- Ни дать ни взять, ученая мартышка.
     А когда вышли. Нора обнаружила, что свекровь ухитрилась стянуть с шеи Флоренс золотую цепочку. Так эта вещица и пропала. Директор пансионата, датчанин по фамилии Андерсен, только руками разводил, глядя на проделки пациентки.
     В заведении содержались десятка четыре женщин, большей частью преклонного возраста, в том числе совершенно немощные. Первое время поток жалоб не иссякал: у всех пропадали вещи. Хиггинса вызвали по телефону, и он попытался объясниться с матерью, уговорить ее вернуть то, что она стащила. Старуха отрезала:
     - Каждый сам за себя! Когда я окажусь без гроша, никому не придет в голову дать мне кусок хлеба, а я и без того наголодалась на своем веку.
     Слово "наголодалась" она произнесла трагически, как человек, хорошо знающий, что это такое, и у Хиггинса всякий раз сжималось сердце.
     - Ты же знаешь, мама, я не допущу, чтобы ты терпела нужду.
     - Ничего я не знаю. Каждый сам за себя. Уж хоть этому-то жизнь меня научила.
     Жители Уильямсона не поверят, особенно сейчас, но он и вправду не с легкой душой решился поместить мать в лечебницу. До женитьбы он уже несколько лет жил отдельно. Да разве они с матерью жили когда-нибудь по-настоящему вместе? Она без конца пропадала по неделям, а то и месяцам. Отправлялась куда попало, устраивалась судомойкой в кафетерии, горничной в гостинице, уборщицей, кем угодно.
     Ее причуды и выходки казались необъяснимыми, пока не обнаружилось, что она украдкой попивает, так ловко маскируя это, что людям долгое время ничего подобного и в голову не приходило.
     А еще в конце концов открылось, что стоит ей появиться - начинают пропадать вещи, иногда деньги, правда, небольшие. Однажды она унесла две чайные ложечки. Владельцы обратились в полицию, но на допросе она ответила с полным хладнокровием, словно не видя в своем поступке ничего особенного:
     - У них этих ложек слишком много. И вот вам лучшее доказательство: хватились только через месяц.
     На эту ее особенность и намекал врач, говоря о степени ее ответственности перед законом:
     - Нет никакого сомнения, что она ворует под влиянием непреодолимого импульса. Но, бесспорно, она сознает, что хорошо и что плохо, что можно и чего нельзя, и, обманывая представителей закона, находит в этом какое-то злобное удовольствие.
     Тех, кто на нее жаловался, она презирала так же, как полицию.
     - Где вы спрятали украденные вещи?
     - Я их не крала, а взяла.
     - Где они?
     - Ищите.
     Часто ничего не находили. Должно быть, у нее Бог знает где были тайники, и там она копила свои "сокровища".
     В Глендейле она больше всего страдала от отсутствия выпивки. Тем не менее несколько раз старуху заставали на кровати мертвецки пьяной. Где она брала спиртное, выяснить так и не удалось, и директор, отчаявшись, пригрозил, что сдаст ее с рук на руки сыну.
     - Мама, зачем ты это делаешь?
     Она с издевкой посмотрела на него.
     - Разве ты не знаешь, что это нехорошо?
     - Вот доживешь до моих лет - поговорим, только тебе до них не дожить.
     Хиггинс был убежден, что она его ни капли не любит и даже испытывает к нему нечто похожее на ненависть:
     Может быть, она больше любила увезенную отцом дочь, о которой с тех пор не было никаких известий?
     Хиггинсу странно думать, что где-то на белом свете у него есть сестра двумя годами старше него; она, без сомнения, замужем, мать семейства, а все, что он знает о ней - это ее имя: Патриция. Патриция Хиггинс. Если она вышла замуж, то сменила фамилию. Он может пройти мимо нее по улице, ни о чем не догадываясь: когда ее увезли, ей было три года, ему - месяцев десять.
     Возможно, кто-нибудь в Уильямсоне осведомлен о его прошлом? В ночь после черного шара ему пришло в голову, что у кого-нибудь из комитета могут найтись знакомые в Олдбридже, штат Нью-Джерси, и этому человеку стали известны семейные дела Хиггинса.
