж если он действительно чуть не опрокинул их планы, значит, ему теперь не выпутаться из этой истории.
     На него неизбежно обрушится их гнев. Но раз победа все-таки за ними, есть надежда, что ему не станут так уж сурово мстить. Разве не сам Олсен напомнил, что в нашей стране существует личная свобода? Хиггинс высказал собственное мнение - это его право, более того - долг. На то и собрание, чтобы обмениваться мнениями.
     Бестактностью, конечно, было упоминать "Загородный клуб". Но это - особая статья. Он это сделал нарочно, именно потому, что считал важным дать им эту зацепку.
     Если теперь они станут ему мстить - разве это не пойдет вразрез с их собственными принципами?
     Нора вздохнула и поднялась.
     - Ну-ну, будем надеяться на лучшее. А пока что пора спать.
     - Ты несправедлива к папе.
     - Я его еще ни словом не упрекнула.
     - Но смотришь на него так, словно осуждаешь.
     Не ввязываясь в спор с дочерью. Нора выключила телевизор и пошла на кухню, чтобы погасить свет.
     - Никому ничего не надо из холодильника?
     - Спасибо, нет, - отозвался Хиггинс, и Флоренс, как эхо, повторила:
     - Спасибо, нет.
     Она смотрела на отца, словно вдруг открыла в нем нового человека.
     - Люсиль тоже сказала, что ты смело держался, - быстро и нерешительно проговорила она.
     Что до Хиггинса, он ощущал сейчас одно - дьявольскую головную боль и тяжесть в желудке, доходящую до тошноты.
     В постели он поцеловал жену в щеку. Она тоже поцеловала его в темноте и заметила:
     - Ты весь горишь.
     - Понервничал сегодня, - ответил он, поворачиваясь, как обычно, на правый бок.
     - Спокойной ночи, Уолтер.
     - Спокойной ночи.
     И они услышали, как скрипнула кровать Флоренс.

Глава 5

     Назавтра все пошло совсем не так, как он думал.
     Ночью Хиггинс раза два просыпался, весь в испарине, чувствуя себя таким разбитым, словно заболевал. Болезнь сейчас была бы как нельзя более кстати. Проснись он наутро с воспалением легких или какой-нибудь другой серьезной болезнью, можно было бы на время избежать всякого общения с людьми. Лежал бы он тогда в постели, а жена ухаживала бы за ним, оберегала бы его покой, не пускаясь больше ни в какие объяснения. И никто, кроме доктора Роджерса, чье присутствие само по себе действует успокоительно, не имел бы к нему доступа.
     Доктор не словоохотлив, но то немногое, что от него слышишь, произносится веско и убежденно, оказывая чуть ли не гипнотический эффект. Интересно, мучают ли его какие-нибудь заботы? Случается ли ему усомниться в себе, в других? Встают ли перед ним вопросы наподобие тех, что осаждают Хиггинса последние три дня? Нет, это немыслимо: надо только посмотреть на это безмятежное лицо, на загадочную улыбку человека, знающего ответы на все вопросы.
     Карни его недолюбливает, лечится у доктора Кана, а про доктора Роджерса как-то сказал:
     - Самодовольный осел.
     С тех пор, стоит Хиггинсу увидеть доктора, ему всегда чудится сходство между его длинным бледным лицом и ослиной мордой.
     Наутро Хиггинс все-таки проснулся здоровым, и причин оставаться в постели у него не было. Он опять поднялся первым в доме, но на этот раз не для того, чтобы избежать встречи с домашними, - просто по субботам в магазин приходится являться пораньше. Дети в этот день встают поздно, особенно Флоренс, которой не надо в банк, - он закрыт, и в кухне до самого полудня царит беспорядок: все по очереди приходят туда завтракать.
     Хиггинс не мог бы с точностью сказать, чего ждет, но, во всяком случае, был готов к тому, что после вчерашнего отношение к нему резко изменится. Ему даже пришло на ум словцо "зачумленный". Встречаться с зачумленными ему не приходилось, и он вряд ли как следует понимал значение этого слова, но оно звучало эффектно, и ему представлялось, как все шарахаются от него, ставшего отныне позором города.
