ыло не получилась  у  нас
неприятность, от большого волнения: видим, выходит  из  дверей  человек,
высокий, в красном мундире, в брюках в обтяжечку, и чуть не грянули  ему
встречу. Уж наш Агибалов, сделавши нам глаза и колыхнув палочкой,  оста-
новил нас от конфуза.
   А король - совсем даже неприметный, в роде сморчка. Даже и не повери-
лось: прошел этак по комнате, седенький, в сюртучке, нам улыбнулся.  Те,
что с ним были, принцы и принцессы, куда перед ним великолепнее.
   Грянули мы им встречу, с полным умением. Выслушал  нас  король  стоя,
сурьезно, бородка подрубленная. Наш перед ним, как коромысло.
   Поздоровался с ним король за руку, взглянув на звезды его. Спросил:
   - Вы из России?
   - Да, ваше величество.
   - В России теперь голод?
   - Да, ваше величество, великий голод.
   - Как же вы здесь?
   - О, ваше величество, - в большой нужде!..
   Разумеется, мы во все глаза. Хорошо я его разглядел, и  показался  он
мне каким-то усталым, точно не выспался.  Поговорил  он  немного,  потом
слышим:
   - Теперь, пожалуйста, прошу вас, сыграйте нам русский гимн.
   А наш перед ним, как лычко, весь так и вьется:
   - Простите, ваше королевское величество, по  некоторым  причинам  нам
теперь неудобно...
   - Тогда, пожалуйста, народную песню.
   Уселися они в кресла, а наш своей палочкой, - тук-тук-тук! -  по  пю-
питру, и нам шепотком: Реченьку.
   Очень им полюбилось.
   Так им понравилось! Когда проиграли весь наш репертуар, стали  принцы
и принцессы к нам подходить и рассматривать инструменты (сам король ушел
скоро, всего не дослушав, с нами любезно раскланялся), - и,  признаться,
много мы тогда переволновались: а ну, ну, ухватятся за бесструнную!..
   Было нам после концерта от короля угощение: посадили нас за  стол,  и
подавали нам лакеи в чулках и перчатках. Сидели с нами принцы и принцес-
сы, а наши под конец осмелели, навалилися  изо  всех  сил,  даже,  приз-
наться, неловко. Осталася у меня о том вечере память: карточка с золотым
обрезом, меню нашего обеда, и расписалися на ней принцы и принцессы, нам
в воспоминанье. - Вот покажу в Заречьи!..
 
   XX
 
   Вот какие дела!
   А все то время проживал я в Чижиковой Лавре нетрожно и ко всему приг-
ляделся. И хорошо мы за все это время друг дружку узнали.
   Подружился я с Сотовым, что сверху.
   Крестил я у них ребенка, девочку, назвали Татьяной.  Тут  и  родилась
она, в нашей Лавре, Сотову в утешение. Ходит теперь Сотов гордо: папаша!
- и весь-то денек в бегах, добывает копейки. И узнали мы недавно, что по
законам здешним крестница моя будет считаться подданной здешней, и будут
у нее права и своя особая родина...
   А кумой у меня - Зося. Удивительный это человек и тишайший. Живет она
наверху у нашего заведующего, и редко ее видно. Робкая она и  маленькая,
словно мышь. Необыкновенная у нее судьба. Жила она в России, в  каком-то
городишке под Москвою. Отец ее еще до войны уехал за границу, и осталась
она в России одна. И вот порешила она после войны ехать разыскивать сво-
его отца. Были у нее какие-то вести. Продала она, какое оставалось, доб-
ришко, нашла человека, латыша, - выдал он ее за свою дочь, получила  она
латышский паспорт и уехала из России в белый свет.  Разумеется,  обобрал
ее тот латыш до последней нитки. А слышала она, что  отец  ее  здесь,  в
этом городе, и уж как-то ухитрилась, со всею своею слабостью, - таким-то
вот удается! - добралася сюда одна. А добравшись только  и  узнала,  что
умер отец давно, еще в войну, - и ни единый человек не  мог  ей  указать
его могилы.
   Так и осталася она бедовать.
   Занимается она шитьем, берет от русских работу, и  никогда-то  ее  не
слышно, точно и нет на свете таковского человека.
   И все-то тут, - один почуднее другого...
   Сошелся я с о. Мефодием, нашим священником. Отведена ему у нас навер-
ху небольшая комната, в одно окно, и занимается он в свободное время пе-
реплетением книг. Это уж, как убавился наш балалаечный успех, и довелось
мне опять искать заработка, стал и я учиться у него переплету...