     В Уильямсоне тоже есть бедняки, особенно в районе обувной фабрики. Есть и несколько неисправимых пьянчуг; общество отступилось от них, всем они внушают только жалость. Наконец, на окраине живет семейство О'Конноров - они, как дикари, ютятся в убогой лачуге, а вокруг валяются отбросы и шныряют полуодичавшие собаки. В этой семье, считая с родителями, человек одиннадцать, а то и двенадцать, и все рыжие, косматые, пышущие здоровьем; самые младшие, близнецы, развлекаются тем, что гоняют с бешеной скоростью на велосипедах без тормозов по крутым улочкам, наводя ужас на всех мамаш с городе. Однако никто из О'Конноров не претендуют на членство в "Загородном клубе". Один из мальчиков - ему лет шестнадцать - ходит в среднюю школу. Выглядит более цивилизованным, чем его родственнички, и ожесточенно вкалывает, надеясь выбиться в люди. Прошлым летом во время каникул подрабатывал в супермаркете, и, глядя на него, Хиггинс невольно вспоминал себя подростком.
     Но О'Конноры, по крайней мере, живут дружной семьей и ладят с полицией, если не считать браконьерства и вопросов санитарии. Его, Хиггинса, корни куда более сомнительны. Он едва знает историю своей семьи. Ему приходилось ее составлять по кусочкам, по крохам, догадываясь о том, о чем невозможно было узнать. Многие подробности, которые время от времени с садистским удовольствием сообщала ему мать, казались Хиггинсу не правдоподобными.
     Звали ее Луиза Фукс, и, судя по документам, родилась она в Германии, в Гамбурге, точнее, на другом берегу Эльбы, а Альтоне, где высятся верфи. Там работал ее отец; потом он свалился пьяный с лесов и умер, оставив восемь или девять сирот.
     - Сколько тогда тебе было, мама?
     - Пятнадцать. Старше меня были только Ганс и Эмма.
     - Твоя мать еще была жива?
     - Ее поместили в туберкулезный санаторий; у нее, можно сказать, легких уже почти что и не было. У двух братьев тоже был туберкулез. Один умер, когда я еще жила в Германии.
     - И вас воспитывала Эмма?
     Ее насмешливый взгляд дал ему понять, что она считает сына безнадежным дураком.
     - Сразу видать, что ты американец!
     - Сестра о вас не заботилась?
     - Хватит того, что она о себе заботилась: ей ведь тоже надо было на хлеб зарабатывать.
     - Как?
     - Как зарабатывают все девицы в Альтоне вокруг верфей.
     Он не смел спросить ее: "А ты?" Ему было страшно: что она ответит?
     - В пятнадцать лет я нанялась судомойкой в кафе на набережной, - продолжала мать. - А в восемнадцать мне с подругой удалось попасть на корабль и уехать. Подругу звали Гертруда; это была толстая девка, пиво хлестала, пока деньги не кончатся. Мы с ней вдвоем уплыли в Нью-Йорк, а жизнь в те времена была потяжелей, чем теперь, особенно для двух девчонок, не знающих ни словца по-английски. Целый год мы ни шагу не ступали с той набережной, к которой причалил наш пароход. Нас там взяли на работу в одну гостиницу.
     Хиггинс знал, что потом ей пришлось покочевать: в ее рассказах мелькали Чикаго, Сент-Луис, Новый Орлеан.
     С тех времен у нее сохранилась только одна маленькая фотография, на которой она выглядит почти толстушкой.
     Глаза такие же хитрые, волосы слегка вьются.
     Может быть, она уже тогда была нечиста на руку?
     И не Гертруда ли приучила ее к пьянству?
     Он был бы рад узнать о ней побольше и в то же время предпочитал не выяснять многих подробностей. Не имел он понятия и о том, каким образом мать осела в штате Нью-Джерси, в сорока пяти милях от Нью-Йорка, в захудалом Олдбридже, смахивавшем скорее на деревню, чем на город. Она работала горничной в тамошней гостинице "Девонширский постоялый двор" и повстречалась там с Хиггинсом-старшим.
     Об отце у Хиггинса сведений еще меньше: он даже никогда его не видел, потому что был младенцем, когда тот уехал и увез с собой сестру. Не подлежит сомнению лишь одно - он был женат на Луизе, так как у старухи хранится брачное свидетельство по всей форме, которое она хранит как зеницу ока.
     - Кто он был, мама?
     - Коммивояжер.
     - А что продавал?