     Не на это ли он набивался, осмелясь упомянуть "Загородный клуб?" Всем известно, как он дважды выставлял свою кандидатуру и ее дважды отвергали. Итак, он напал на тех, перед кем пресмыкался накануне. Его либо обдадут презрением, либо подвергнут осмеянию. Хиггинса устраивают оба варианта: в его положении наступит ясность, и он будет даже рад, что внушил к себе отвращение, подобно тем больным, которые испытывают патологическое удовольствие от своей болезни.
     Итак, решительно ничего не заметно - впору подумать, что вчера вообще ничего не случилось. По-прежнему льет дождь, серенький, утомительный, как ноющая боль в зубе, и похоже, не перестанет до вечера. Струйки воды текут по машинам; женщины, входя в магазин, отряхивают зонты и плащи. По субботам школы закрыты, большинство покупательниц приходят с детьми, и в магазине стоит шум и гам.
     Хиггинс нарочно не остался у себя в конторке. Он расхаживал по залу, как метрдотель хорошего ресторана, задерживался то в одном отделе, то в другом, а к себе заглядывал только по делу.
     Мисс Кэролл ничего не сказала по поводу вчерашнего и смотрела на Хиггинса вроде бы так же, как всегда. Она только бросила самым что ни на есть естественным тоном:
     - Добрый день, мистер Хиггинс.
     Другие служащие тоже вели себя как всегда. Что до покупателей, они замечали его только затем, чтобы спросить о чем-либо или посетовать насчет подорожавшего товара.
     Хиггинсу пришло в голову, что все это не случайно, что это - заговор, призванный подчеркнуть его отчужденность.
     Например, стоя у входа в магазин, он увидел Билла Карни, - тот без шляпы и пальто, согнувшись под дождем в три погибели, выходил от парикмахера. Карни не остановился, не заговорил с ним - только помахал рукой и обронил:
     - Привет, Уолтер!
     Хиггинс не прочь был его окликнуть, потолковать о вчерашнем, вытянуть из приятеля, что тот о нем думает, но Билл, даже не оглянувшись, скрылся уже в дверях аптеки.
     Впечатление такое, что все нарочно ведут себя как всегда, чтобы не дать ему никакой зацепки. В девять, облокотясь о загородку главной кассы, он осведомился у мисс Кэролл:
     - Кухарка Блейров уже заказала продукты?
     - Нет еще, мистер Хиггинс.
     Это существенно. Обычно кухарка уже в девятом часу утра диктует по телефону длинный список заказов. Если она не позвонит - значит, Блейр решил его покарать.
     Между тем появилась жена доктора Роджерса и, кивнув Хиггинсу, прошла в мясной отдел, с которого всегда начинала покупки. Тут же зазвонил телефон, мисс Кэролл придвинула к себе блокнот и шепнула Хиггинсу, прикрыв трубку ладонью:
     - От Блейров.
     Потом, подписывая бумаги в конторке, он увидел через стекло м-с Кробьюзек: она в сопровождении прислуги пришла закупить продукты на неделю.
     Он не мог отогнать мысли, что общее безразличие к нему, равнодушное, непробиваемое молчание - все это подстроено нарочно. Они решили отомстить ему именно так - показав, что его нападки их не задевают.
     Хиггинсу вспомнилось одно детское впечатление.
     Как-то раз их компания во что-то играла. Вдруг в нее затесался мальчишка помладше или послабей, и тогда остальные зашептались:
     - Этот не в счет.
     Это означало, что посторонний мальчик может бегать с ними, воображая, будто тоже играет, но как бы он себя ни вел - ничто ему не поможет: он не в счет, на него не обращают внимания. Не понимая этого, новенький старался изо всех сил, но его участие в игре заранее объявили равным нулю.
     Разве не то же самое произошло с Хиггинсом? Похоже, он тоже не идет в счет.
     Входя в магазин, люди здороваются с ним как нельзя более сердечно;
     - Привет, Уолтер!
