ышни то-
же где-то служили, бегали с папками. Южаков половину своего пайка остав-
лял у них.
   Было у старика два сына: одного убили на русском фронте под Варшавою,
другой - уже раненый дважды, сражался против французов.
   Вскоре после мира с Россией приезжал он в отпуск, и я познакомился  с
ним. Был он какой-то весь серый, точно из подвала,  и  правое  веко  его
дергалось непрерывно. Что-то было в нем настороженное,  будто  прислуши-
вался, и что-то очень недоброе. Заметил я за ним, что ничего-то не  дое-
дает и не допивает: в чашке непременно оставит кофе, хоть одну  ложечку,
и не доест свой сухарик. Очень это не подходило к немцу, да еще в  такое
время, когда питались люди одной картошкой. А со мною он  был  вежлив  и
даже любезен.
   Однажды заговорили мы о войне, о том, когда можно  ожидать  конца.  И
вдруг он так резко, точно сорвался с зарубки:
   - Э, - война!..
   И так-то зло посмотрел на портреты, висевшие у  них  над  диванчиком:
Вильгельм со всеми своими сыновьями. И задергалось у него веко.
   Слова простые, а сказал он их с таким выражением, что понял я  многое
и поскорее перевел разговор.
   Наступали тяжкие дни. Видел я, какие были у них в те дни лица,  точно
перед последним часом. И как перед последним часом, нет-нет, и всплывала
надежда. Стояли они тогда под Парижем, и многое писали газеты, а радости
ни у кого я не приметил. Ежедневно проходили мимо нашего городка эшелоны
с русского фронта, выскакивали  из  поездов  солдаты,  брали  воду  и  у
всех-то лица серые, закопченные, точно по году просидели в  подвалах.  И
все были молчаливы и как тот, мой знакомый, все чего-то не успевали  до-
делать: то не дождутся воды, то опоздают на поезд. А больше молчали.
   И было мне так, как тогда в России: большая к людям жалость.
   А в скорости рухнуло.
   Видели мы, как началось у них то же, что знали мы  про  Россию.  Было
все очень похоже: также вдруг побежали куда-то люди и те  же  вырывались
слова. Появились солдаты с фронта, были они  встревожены  и,  как  наши,
оборваны, свалявшиеся отросшие бороды их были в земле, и лица под  боро-
дами казались серее, и виднее проступала на  них  черная  густая  грязь,
страшнее блестели глаза. Заполонили они наш вокзальчик,  разбежались  по
всему лесу, заходили и к нам. Дрожали у них руки, и рассказывали  они  о
войне страсти, и, как тогда у нас, вдруг не стало отдельных Иванов и от-
дельных Фрицев, - все катилось, как один, прорвавший запруду,  мутный  и
серый поток. И необыкновенно много вдруг наползло отовсюду калек и  убо-
гих, - безногих, безруких, слепых. Ползали они по дорогам, стояли у вок-
зальных стен, пробивались в вагоны. Точно вдруг  вывернула  война  перед
всеми свой гнусный и синий требух.
   Очень нам было в те дни беспокойно. И многие тогда пожалели,  что  не
убежали в Россию. Опять прекратились наши пайки. И как  незваные  гости,
отгуливали мы чужое похмелье.
   А был то ноябрь. Видели мы и наблюдали, как рушится  прежняя  крепкая
Германия. Не узнавали людей.
   В то время появился в городе сын моего знакомого, солдат. При наступ-
лении на Париж получил он третью рану, ходил с большой забинтованной ру-
кою, посерел больше, и страшнее трепетало его правое веко.
   Он собственноручно снял со стены портрет Вильгельма и первый объявил,
что в Германии революция, и что он член совета солдатских депутатов.  Он
забегал к нам, говорил речи, взмахивая своей белой  и  жалкой  рукою,  и
вскоре уехал. И без него городок остался тревожным и растерянным,  соби-
рающим свои крохи.
   В те дни гужом тянулись с запада поезда.  Серые  люди  с  солдатскими
ранцами, без винтовок, в маленьких бескозырках и в стальных шлемах  пок-
рывали их саранчею. Они лежали на крышах, свешивались в  открытые  окна,
висели на ступеньках.
   И старые люди, сросшиеся с прежним порядком,  слушали,  как  катилось
новое страшное слово: республика, а с ним и другое, не  менее  страшное:
мир.
   А вскоре пришло для нас предложение: помогавшая нам держава предлага-
ла всех офицеров-керенцев взять на свою землю. Обещали  нам  при  первой
возможности отправить на родину. Мы потолковали и согласились,  тем  бо-
лее, что на скорое возвращение пропала наша надежда, и ходили слухи, что
всех нас, керенцев, будут в России судить.
   Отправили нас перед рождеством, в декабре. Ехали мы через Данию,  су-
хопутьем. Там посадили нас на пароход, большой, белый, пахнущий краской,
и под охраною миноносца пошли мы к новому берегу.
   А я дорогою думал: как сложилась судьба, и какая сила разбрызгала лю-
дей по всему свету, до того мирных и привязчивых к месту!
   Высадили нас в понедельник, утром, и того же дня отправили  дальше  в
самый большой город в Европе.
 
   VI
 
   И верно: очень это большой город и великолепный!
   Много я перевидел городов в России, больших и малых, но даже и  срав-
нивать невозможно. Это как перед Москвою  наше  Заречье,  где  капустные
огороды.
   И очень я подивился здешнему народу. Был я в те дни, сказать, как пу-
щеный из тюрьмы и бегал целыми днями, покудова ноги носили, и много наг-
ляделся.
   Спервоначалу очень казалось необыкновенно и даже так,  словно  совсем
не знают нужды, и нет людей, чтобы голодовали. А потом уж на своей шкуре
узнали, что и здесь нужда, а если не больше, то, пожалуй, нашей и  поту-
жее, потому, - на последний конец, не пойдешь, как у нас,  с  ручкой,  а
если прихватит безысходность, конец один: ложись как  собака  под  куст.
Казалося нам сперва, что совсем нет в этой стороне нищих, а потом  разг-
лядели, что нищих, пожалуй, и побольше, только тут они по  особому,  при
воротничках и обязаны иметь вид веселый и бодрый,  чтобы  не  оскорблять
всеобщего благообразия. Узнал я впоследствии, что запрещает здешний  за-
кон собирать милостыню, и каждый обязан заниматься работой, потому и хо-
дят по улицам люди с трубами, бьют изо всех сил в барабаны, или сидят на
панели и рисуют по асфальту мелом картинки. Теперь-то все  примелькалось
и обжилось, и гляжу я на все это как на привычное, а по первому меня по-
разило: что за развеселые люди гремят в барабаны! Теперь я хорошо  пони-
маю, что тут, ежели по-нашему, ради Христа, да на глазах слезы,  -  хоть
год торчи на угле, ни единая душа не подаст! По первому казалось  нам  в
диковинку, а теперь присноровились и наши. Проходил я этими днями по од-
ной улице, гляжу, - барабанят (тут очень большой почет этому  инструмен-
ту, и каждое воскресенье слышно, как проходит по улицам Армия Спасения).
Вижу - один держит на животе огромный барабан, весь  изогнулся,  а  двое
дуют в трубы. Тот, что на барабане, как-то ловко  выделывает  палками  и
этак и так, будто жонглер в цирке, - подошел я поближе, гляжу: на  бара-
бане ленточка наша трехцветная, российский государственный  флаг,  и  на
трубах банты из национальных цветов, присмотрелся, - наши, русские  офи-
церы!..
   Разумеется, кого не научит нуждишка, как лыки драть.
   Было же нам по первому времени даже прекрасно. Отвели нам  помещение,
казармы, на  двоих  комната.  Содержание  положили  офицерское,  одежду,
белье, даже цветы каждый день свежие  на  столе.  По  утрам  варенье  из
апельсинов, чай с молоком, брикфест, потом обед и больше мясное, тяжелое
и без хлеба. Очень мы тогда удивлялись, что едят здесь без хлеба, и  суп
только два раза в неделю, а потом попривыкли и даже понравилось.
   Теперь я так полагаю, что очень этот народ живет по себе, потому  что
кругом море, и большая у них власть, а детей они сызмальства  научают  о
себе думать гордо. Очень тут ребята бедовые, сорванцы, и все, как  один,
в штанишках, коленки голые, этак всю зиму.
   Приглядывался я к народу и старался  хорошенько  запомнить.  Удивляло
нас их уменье делать всякий предмет прочно и крепко, так, что любо  гла-
зу, и дивились мы, что после войны не упало у них хозяйство.  Показалось
нам раем после нашей голой бедности и плохоты, а потом  узнали,  что  не
миновала им даром война, не мало убавилось народу, и в три раза  вздоро-
жала каждая вещь.
   Ходил я по городу без устали, учился говорить, дивился на их благопо-
лучность. Оделись мы тогда прилично, приобрели вид и ходили  здесь,  как
свои, хоть и есть в русском человеке такое, как ни одень, - издали  вид-
но, что русский, по походке.
   Удивило меня, что нет в городе лошадей, и все движение под  землею  и
на автомобилях. Есть такие улицы, что перейти  невозможно.  Высмотрел  я
многие достопримечательности, был в музее, где собраны замечательные ве-
щи со всего света, видел там письмо Петра Первого, - два слова на  целой
странице. А больше удивляла здешняя жизнь.
   Очень здесь придерживаются старины, и в каждом доме на  дверях  коло-
тушка, и нет звонка, и чтобы войти, нужно по-старинному постучаться. По-
казывали нам аббатство и парламент, древнее здание, и там видел я  трон,
на котором коронуются короли: большой, изрезанный кинжалами, дубовый  со
спинкою стул, и под ним простой камень, и очень нас удивило, что  у  ка-
менных изображений старинных королей под ряд отбиты носы: это много  ве-
ков назад, когда была у них революция, и так и осталось  на  память  по-
томству.
   Довелось мне видеть, как выезжает из дворца король, и было все  очень
просто, публика веселилась и хлопала  по  плечу  часовых,  наряженных  в
большие медвежьи шапки, - и вспомнил я, каково было у нас.
   Большое у них наблюдение за порядком и нравственностью, и даже особая
есть полиция, из женщин: тоже в касках, в черном, и ходят попарно.  Сле-
дят они за поведением публики, и чтобы не было нарушений. Только в  ско-
ром времени разузнали наши, где ведется "клубничка", и даже водили пока-
зывать, но было мне неприятно. Нам же, вместе  с  жалованьем  и  военным
пайком, еженедельно из казны выдавали  особый  оловянный  флакончик  для
предохранения от нехорошей болезни, с подробным наставлением.
   А были тогда у них особые и радостные дни: вся страна праздновала по-
беду, возвращались с фронта войска, и каждый день у  вокзалов  встречали
солдат родные. Очень нам было тяжело видеть чужое  счастье,  и  были  мы
тогда, как без родины, - голые сироты.
   О Россие же, как и в плену, знали мы очень мало, - и что писали газе-
ты, казалося нам пустяками. Мало тут представляют Россию, можно сказать,
до смешного.
   Жили мы в те дни в полном неведении, а скоро нам стало известно,  что
не даром нам выдавали пайки и выплачивали жалованье, - стали из нас фор-
мировать отряды для отправки в Россию на борьбу  с  незаконной  властью.
Было нам сказано, что в Сибири образовано правительство, и  скоро  будет
взята Москва, и что прямым маршем попадем мы на родину.
   Шел февраль месяц и стояли туманы. А туманы здесь  непроглядные,  всю
зиму, и люди бродят по городу, как в молоке. И опять  открылася  у  меня
горлом кровь.
   Довелось мне итти на комиссию. И положили меня в военную больницу,  в
отдельную палату для легочных. Пролежал я там всю весну.
   За самое это время и произошли главные перемены.
   Уж первые наши отряды ушли на пароходах в Россию, как стало известно,
что плохо дело в Сибири, и пропала надежда на скорое освобождение  Моск-
вы.
   А когда стало все точно известно, переменилось к нам отношение, слов-
но отполоснули ножом. В то время я лежал в больнице, навещал  меня  Южа-
ков, - он-то и принес новость, что всех офицеров лишают  пайка,  и  живи
каждый как знаешь. Рассказал он, что большое было  между  нашими  возму-
щенье, ходили по многим местам, но везде ответ был один.
   И раньше ходили промеж нами слухи, что не добром нам кончится здешний
"рай", - оно так и вышло: выкинули нас, как худую скотинку, -  со  двора
да на голый снег!..
   Вышел я тогда из больницы, и началась для меня самая  тяжелая  полоса
моей жизни, - по сегодняшний день.
 
   VII
 
   Скопил я в плену кой-какие деньжонки,  зашивал  в  пиджак  на  скорое
возвращение в Россию. Еще во время моей болезни стали писать газеты, что
дешевеют немецкие деньги, каждый день я покупал газету, - тут газеты ог-
ромные, по двадцати и боле страниц, - и сразу глядел  на  известную  мне
страницу. Каждый день выходило, что тают мои деньжонки,  как  вешний  на
кочке снег. Продавать я не решался, была у меня надежда, что скоро поды-
мется на ноги Германия, и все вернется. А скоро узнал, что почти  ничего
не осталось от моих денег.
   Было у меня при выходе из больницы рублей пятьдесят на  наши  деньги.
По здешней жизни - малые пустяки. С этими деньгами начал я новую жизнь.
   Очень мне было в те дни тяжело. Первую ночь я так и пробродил по пус-
тым улицам, и, сказать правду, так мне подошло к сердцу, такая  охватила
тоска, чуть я не наложил на себя руки. Полагаю,  большой  причиной  была
моя болезнь, и все то время чувствовал я себя неважно и  очень  тосковал
по семье. Письма в Россию совсем не ходили, и были  мы,  как  за  глухой
стеной.
   Выручил меня Южаков. Жил он за городом, в предместьи, поблизости  же-
лезной дороги, снимал в маленьком домике комнату. В отряд, что отправили
перед тем в Россию, он не попал, остался, и когда лишили нас жалованья и
пайка, стал он с другими офицерами заниматься комиссионерским  делом,  -
скупали они различные предметы, а потом продавали. И по словам  Южакова,
на первых порах даже хорошо пошло дело, и завелись у него  деньжонки,  а
потом фукнуло, - кто-то из них проворовался, запахло судом,  и  пришлось
уходить Южакову.
   Остался он, как и я, ни с чем, и очень в те дни  нуждался.  Гонял  он
целыми днями по городу, высуня язык, искал по разным людям работы, -  но
какую можно было найти работу, когда всякое воскресенье проходили по го-
роду тысячи безработных? А мы были чужие... Питалися мы в те  дни  голым
хлебом, а денежки берегли на подземку, чтобы не бегать  каждый  день  по
шестидесяти верст в два конца.
   Тогда и явилась у меня мыслишка опять обратиться  в  наше  российское
консульство, где получали мы паспорта. Было консульство на прежний  лад,
и чиновники служили прежние, и флаг висел прежний, трехцветный.  Понимал
я хорошо, что плохая надежда, и что сами они на нитке, в  нужде,  и  что
можно требовать, но был я тогда в большом отчаянии, сам не свой,  и  бо-
лезнь из меня не совсем вышла.
   Пришел я в консульство, на Бикфорд-сквер, в квартал,  где  помещаются
консульства всех великих держав. Вижу, у дверей доска  медная,  надпись,
за дверями швейцар, очень чисто, и зародилася  у  меня  надежда.  Помню,
встретил меня внизу человечек черненький, очень любезный.
   Спрашивает меня человечек:
   - Что вам угодно?
   Говорю, что надо мне повидать консула, по своему делу.
   - Вы, - спрашивает, - из интернированных?
   - Да, - говорю, - офицер.
   - Хорошо, обождите.
   Послали меня по лестнице наверх, в приемную. Комната  большая,  высо-
кая, пахнет лаком. Двери тяжелые, резные, по  лестнице  зеркала,  ковры,
все очень солидно. По стенам стулья и, вижу, кроме меня сидят,  ожидают.
Присел я на мягкое кресло, думаю про себя: сколько лет  показывала  себя
здесь Россия, - а теперь все это чье?
   Вскорости вышел к нам секретарь. Рослый, плечистый, очень весь  глад-
кий, в сером костюме, в одном глазу стеклышко, блестят ноготки. А  фами-
лия у него нерусская, и вид не наш. Очень я заметил в нем  воспитание  и
большую сдержку, весь как большой серый кот. Первым долгом обратился  он
к дожидавшей даме, очень любезно и с большим уменьем. Потом дошло до ме-
ня.
   Стою перед ним, как мышь.
   - Что скажете?
   Вижу: лицо чистое, приятное; вижу, человек добрый, только  самое  это
стеклышко в правом глазу, - блеснет, блеснет: нет, чужой,  не  поймет!..
Тогда и в голову мне не приходило, что не раз еще придется у него  побы-
вать.
   - Что скажу, - говорю.  -  Я  офицер,  из  интернированных,  лежал  в
больнице. У меня в легких... непорядок. Теперь меня выпустили. Очень вас
прошу, не поможете ли найти мне работу. Могу я...
   Повел он плечами, руками этак:
   - Ничего не могу. У нас таких тысяча.
   Поглядел я ему в лицо: стеклышко!
   - Что делать, - говорю, - я бы ни за что не пошел досаждать.  Я  ваше
положение очень хорошо понимаю. Вот все мои деньги (вынул я  из  кармана
белую бумажку), а больше нет у меня ничего. Работы я не боюсь никакой...