     В ответ снова ироничный, насмешливый взгляд; горечи, правда, в нем нет, зато читаются хитрость и жестокость:
     - Когда как.
     И нарочно добавляла:
     - Мы с ним были одного поля ягоды.
     - А в тюрьме он сидел?
     - До меня или потом - может быть, а при мне такого не было. Правда, он со мной недолго прожил.
     Насколько Хиггинс мог установить, отец поселился в "Девонширском постоялом дворе" во время одной из поездок. Что ему понадобилось в Олдбридже, в этой захолустной дыре, неизвестно. Коммивояжерам там делать нечего. Как бы то ни было, он женился на Луизе Фукс, и одно время они снимали квартиру. Мать показывала Хиггинсу похожее на казарму строение, где они жили; оно цело и сейчас - там ютится десятка три семей.
     - Бывало, уедет он месяца на два, на три, и скажи спасибо, если пришлет открытку или перевод. Родилась твоя сестра, а он ее увидел через полтора месяца, как приехал из Калифорнии. И сразу к ней привязался. Хотел, чтобы я взяла девчонку и поехала вместе с ним, а я уперлась, и целый год потом о нем не было ни слуху ни духу. Вернулся - а я в тюрьме; он меня оттуда и вытащил. Вечно я влипала в неприятности, да и теперь то же самое. Через девять месяцев родился ты и такой был головастый - я чуть концы не отдала и осталась калекой на всю жизнь.
     Хиггинсу было неприятно выслушивать такие подробности, и он знал, что она рассказывает это нарочно, чтобы его смутить.
     Прошлый раз психиатр, с которым он советовался, сказал:
     - Приходится работать как одержимым: у нас ведь настоящий конвейер. Будь нам полегче, я был бы не прочь сам заняться вашей матерью и поосновательней изучить ее: это незаурядный случай, я ничего подобного не встречал.
     Не понять даже, чувствует ли она себя несчастной: похоже, старуха наслаждается своими странностями и с особенным удовольствием измывается над сыном, словно сводя с ним старые счеты.
     - Ты в него пошел, в отца, - обмолвилась она как-то в разговоре с Хиггинсом. - Такой же большеголовый, только сложен он был получше, да и вообще покрепче.
     В один прекрасный день отец, как обычно, вернулся в Олдбридж и объявил:
     - Я сматываюсь. Патрицию беру с собой, а тебе оставляю мальчишку.
     Кажется, мать настаивала, чтобы с ней осталась дочка, но отец не уступил.
     - Мальчишка все равно слишком мал, - возразил он.
     Всю ночь из квартиры неслась брань, соседи стучали в стену, требовали тишины. В шесть, первым же поездом, Хиггинс-старший уехал вместе с девочкой.
Hope известна эта история: она ведь сама из Олдбриджа и знакома с Луизой. Но некоторые подробности, вроде жизни в Гамбурге, муж от нее скрыл.
     Пока сын не вырос, мать работала то там, то тут, нанималась в бары или окрестные гостиницы, а его оставляла на попечение соседки и, подобно отцу, не показывалась месяцами.
     В восемь лет он впервые пришел за матерью в полицейский участок, потом это стало обычным делом. Полицейские обращались с ним ласково, жалели его, считали стоящим парнем.
     К шестнадцати годам он свыкся с тем, что почти всегда живет один, сам хозяйничает в их единственной комнате, сам стряпает себе еду.
     - В господа пролезть решил! - бросала она ему, встречаясь с ним случайно на улице или заставая дома над книгами и тетрадями.
     Его занятия вызывали у нее тихий смешок, в котором звучала угроза.
     - Не воображай, что сыну Луизы и этого подонка Хиггинса дадут выбиться в люди!
     Пила она все больше и больше, ее часто подбирали на улицах и отвозили в больницу. Оттуда она выбиралась с невероятной изворотливостью, пуская в ход то хитрость, то наглость. В магазинах ее уже не соблазняла мелочи - она норовила стянуть самые громоздкие предметы, спрятать которые было просто невозможно. Когда ее хватали за руку, она нимало не смущалась:
     - А вы докажите, что я не собиралась заплатить!
     Нору она приняла в штыки, и когда спустя несколько месяцев после их свадьбы она изъявила намерение жить с молодыми вместе, то сделала это, по глубокому убеждению Хиггинса, только затем, чтобы помучить невестку.
     Одним намерением дело не ограничилось. Как-то утром мать явилась к ним на квартиру со своим тряпьем и картонками, набитыми Бог знает чем.
     - Мне пришло в голову, моя дорогая, что вы теперь в положении и лишний человек в помощь вам не повредит.
     И сколько раз, бывало, Хиггинс возвращается с работы, а Нора плачет, забившись в угол на кухне!
     Они все это терпели.
     Им удалось перевести дух только на несколько недель, когда за какую-то более серьезную провинность Луиза угодила в тюрьму.
     В конце концов Хиггинса вызвал окружной прокурор.
     - Пора вам положить конец этому безобразию, - устало сказал он. - Не может же подобный балаган длиться вечно!
     - Как вам известно, она не отвечает за свои поступки.
     Прокурор метнул на Хиггинса свирепый взгляд.
     - Знаете что? Она такая же сумасшедшая, как мы с вами. Просто старается выместить на других, на вас, например, и на вашей жене, все, что ей пришлось хлебнуть в жизни.
     - Что вы мне посоветуете?
     - Делайте что хотите, - это меня не касается. Я требую одного: избавьте нас от нее, не то в следующий раз мы упрячем ее в психиатрическую лечебницу, и все тут.
     Что такое эти лечебницы - Хиггинс уже знал: однажды без его ведома мать забрали туда, и он с трудом ее вызволил. Когда он очутился в палате, где находилось еще десятка два распатланных, едва прикрытых одеждой женщин, Луиза чуть в ноги ему не бросилась, умоляя не оставлять ее.
     - Я больше не буду, Уолтер, клянусь, не буду, - причитала она, заливаясь слезами, словно маленькая девочка, - я же все-таки твоя мама. Я носила тебя под сердцем, а теперь я нищая старуха, люди на меня пальцем показывают. Я знаю, я позорю тебя, и денег на меня идет прорва. Ну хоть из жалости вытащи меня отсюда!
     А то мне даже умереть спокойно не дадут. Мне здесь страшно. Слышишь, Уолтер? Страшно, страшно...
     Тогда-то Хиггинс и обратился к психиатрам, в том числе к тому, из Нью-Йорка, который сказал, что занялся бы Луизой, будь у него время. Между прочим, это он порекомендовал, если Хиггинс сочтет, что это ему по карману. С тех пор прошло одиннадцать лет - Хиггинсы тогда еще не перебрались из Нью-Джерси. В Уильямсоне никто не знает Луизу: в один из своих тайных побегов она добралась и сюда, но они жили тогда в нижнем городе.
     Не успели соседи ее заметить, как она уже попала под присмотр сына.
     В другой раз ему сообщили из нью-йоркской полиции, что задержана некая Луиза Фукс, назвавшаяся его матерью и указавшая его адрес. Ее поймали, когда она в винном магазине совала бутылку виски в сумку, которую за несколько минут до того стянула в универмаге.
     Нора молча смотрела на мужа. Аппетит у него сразу пропал. Он облокотился на стол и обхватил голову руками.
     - Ты плачешь? - спросила она наконец.
     - Нет.
     В доказательство он поднял к ней лицо - глаза были сухие.
     - Она не знает нашего нового адреса, - сказала жена, желая его успокоить.
     Он пожал плечами. Мать не замедлит объявиться.
     Может быть, она уже справляется о них в городе - в магазине, в их бывшем квартале?
     Детям говорили, что их бабушка больна, прикована к больничной койке. Потом, когда они достаточно повзрослели, им объяснили, что она не в своем уме.
     - А что она такого вытворяет? - допытывался Арчи, которого этот вопрос очень занимал. - Подражает зверям? Может, ей кажется, что она корова или там медведица?
     Изабелла еще не знает. Что до Флоренс, то поездка в Глендейл произвела на нее большое впечатление, и она потом забросала родителей вопросами о Луизе.
     - Среди ее братьев и сестер есть сумасшедшие?
     - Не думаю.
     - Ты что, не уверен?
     - Они ведь живут в Германии, мы ничего о них не знаем.
     - Так, может быть, они тоже ненормальные?
     - Успокойся, Флоренс. Твоя бабушка не то чтобы по-настоящему психически больна. Я ее показывал лучшим специалистам. Ты знаешь, что такое клептомания?
     - Да, но клептоманов не держат в сумасшедшем доме.
     - Во-первых, она не в сумасшедшем доме. А потом, по-разному бывает. Пришлось выбирать между санаторием и тюрьмой, а в тюрьму ее забрали бы чуть ли не до конца жизни.
     - Я, пожалуй, выбрала бы тюрьму, - прошептала девочка, передернувшись.
     Сколько ей было, когда произошел этот разговор? За несколько дней до того Луиза явилась в Уильямсон, и Флоренс, проснувшись от шума, застала на кухне отца вместе со старухой. Флоренс было уже лет пятнадцать.
     - Это та самая ученая мартышка, которую ты ко мне привозил? - проскрипела Луиза.
     Теперь остается только ждать. Может быть, несколько дней пройдет в неуверенности и ожидании катастрофы, а может быть, вот-вот раздастся телефонный звонок...
     Все зависит от того, как быстро Луиза раздобудет выпивку. Это ее уязвимое место. Стоит ей дорваться до спиртного и напиться, как ее покидает инстинктивная, почти звериная осторожность, и тогда полиции ничего не стоит ее задержать. Но на трезвую голову она вполне способна поехать в Уильямсон и даже добраться до него.
     - Ты совсем пал духом?
     - Нет.
     Хиггинс не кривил душой. Он не столько пал духом, сколько был во власти более сложных переживаний, и обнаруживать их перед женой ему не хотелось - во всяком случае, сейчас.
     Ему пришлось за несколько дней пересмотреть чуть ли не все свои жизненные установки, и он с самого начала подозревал, что пора подбираться к главному, к тому, что, возможно, было основой всей остальной жизни, как бы ни пытались обстоятельства убедить его в обратном.
     Хиггинс поднялся: надо возвращаться на работу.
     В глазах у него Нора подметила тот же странный огонек, что и у Луизы. Она встала и положила руки ему на плечи.
     На мгновение она так и замерла, вглядываясь в лицо мужа, потом губы ее задрожали, и она быстро отстранилась от него со словами:
     - Подумай о нас, Уолтер.

Глава 6

     Вот уже часа три, как Хиггинс, то проваливаясь в дрему, то стряхивая с себя остатки сна, вслушивался в жизнь дома: порой ему представлялось, что дом этот - не его и он подглядывает в замочную скважину, как живет чужое семейство.
     Изабелла уже проснулась в первый раз, как обычно; солнце било в щель между занавесками, и Хиггинс все равно догадался бы, что сегодня воскресенье, даже если бы не знал об этом. Может быть, все дело в звуках - по будням они совсем другие, - в каком-то отдохновении, в особом покое, разлитом вокруг.
     Изабелла забормотала, замурлыкала песенку, поворочалась и снова заснула. Хиггинс, наверно, тоже задремал и проснулся лишь тогда, когда Нора, изо всех сил стараясь не шуметь, выскользнула из постели. У них было правило: по воскресеньям отца не будить; пока он не встанет, дети по уговору ходят на цыпочках и говорят шепотом.
     На миг приоткрыв глаза, он увидел, что жена, обнаженная, стоит между кроватью и окном, и луч света падает ей прямо на живот, округлившийся уже настолько, что пупок стал едва заметен. Чуть позже в ванной зажурчала вода. По воскресеньям Нора больше времени уделяла туалету, мыла голову, и даже шаги ее, когда она спускалась на кухню, звучали по-иному. Потом по едва уловимым звукам Хиггинс принялся угадывать, чем именно она занимается.
     В носу у него защекотало. Он понял, что заболеть по-настоящему, как мечтал прошлой ночью, не удастся, зато у него начинается насморк. Хиггинс отродясь не болел ничем серьезным. К нему цеплялись всякие пустяковые хвори вроде насморков, фурункулов, ангин; иногда он страдал запорами, да такими, что даже лицо становилось землистым.
     Дома вчера вечером из детей оставалась одна Изабелла. Он рассказал ей историю на сон грядущий, а потом они с Норой сидели в гостиной и молчали в ожидании телефонного звонка. Без бумаг школьного комитета он чувствовал себя неприкаянным: если бы не отставка, он бы непременно ими занялся. Сперва Хиггинс пытался следить за тем, что происходит на экране телевизора, потом уткнулся в иллюстрированный журнал.
     Стоило какой-нибудь машине свернуть на Мейпл-стри