     Или:
     - Добрый день, мистер Хиггинс!
     Как будто не было никакого школьного комитета, никакого выступления на собрании...
     Может быть, ему в деликатной форме дают понять, что он допустил бестактность? Или это безразличие означает, что его никто не воспринимает всерьез?
     Во всяком случае, в этом есть что-то не столько загадочное, сколько унизительное: приготовиться к героической борьбе и вдруг натолкнуться на пустоту!
     От него не требуют объяснений. Его ни о чем не спрашивают, разве что поинтересуются, почему говяжья грудинка за неделю опять подорожала на три цента.
     Временами Хиггинса познабливало: все-таки попал вчера под дождь, да еще без шляпы и пальто. Все кругом молчали, но, может быть, именно это непредвиденное молчание и не дает ему избавиться от предчувствия неизбежной катастрофы. Когда и каким образом она разразится - Хиггинс понятия не имел. Ее можно ждать в любой момент. Кто-то войдет и вместо обычного вопроса бросит ему в лицо вызывающие, оскорбительные слова.
     Хиггинс невольно посматривал на дверь, отмечая знакомые лица. Теперь он был почти уверен, что все обычные субботние покупатели пришли и сегодня.
     Не забыл он и указаний из Чикаго насчет сапожного крема: задержался у отдела, где им торговали, и порасспросил хозяек:
     - Вы уже пользовались этим кремом?
     И если ответ был утвердительный, продолжал:
     - Ну и как, вы довольны?
     Около одиннадцати появилась Нора, но спросила у него только, брать цыплят или не стоит. За последнее время походка ее стала заметно тяжелей. По расчетам врача, рожать ей месяца через два, и Нора ходит, как большинство беременных, - откинувшись назад всем корпусом.
     Дождь продолжался до полудня, но так ничего и не случилось. В четверть первого Хиггинс решил, что пообедает дома: если жена собирается с ним объясниться, пусть не думает, что он хочет этого избежать. По дороге он задержался на станции обслуживания - отказали стеклоочистители. Там он увидел Перчина, приехавшего на заправку в своем стареньком джипе. Перчин приветственно помахал Хиггинсу рукой, но тоже промолчал.
     Это было просто непостижимо. Механик объявил:
     - Готово, Уолтер. Там контакт был плохой.
     - Благодарю, Джимми.
     И все-таки Хиггинса не покидает уверенность, что с ним что-то стрясется. Удар придет оттуда, откуда меньше всего ждешь. Что-нибудь совершенно не связанное ни с Уильямсоном, ни с работой Уолтера Дж. Хиггинса, управляющего супермаркета и казначея школьного комитета.
     Приехав домой, он нашел всю семью за столом. Здесь были и Изабелла, и оба сына. Он поцеловал детей, сел, развернул салфетку.
     - Можно я пойду в кино, па? - спросил Арчи, с беспокойством косясь на мать: она часто успевала сказать "нет", прежде чем Хиггинс откроет рот.
     На сей раз Нора смолчала, и Хиггинс заметил, что жена не в духе.
     - Если мама не возражает.
     - Пусть идет, куда хочет, - вздохнула она.
     - А ты, Дейв, что сегодня делаешь?
     - Если дождь перестанет, пойду потренируюсь в бейсбол.
     Бейсбольный сезон еще не начался, но молодежь уже вовсю тренируется на городской спортивной площадке.
     Не попросить ли Хиггинсу еще об одной отставке? Он ведь помощник казначея бейсбольного клуба и раз в неделю ходит смотреть, как тренируются юниоры.
     Жена подала ему еду и села.
     - Что с тобой?
     - Ничего.
     - Нездоровится?
     Она сделала ему знак не расспрашивать при детях, и он испугался. Что произошло с тех пор, как они виделись в магазине? Что могло так вывести ее из равновесия? И почему сейчас об этом нельзя спрашивать?
     Тем временем дети потребовали десерт - им не терпелось. Изабелла, как всегда, доедала последняя: она неторопливо пережевывала каждый кусок, да еще успевала его рассмотреть, прежде чем отправить в рот. Обед показался Хиггинсу вечностью.