   Вижу я, точно бы потеплел, и погасло стеклышко, и вижу опять, - чело-
век добрый и должно-быть сердечный, а может, как и мы, - в беде,  только
самая эта корка на нем.
   Задумался он, и руку ко лбу.
   - Подумаю, - говорит. - Есть у нас предложение. Быть-может вам подой-
дет. Зайдите через денек.
   И руку мне большую, теплую. Улыбается вежливо и блестит стеклышком: -
До свиданья!
   Проходил я тот день и другой, как маятник, не помня  себя.  Часа  три
ходил так по самым людным улицам, глядел  на  людей,  -  очутился  около
церкви, крыльцо большое, широкое, большие колонны. Вижу, народ туда дви-
жется, очень много. Затерся с народом и я. В дверях  дали  мне  билет  и
афишу, очень любезные, чистые и сытые люди, - у них такие-то все! - пос-
мотрел я на афишку: проповедь и духовный  концерт.  Прошел  я  с  толпою
внутрь, по коврам, - тепло, чистота, и совсем непохоже на церковь. Посе-
реди, на две половины, скамейки и дубовые парты. Присел я с  другими  за
парту, гляжу. Рядом со мною старичок чистенький, бритый, щеки  сухие,  с
румянцем. Много было народу.
   Дождался я начала, - все равно, думаю, буду как все. И  когда  заняли
все места, вышел на возвышение человек, в сюртуке, с сединой в  волосах,
очень красивый, и стало очень тихо. Говорил он кругло  и  внятно,  играя
каждым словечком - очень говорят тут красиво - и было видно, что большо-
го ученья. Начал он о боге, о вере, о спасении душ. Потом сказал о  вой-
не, разумеется, оправдал всех, кроме Германии, - о мире, о воевавших на-
родах, каждому отдал свою честь, только ни словом не обмолвился  о  Рос-
сии, точно и не бывало. Под конец пригласил всех помолиться о  ниспосла-
нии тишины в мир и о братстве  народов  и  первый  преклонил  голову.  И
сколько было народу, закрывши глаза, спрятав лица в ладони, склонили го-
ловы на парты. То же самое сделал я. На долгую минуту стало тихо, как  в
нашем глухом лесу, и даже показалося мне, -  не  сон  ли  все  это,  мое
горькое-горе, и вдруг проснусь и увижу Соню, моих стариков  и  Россию!..
Услышал я, как рядом шевелит губами старик. И стало мне вдруг,  как  еще
никогда, одиноко, в минуту я постиг всю свою безнадежность... Потом  все
сразу и оживленно поднялись, и стало светлее, тот,  проповедник,  поднял
руку и пригласил пропеть молитву. И все запели, очень торжественно и  не
торопясь, - так, точно теперь-то уж все благополучно, и нет больше  бед,
и, слушая пение, подумал я, - какой это сильный и чуждый нашему духу на-
род! Чтобы не выделяться, делал я вид, что пою. А когда кончилось пение,
и сошел проповедник, в церкви появились музыканты, вышел высокий человек
в военном мундире, с широким кожаным ремнем, поклонился и взмахнул белою
палочкой. Заиграл духовой оркестр. И опять, под оркестр, сидевшие подпе-
вали, читая по афишкам слова стихов. Так просидел я до конца и вышел,  -
прямо в гущу и суету самой людной в городе улицы.
   Через день являюсь опять в наше консульство.
   Встречает меня секретарь, любезный, стеклышко у него на  шнурке,  мне
руку.
   - Ну-с, - говорит, - работа вам есть, в городе Г., а вот человек, ко-
торый объяснит вам подробно.
   Подвел он меня к рыжему человечечку, сидевшему у стола, в пальто:
   - Пожалуйста, объяснитесь.
   И отошел по своему делу.
   Поглядел я на человечка: маленький, быстрый, руки сухие, в веснушках,
пальцами перебирает по столу.
   Сунул мне руку.
   - Вы - офицер?
   - Да, - говорю, - офицер.
   - Вот, - говорит, - какое дело: у нас в городе Г. еще от войны  оста-
лись некоторые запасы смолы, вывезенной из Архангельска. Теперь мы  отк-
рываем там завод для перегонки этой смолы в "пек", то-есть в особое  ве-
щество для осмолки судовых палуб. Понадобятся нам рабочие, желательно из
русских. Работ