   И тоже - удивительный он человек.
   Там-то, в России, никто бы о нем и не слыхивал, и жил бы он  мирно  и
тихо со своей попадьей и детишками, а тут многое  довелось  пережить,  и
далеко о нем ходят слухи.
   А приехал он сюда, как и мы, с военнопленными  из  Германии.  Был  он
полковым священником в нашей дивизии, а до того жил где-то  в  Тульской,
под Епифанью, в глухом селе, там и осталася его семья. Попал он на фронт
под конец, когда было объявлено по духовному ведомству о приглашении ду-
ховенства на должности в армии. Приходик у него, видимо, был  небольшой,
бедный, вот и соблазнился он на хорошее жалованье...
   И ничуть-то он здесь не изменился: как был, коротенький, на маленьких
ножках, и глазки небольшие, запавшие, точно ото сна встал, и никогда  не
глядит прямо. Ходит он в штатском, - в куценьком пиджачке, и бороденка у
него клинушком, красная.
   А хорошо бы мог жить человек. Тут на всю  нашу  колонию  два  русских
священника: протоиерей, настоятель прежней посольской церкви,  ученый  и
бородатый, и этот наш, о. Мефодий. И удивительно дело, - полюбили  здеш-
ние русские люди о. Мефодия. - Кресьтины ль, венчанье, исповедь, - все к
нему. И во многих русских семействах преподает он детям закон  божий.  В
больших они за все это неладах с ученым посольским протоиереем.
   Мог бы хорошо жить человек, да вот, поди ж ты, не хочет... Водится за
ним тот грешок, что и за Южаковым: любит он погулять и выпить, да только
не сходит ему чисто с рук, как, бывало, у нашего Южакова.
   И еще до моего приезда были у него тут истории.
   - В то время, когда перебрался я в Лавру, и пока занималися мы в  ор-
кестре, жил он скромно, переплетал книги, и запретили ему доктора  наст-
рого пить, и по лицу его было видно, что мучает человека болезнь: был он
обрюзгший и желтый, и всегда под глазами мешки, и глазки у него, как ще-
лочки.
   И потом довелось мне услышать, что не по одному докторскому  запреще-
нию держался он то время, - были у него в  городе  две  истории,  и  что
большой получился из-за того скандал, и было  ему  кой-от-кого  сказано,
чтобы во избежание больших неприятностей держался покрепче.
   Сам-то он, разумеется, о своих похождениях - ни гу-гу, и уж после пе-
ресказал мне подробно Сотов.
   А дело было такое.
   Еще о прошлом лете, когда варили мы в Г. смолу, вышло  с  ним  первое
приключение. Подкатился он раз, разумеется, выпивши, на главной улице  к
проходившей молодой даме. Может, и ничего не сказал он ей нехорошего,  а
только захотелось ему выразить свое сердце, и может вспомнил  ту  минуту
свою попадью... А тут насчет женской части и  некасаемости  закон  самый
строжайший и до того даже, что всякая, ежели  пожелает,  может  загубить
нашего брата, стоит ей только заявить где надо, что, мол, покушался  та-
кой-то на ее женскую честь.
   Разумеется, не поняла его чувств та самая дама и с великим удивлением
посмотрела на странного человека, и кому надо, - пальчиком.
   Долго понять не мог о. Мефодий, за какую провинность забрали его тог-
да в кутузку.
   Стали его там допрашивать, по порядку. А когда дошло до рода занятий,
вынул он свои бумаги.
   - Я, - говорит, - священник.
   А им, пожалуй, как стоит город, не доводилось, чтобы за  такое  брали
священников с улиц.
   Показал он бумажки, на ихнем же языке, все честь-честью.
   И так это им показалось невероятно, что, может, в их  первый  раз  не
поверили даме. И в тот же вечер доставили о. Мефодия в Лавру с  великими
извинениями на казенном автомобиле.
   Удивлялся я, на него глядя: трезвый - робкий и неслышный, воды не за-
мутит, а выпьет, - и морюшко ему по колено. И откудова берется у русско-
го человека такая прыть!..
   А после того первого случая, скоро вышел другой. -  И  опять  забрали
его за то же самое и на том же месте...
   На другой раз большая была неприятность: передали дело в  полицейский
суд, и приговорил суд о. Мефодия к уплате штрафа в десять фунтов за  ос-
корбление женской чести. Предупредили его в суде, что за повторение  по-
садят надолго в тюрьму, и сообщили нашему консульству, и двойная от того
получилась неприятность.
   По этой причине он и остановился пить на долгое время.
   Только раз, помню, и сорвалось.
   Это уж было по лету, когда работал я с ним в переплетной. Получил  он
от какого-то русского за венец деньги и на радостях позвал меня в  город
поужинать. И так стал звать и просить, что невольно я согласился.
   И надолго запомнилась мне та наша прогулка.
   Поехали мы в виду хорошей погоды на бассе, опять на верхушке, и очень
он разговорился. И всю-то дорогу, без-умолку, рассказывал  мне  о  своей
родине и о семействе, хвалил село, попадью и детей (их у  него  пятеро),
рассказал, как всякую зиму, в филипповки, ловил норотами налимов, и  ка-
кие в их речке огромадные щуки, и как однажды, по большому к нему  дове-
рию, посылали его мужики в Тулу закупать для общества хомутину... А  как
приехали на главную улицу, повел он меня в лучший ресторан, с зеркальным
входом, и оказалось, что уж знают его там,  как  облупленного.  Подавали
нам барышни, в белых передниках, и с ними он по-приятельски, и  все  ему
глазки. А я, признаться, не привычен к таковским местам и очень стеснял-
ся. Помню, подошел к нам человек на деревянной ноге, прихрамывая, поздо-
ровался с батюшкой, а мне отрекомендовался российским полковником,  при-
сел к нам за столик. Был он какой-то облезлый, и  руки  у  него  потные,
липкие. Врал он нам не судом и, видимо хорошо знал  батюшкин  легкий  на
деньги характер. Весь вечер он просидел за нашим столом и подмигивал ка-
кой-то барышне в шелковой шапочке, сидевшей от нас неподалеку.  И  поче-
му-то запомнилась мне та барышня: молоденькая, розовая, с пушком на  ще-
ках.
   И как ни старался я удержать батюшку от лишних расходов, спустил он в
тот вечер все свои денежки до последней копейки, и  так  разошелся,  что
нельзя было его узнать. Оставил он подававшим нам  девушкам  на  чай  по
полфунта! А когда выходили, уж силою и обманом, кое-как увез я его в ав-
томобиле домой, на свои деньги.
   А утром гляжу: опять - тихий и скромный, не проронит ни единого  сло-
ва, точно и не было ничего. Только потолще под глазами мешки.
   И опять я подумал: какие есть люди, и откудова у русского человека  в
иные минутки такая прыть?..
   XXI
 
   Частенько мы толковали о России.
   И какие только ни ходили о России слухи, и чего-чего ни писали  газе-
ты!.. Разумеется, никто не знал толком, и врали  все  несудом,  как  тот
безногий полковник. И не знали мы, чему верить и чего ожидать.
   Лукич от досады даже перестал глядеть в газеты.
   А больше всех суетилися наш мичман  и  Веретенникова,  генеральша,  и
всякий день они ожидали, что новые придут вести, и  будет  нам  можно  в
Россию.
   Есть здесь в городе русские, прежние деятели, и  депутаты,  и  бывшие
важные лица. Видели мы  их  редко  и  почти  не  встречались,  и  только
единственный раз довелося мне побывать на ихнем собрании. Было  это  еще
зимою, и забежал я по делу повидать одного человека. Стал я у стенки, не
раздеваясь, странное у меня было чувство: что чужой я всем этим людям, и
они мне чужие, и было мне почему-то неловко, - точно вот все на меня од-
ного смотрят, и с большою робостью подошел я по окончании к нужному  че-
ловеку. Чувствовал я себя перед ним, точно школьник. И  подумалось  мне,
что в тысячу раз был мне ближе тот норвежец, с которым я в  жару  прова-
лялся три недели, и ни разу не видел его лица...
   По лету довелось мне переплетать книги для одной русской дамы, прожи-
вающей в городе. Муж у нее здешний, человек известный, писатель. Много я
на него любовался: высокий, бритый, с седой головою, и какой-то весь  не
по-нашему складный. Оставили они меня обедать. А сидел у  них  гость  из
Парижа, бывший депутат думы, и портреты его я видел еще в России. Был он
невысокий и чистый, с серебряной бородою, и руки пухлые, мягкие, с обру-
чальным колечком, и разводил он ими особенно, и будто что гладил.  Заме-
тил я, что фальшивые у него зубы, и что жует он частенько по-мышьи, а за
едою причмокивает языком, и какие-то неверные у него  глаза.  И  за  все
время обеда разговаривал он один и очень аккуратно кушал котлетки, и по-
чему-то ничего не осталось у меня в памяти от его разговора.
   И подумал я, на него глядя, что знают такие-то  не  больше  нашего  о
России, а, быть-может, и поменьше...
   А каких, каких не наслышалися мы тут вестей!
   Так-то раз прибегает к нам наш мичман, точно с цепи, в руках газета:
   - Господа, едем!
   - Куда едем?
   - Едем, едем! В Россию!
   Были мы в тот раз все дома, даже Выдра лежал на своей  койке,  задеря
по обыкновению ноги.
   Разумеется, все подхватилися, кроме Выдры. Оживился и  повеселел  Лу-
кич.
   Окружили мы мичмана, спрашиваем:
   - Где, где, покажите!
   Сунул он нам газету и тычет пальцем:
   - Вот читайте!
   Стали мы разбираться, и точно, большими буквами: - "В Москву  вступил
генерал Брусилов!" - Смотрим, газета большая, солидная, все очень точно.
- Верить нам или не верить?
   И вдруг из угла, с Выдриной койки, этакий рассыпчатый бас:
   - Брехня!
   Точно окатил нас водою.
   Так раззадорил он мичмана, - даже слюною забрызгал:
   - Как так брехня? Тут факт, телеграмма, и надо иметь дубовую,  как  у
вас, голову!..
   Повернулся Выдра на другой бок, точно ничего не случилось,  и  слышим
опять из угла:
   - Брехня!
   А на поверку вышло по Выдриному.
   Вот с этим Выдрою и получилась по лету история, и неожиданно открыла-
ся вся его тайна.
   Гуляем мы раз с Сотовым в парке, где всякое воскресенье народу  соби-
раются большие тысячи. Есть там особая аллея для верховой езды, и каждый
праздник катаются богачи и знатные лорды, и тогда можно на них смотреть.
Разъезжают они по этой аллее на кровных лошадях взад - вперед, мужчины в
цилиндрах, а дамы в длинных шелковых платьях, бочком, и в руках  хлысти-
ки. И знаменитые у них лошади: головы  маленькие,  сухие,  а  ноги,  как
струны, и в резиновых кольцах...
   А простой народ гуляет по всему парку. Приятно здесь ходить по траве,
не разбирая дорожек, и трава на удивление зеленая и густая, и  вытоптать
невозможно. Полагаю я, что это от большой здешней сырости и туманов.
   В этом же парке имеется особое собачье  кладбище.  Все  как  следует:
мраморные памятники и надгробия с надписями, есть даже собачьи  часовни.
Хоронят здесь собачек богатые дамы, и писали недавно в газетах, что  по-
хороны такой собачонки обошлись одной знатной  лэди  больше  пяти  тысяч
фунтов. - Пятьдесят тысяч на наши деньги, - вот наш брат и подумай!
   Помню, пошли мы с Сотовым в то место, где собираются митинги, и  вся-
кие ораторы произносят перед публикой речи. Видим, - везде кучки народу,
и над каждой кучкой на возвышении что-нибудь говорят. Подошли мы  послу-
шать, - видим: человек высокий, черный в арабской чалме и белом  балахо-
не. Лицо темное, малое и глазищи, как уголья, а ручищами так и  загреба-
ет.
   Стали мы его слушать.
   А это проповедник мусульманской религии и предлагает  всем  принимать
турецкую веру. Уверял он слушателей, что скоро свету конец и пора  людям
спасаться. Посмотрел я на слушателей: стоят, сосут свои трубки, поплевы-
вают, шляпы насунувши и ни-ни. Ни единого звука, точно и не для них  го-
ворилось.
   Кончил турок, стал всем раздавать листочки. А там тоже  о  коране,  о
Магомете и о конце света, и адрес приложен, куда приходить за спасением.
   Взяли мы по листочку на память.
   Пошли дальше по кучкам и чего-чего ни наслушались: о религии, о  спа-
сении души, о революции, о большевиках, о России.  И  везде-то  слушают,
стоят преспокойно, поплевывают и сосут свои трубки.
   Обошли мы так несколько кучек и вдруг слышим: голос знакомый. Огляну-
лися мы и не верим глазам: Выдра!
   Подошли нарочно поближе, думаем, что ошиблись, - нет, самый он, стоит
на помосте, без шапки, ручищами ухватился за перильца, - его волосье,  и
лицо в оспинах, и рот большой, скривленный. Вот, думаем,  притча!  Стали
слушать, - господи, боже мой!
   Рассказывал он, будто бежал недавно из России, и будто хотели его там
повесить, и вырвался он из тюрьмы, подкупив стражу и задушив трех комис-
саров. Будто с его отца живьем содрали в Москве шкуру, и что с  голодухи
в тюрьме целый месяц питался он живыми вшами.
   Признаться, подумали мы тогда: уж не рехнулся ли наш Выдра  от  нашей
чижиковской жизни, и нарочно остались ждать конца.
   Только окончил он и, вытерши со лба пот, стал сходить со  своего  по-
моста, еще в полном волнении, мы к нему:
   - Что вы это?
   Очень он спервоначалу сконфузился, и даже краска в лицо.  Потом  рас-
сердился:
   - Мое дело! - и пошел от нас прочь.
   Рассказали мы, придя домой, Лукичу, и долго над  Выдрой  смеялись.  А
потом уж сама объяснилась вся выдрина тайна, и куда он всю  зиму  уходил
от нас под секретом: получал он кой-от-кого деньжонки и состоял  как  бы
на службе. А взяли его за отличное знание языка и за страшную его  види-
мость: очень он большое впечатление мог производить  на  людей  страшным
своим видом.
 
   XXII
 
   Так вот, день за день, неприметно прожил я в  Чижиковой  нашей  Лавре
почти целый год, а теперь, как окинешь, будто и недавно  все  это  было:
Германия, плен, и как варили мы с Южаковым смолу.
   Быстро бежит время.
   И уж четвертый год, как я из России и как тогда попрощался с Соней. И
ничего-то мы не знали о России, только и знали, что пишут газеты, -  что
вот приехали из России большевики, торговая делегация, и будут с Россией
сношения.
   А о том, когда нам можно в Россию, ничего неизвестно.
   Уж давно не играл я в оркестре и нетрожно лежал в чемодане  мой  смо-
кинг. И почти все лето просидел я дома, с о. Мефодием в  переплетной,  и
никуда-то мне не хотелось. Только и уезжал по делам, отвозить переплеты.
   И думалось в иную минутку: да есть ли, существует ли  такое  Заречье,
течет ли где-нибудь речка Глушица, и есть ли наш сад, заречинские огоро-
ды, не приснилось ли мне все это во сне?..
   И приметил я: как здесь меняются люди!
   Повстречал я в вагоне Наташу, сестренку Андрюшину. Не был я у  них  с
того разу, еще когда играли в оркестре.
   Был у нее в руках чемоданчик. Сидела она в уголку, и с первого взгля-
да заметил я в ней перемену. Посмотрела она  на  меня  странно  и  точно
сконфузилась.
   Подсел я к ней, и разговорились.
   - Как же, - говорю, - как вы живете и где теперь ваш Андрюша?
   И опять она на меня как-то странно.
   - Андрюша в Германии, а мы все попрежнему.
   - А помните, - говорю, - как мы вместе собирались в Россию?
   - Хорошо помню.
   - Ну как же, когда поедем?
   Передернулася она как-то вся, руки на чемоданчике переложила, в  лай-
ковых перчатках.
   - Ничего я, ничего теперь не знаю...
   Посмотрел я ей в глаза прямо: новое в глазах, тесное, и уже не  умеет
глядеть прямо.
   Взял я ее за руку:
   - Что с вами, Наташа?
   Остановились мы на какой-то подземной станции, -  электричество,  на-
род, плакаты на стенах яркие, - заторопилась она, подхватила свой  чемо-
данчик, и так мне быстро руку.
   - Прощайте, - говорит, - и... простите. Когда-нибудь с вами увидимся.
   И даже позабыла меня позвать.
   Увидел я, как вышел из вагона и ей навстречу  из  толпы  господин,  с
усиками, румяный, из нашего же оркестра, бывший гвардейский офицер,  мне
мало знакомый. И по походке ее, по спине, мелькнувшей в толпе, в минутку
охватил я, что стала другая, другая...
   Долго я потом думал: что с нею и откудова такая перемена?  Написал  я
ей письмецо небольшое, открытку, и так и не получил ответа и  ничего  до
сего время не знаю.
   И все-то собирался я к ним поехать, навестить андрюшиных стариков,  и
не мог выбрать минутки. И как-то уж не хотелось мне, как Лукичу,  никуда
выходить, и если бы можно, так и сидел бы все время дома.
   А тут произошло событие, не м