     - Можно я включу телевизор? - спросила Изабелла.
     Мальчики уже ринулись на улицу.
     Нора кричала с порога:
     - Дейв, вернись! Надень плащ!
     - Зачем, ма? Дождь уже почти перестал.
     - Вернись, кому я сказала?
     - Так можно я включу телевизор, папа?
     Он разрешил, мечтая остаться наконец в кухне вдвоем с женой. Флоренс ушла к себе наверх.
     Нора вернулась на кухню и, не доев десерт, принялась составлять посуду в раковину.
     - Что случилось?
     - Звонили из Глендейла.
     - Когда?
     - Только я вошла в дом. Еще повезло, что вовремя подоспела, а то Арчи хотел взять трубку.
     Хиггинс не знал, как лучше спросить, не смел выговорить: "Умерла?"
     Жена ограничилась одной фразой вполголоса:
     - То же, что в прошлый раз.
     - Ночью?
     - Или рано утром. Ее хватились в десять и сразу позвонили.
     - В полицию сообщили?
     - Да. Но ты же ее знаешь.
     Воистину ирония судьбы! Он ввязался в борьбу против целого города, отстаивает в известном смысле свое человеческое достоинство. И ответный удар ему наносят не жители Уильямсона, а собственная мать!
     Теперь жди где угодно: она вот-вот появится в супермаркете или на пороге дома, а не то позвонят из полиции, от шерифа или из какого-нибудь магазина.
     До Глендейла, штат Нью-Йорк, отсюда неблизко, миль сто, не меньше, но она может сесть на автобус или в поезд, или добраться на попутных машинах, рассказывая водителям по дороге душераздирающие истории.
     Однажды так уже было. И попотел же он тогда, прежде чем убедил предпринимателя из Провиденса, который ее привез, что он, Хиггинс, не какой-нибудь изверг! И пока он втолковывал это гостю, мать за спиной его собеседника строила сыну гримасы, означавшие: "Так тебе и надо!" В таких случаях она торжествует - это лучшие минуты ее жизни.
     - Что тебе сказали? Есть у нее деньги?
     - Как не быть? Она же тащит все, что под руку попадет.
     Однажды в Глендейле, где за ней, между прочим, неусыпно присматривали, она ухитрилась отвинтить кран в ванной и спрятать его под подушку, словно сокровище.
     Заведение в Глендейле - не психиатрическая лечебница, а так называемый пансионат, стоящий Хиггинсу доброй четверти жалованья. На худой конец, ее можно было поместить и в казенную больницу. Последний специалист, с которым советовался Хиггинс, сам поднял этот вопрос.
     - Не гарантирую, что через год-другой ее не выпустят на свободу. И не только потому, что больницы переполнены и мы вынуждены выписывать одних пациентов, чтобы принять других. Дело в том, что, строго говоря, ваша мать - не душевнобольная.
     Последние четыре дня мысли о матери одолевали Хиггинса, он ломал себе голову в поисках выхода. В разговорах с Норой он старательно обходил эту тему и никогда не открывал до конца того, о чем думал.
     Такие мысли приходили, когда он слышал разговоры о спиртном или, как, например, вчера, смотрел на лица в полумраке последних рядов, чувствуя, что он - один из этих людей и место ему там, среди них...
     Сколько ей сейчас? Ему всякий раз приходится это высчитывать: сорок пять плюс двадцать три. Шестьдесят восемь. Маленькая, щуплая, в чем душа держится, но при всем том - не правдоподобно живуча и никогда в жизни не болела.
     Хиггинс навещает ее раза два-три в год. Добирается до Глендейла на машине, чаще всего один. Нора теперь беременна и не ездит с мужем: врачи советуют ей пореже садиться в автомобиль. Что до детей, то, свозив однажды к бабке семилетнюю Флоренс, Хиггинсы уже не отваживаются повторять подобные визиты.
     Старуха, оглядев девчушку с головы до ног, изрекла: