рые-то корни давненько подгнили.
   А сестренка знай режет свое:
   - В Россию, в Россию! Видеть, - говорит, - не могу здешних.
   Улеглись мы в тот день поздно, наговорившись. Потеснились для  нас  в
комнатенке, освободили место, и долго я лежал не засыпая, сдерживал  ка-
шель. Не выходила у меня из головы Соня, а с нею Россия. - Когда-то уви-
жу?
   Есть у меня примета: всякий раз перед болезнью, теснит в груди и  не-
меют ноги, и чувствовал я, что не выдержу долго.
   Поутру объявил Андрюша, что выгнали нас с завода и приехали мы искать
места. Рассказал все подробно.
   Выслушал нас старик, покачал головою:
   - Все это прискорбно, но не следует падать духом. Время, конечно, та-
кое, - и безработных в стране очень много...
   Присоветовал он нам итти в контору, требовать наше жалование,  и  тут
мы и порешили начать с того день.
 
   XIV
 
   Тогда же поутру пошли мы в контору, а по-здешнему в "офис", куда дав-
ненько приходили с Южаковым, чтобы сговориться о месте. И  опять  сидели
на кожаных стульях и видели, как за стеклянною дверью перебегают люди  и
блестят у них на головах проборы.
   Держали нас очень долго.
   Принял нас тот черный, что был у нас на заводе. Сидел он перед столом
в вертящемся стуле и писал быстро  золотой  ручкой,  и  запомнил  я  его
пальцы - длинные и костлявые.
   Положил он ручку и поворотился к нам на винту вместе со стулом:
   - Что хотите сказать?
   Объявил я ему точно, что уволены мы с завода, по  неизвестным  причи-
нам, и выплачено нам жалованья всего лишь по четыре фунта.
   Было мне почему-то неловко, и глядел я на его руки: я по рукам  узнаю
человека.
   Усмехнулся он тонко, взглянул исподлобья.
   - О причинах вам неизвестно?
   - Да, - говорю, - понять мы не можем и не знаем за собою вины.
   Стал он очень холодный:
   - Так, - говорит, - вы должны понимать, что мы не можем держать у се-
бя лиц, могущих нас скомпрометировать в глазах державы, давшей нам  при-
ют. Вы, разумеется, помните, что взяты по  рекомендации  консульства,  и
тем более должны были себя соблюдать.
   И дальше, дальше, - все очень чисто и точно.
   Даже вступился за меня Андрюша:
   - Как же так, мы вместе работали, и мне все известно?..
   Перебил его черный:
   - Ваше дело иное, вы подданный здешний и не можете  класть  пятна.  -
Деньги мы выплатим вам теперь же с условием, что вы  дадите  расписку  в
том, что ни теперь ни вперед не будете иметь к нам никаких претензий.
   И тут нам бумажку, что писал при нашем приходе.
   Переглянулися мы с Андрюшей: подпишем?
   Выдали нам деньги, по шести с чем-то фунтов. На том и покончили  нав-
сегда. И, выходя из конторы, опять я подумал: так вот мне всегда, еще со
школы, всегда я без вины виноватый.
   В тот день перебрался я на новое жительство. Не пускали меня в Андрю-
шином семействе, и сам Андрюша грозил запомнить навек, но понимал  я  их
тесноту и сослался на свое нездоровье.
   Остановился я в частном доме, в "хоузе", в другой стороне  города,  у
самых доков, где беднейшие люди. Был это большой дом, мрачный и  старый,
видавший виды. Через улицу начинались склады. По вечерам там тускло  го-
рели фонари, было темно, и потом узнал я, худая ходила о тех местах сла-
ва, мне же было тогда безразлично, и не было во мне никакого страху.
   Комната досталась мне большая и мрачная,  как  подземелье.  Встретила
меня хозяйка, седая и говорливая, сказала цену: два шиллинга за  неделю.
О том, кто я и откуда почти не спросила, видно, такой был порядок.
   Долго и буду помнить те три недели.
   Стояли в комнате  две  большие  кровати,  рядышком,  как  в  семейной
спальне. Мне указала хозяйка на одну, что была  подальше.  А  на  другой
спал человек, и виднелся из-под одеяла  стриженый  его  затылок,  волосы
редкие, рыжие. И тут же обочь стул, и на стуле пиджак черный и подтяжки.
Валялись под кроватью грязные сапоги.
   Спросил я у хозяйки тихонько:
   - Кто этот человек будет, и с кем мне доведется жить?
   - А это, - говорит, - норвежец, безработный, человек честный,  и  вы,
пожалуйста, будьте покойны.
   А я ко всему попривыкнул и даже обрадовался, что вот  опять  не  один
буду.
   Остался я жить в той комнате вместе с норвежцем.
   Великие стояли туманы, и в комнате всегда было желто, как в могиле, и
с утра надо было зажигать газ. Ложился я и вставал рано и уходил на  це-
лый день, не мог я тогда сидеть в комнате один-на-один, точила меня тос-
ка, и бродил я по городу, сказать можно, бесцельно, куда заведут глаза.
   Вредят мне туманы.
   И каждый вечер меня знобило. Приходил я рано, забирался  под  одеяло,
накрывался с головою своим пальтишком. Донимал меня в те  дни  холод.  И
придумал я каждое утро покупать большую газету: хватало мне под  фуфайку
и в сапоги на стельку. Шелестел я как мешок с сухим листом, но от холода
было надежно. И смеялся я тогда над собою: что вот и газета может спасти
человека!
   Жестоко я в те дни простудился. Известно, ноги сырые, калош здесь  не
носят. И каждую ночь колотила меня лихорадка.
   Сожитель мой приходил поздно, и за три недели ни единого разу не  ви-
дел я его лица. Приходил он осторожно и ложился, не зажигая огня. И каж-
дый раз слышал я, как засыпает, и тянуло от него легонько джином.  Утром
я поднимался раньше и опять видел его затылок и на стуле подтяжки, - си-
реневые, с узором. И за три недели ни единым не обмолвилися мы словом.
   Спали мы почти рядом, и я чувствовал его теплоту. Было мне  по  ночам
трудно, мучили меня виденья, и радовался я, приходя в себя, что вот  ле-
жит со мной рядом живой человек. Прислушивался я к его дыханию, и стано-
вилось мне легче. Был мне тот чужой человек ночами, как близкий  родной.
И в который раз передумывал я свою давнишнюю мысль, что человек человеку
не враг, не совратитель и не супостат: человек человеку - кровный брат.
   Никогда не забуду тех дней.
   Ходил я как не в своем уме. Бывало, закружится, закружится голова,  и
сам я легкий, - вот-вот вознесусь, и в груди, как голубь  крылами.  Даже
страшился: думал, как бы не умереть невзначай.
   Бегал я по всему городу, куда носили ноги.
   Мне на людях легче. Бывало, брожу по базарам, - люди, люди, люди, и я
меж людей, как пылинка. А на базарах я люблю  с  детства:  базары  везде
одинаковы, - здесь и у нас, в Заречьи, и также ходуном ходят люди.
   Забегал я разок к Андрею, но и у него не мог усидеть долго, не мог  я
тогда говорить с людьми, и все-то точило меня бежать. Даже Андрюша заме-
тил: - "Ишь, так вас и подмывает, ну куда, - говорит, - спешите!"
   А сказать правду, подойди ко мне такой человек, что бы в силе:
   - Вот тебе, мол, вольная дорожка, снимай сапоги, беги босиком в  твое
Заречье, как мать родила!
   И побежал бы! Вот мне как было, и совсем я был невменяем.
   Бывало со мною и так: бегу, бегу и забудусь. Какая улица,  где  бегу?
Стану, как полоумный и уж когда-то приду в свою память.
   Так-то раз со мной на базаре. Остановился я  перед  одним  человеком.
Очень он мне напомнил дьякона нашей заречинской, Николы Мокрого, церкви,
- черный, горластый, волосья по ветру. Продавал он какую-то мазь для ро-
щенья волос. Тут таких шарлатанов и жуликов много. Стоял он на  помосте,
лицом к публике. Лицо грязное, в синих угрях, волосье, как  у  льва,  из
рукавов манжеты оборванные. Остановился я близко и все  на  ботинки  его
смотрел, на серые гетры с круглыми пуговицами. И много зевак его  слуша-
ло. А он, нет-нет, и обернется на публику задом, запустит лапищи в  свою
поповскую гриву: смотрите, мол, лэди и джентльмены, что делает моя мазь,
убедитесь!..
   И вдруг меня словно копытом в лоб:
   - Пропадаю!
   Так это мне, точно спал и вдруг пробудился, и поплыла подо мною  зем-
ля. Навек запал мне тот кудластый. И уж не мог я отделаться от той прон-
зительной мысли:
   - Пропадаю!
   Не сознавал я себя толком, было передо мною одно: что вот вокруг  лю-
ди, дома, магазины, - и стены, стены, стены, и что тут  человеку  погиб-
нуть, как где-нибудь в сибирской тайге... Никто даже и  не  заметит,  ни
единая не сдвинется точка. Так мне это стало тогда страшно, что хоть го-
ловой о камень. Разумеется, был я в болезни и не в себе.
   Тогда-то и побежал я опять в наше консульство, не помня себя  хорошо.
Как там меня приняли, чего я наговорил в лихорадке?.. И, мало  того,  уж
дома, вернувшись, накатал я самому консулу письмецо, и только опомнился,
когда получил ответ: мое же письмо с малой припиской, что, мол,  повиди-
мому, "не по адресу".
   Так мне стало неловко за мою поспешность.
   Оправился я немного и пошел извиняться. Принял меня секретарь  холод-
но, или так уж казалось. Рассказал я ему о своем  положении,  извинился.
Да и рассказывать было не нужно, вид мой за себя говорил сам.
   Вижу, отошел он немного, на меня глядя.
   - Как же, - говорит, - рекомендовал я вас за свой  риск  и  страх  на
службу, а вы такую нам неприятность... Была у нас даже о вас переписка с
полицией.
   И уж совсем отошел, спрашивает:
   - Где вы теперь обитаете?
   Рассказал я ему подробно, где живу, и о своей болезни. Почесал он но-
готком переносье:
   - Вот что, - говорит, - устрою вас в нашем общежитии  при  посольской
церкви. Там уже есть жильцы. А если случится какой-нибудь зароботок, из-
вестим непременно.
   Выдал он мне записку, на окраину города, в местность, называемую  Чи-
жик, все написал точно.
 
   XV
 
   Такие стояли туманы! - Ходили люди, как после дождя в пруду  рыба.  И
город был страшный, невидный и мертвенно-желтый.
   Было у меня пальтишко, легонькое, на резине. Бегал я в том пальтишке,
и очень меня пронимало: забирался туман снизу, оседал на резине, и ходил
я всю зиму промокший.
   Поехал я по адресу на другой день.
   Тут по утрам удивительно, когда спешат люди на службу. В вагонах пол-
но, и все читают газеты, только и видно: торчат из-под  раскрытых  газет
человечьи ноги.
   Сошел я в указанном месте.
   Лило от тумана с деревьев. Пошел я по улицам, по  незнакомому  месту:
тут, в предместьях, улицы ровные, чистые, и домики, как один, очень  все
гладко. Отыскал я наш домик - небольшой, двухъэтажный,  ничем  непримет-
ный, - и в голову мне тогда не пришло, что придется прожить в нем  нема-
лое время.
   Помню первый день чижиковского моего новоселья.
   Открыла мне старушка, наша "собашница",  заговорила  по-русски.  Было
мне приятно услышать. Объяснил я ей мое дело, и повела она меня на верх,
к заведующему.
   Теперь вспоминаю, - посадил он меня за стол, просмотрел бумажонку и с
первого слова стал жаловаться на судьбу. Узнал я от него, что имел он  в
Петербурге три фабрики, а теперь его до тла разорили, и  приходится  мы-
кать большую нужду. Узнал я потом, что и впрямь был он в России  большим
миллионером и тут проживал с семьей и очень нуждался. Долго он томил ме-
ня разговором и уж под конец объяснил, что поместит меня внизу в общежи-
тии, где одинокие.
   Провел он меня вниз, в нашу общую, показал мое место.
   А было о тот час в комнате из всех жильцов один человек,  -  старичок
легкий, в очках, - наш Лукич. Варил он что-то у окна на спиртовке  и  на
меня взглянул боком, через очки.
   Показал мне заведующий койку, раскланялся деликатно, и остались мы  с
Лукичем один-на-один.
   Помню, поглядел он на меня еще раз от своей  спиртовки,  -  бороденка
сквозная и легкая:
   - Ну, что, - говорит, - и вы в нашу Лавру?
   - То-есть, - говорю, - как?
   - А у нас тут прозывается Чижикова Лавра. Скоро узнаете сами.
   Вижу, - смеется, и глаза у него простые и добрые. Рассказал я  ему  о
себе, что из офицеров, интернированный, и болел долго, и  что  направили
меня сюда из российского консульства.
   - Ну, вот, - говорит, - значит, прибыло нашего полку.
   Угостил он меня чаем. Просидели мы долго. Про себя он  рассказал  мне
немного. Сказал, что из России, из южного города, - и  уж  только  потом
узнал я, сколько пришлось пережить человеку.
   Объяснил он, что сами обитатели прозвали наш дом в насмешку Чижиковой
Лаврой, по названию местности и по горькому нашему горю.
   И в первый же день многому пришлось подивиться.
   Под вечер собралися жильцы нашей общей. Обратил мое внимание - огром-
ный, волосатый и черный, очень похожий на того шарлатана,  что  продавал
на базаре мазь, - лежал он у стены на своей койке, заломив за голову ру-
ки и задрав ноги на спинку. На меня он посмотрел  равнодушно,  точно  не
видя. Был это бас Выдра, и много впоследствии довелось нам над ним  пос-
меяться...
   Сбоку, у двери, тоже на койке, лежал, не в пример волосатому, -  тон-
кий, худой и бледный, - мичман Реймерс, наш  изобретатель.  Стоял  перед
его койкою небольшой столик, засыпанный табаком и бумагой. Удивила, пом-
ню, меня его худоба и бледность.
   Остался в моей памяти тот первый день.
   Вечером подошел ко мне человечек. Был он весь сморщенный и  обвислый,
будто ходил раньше толстым и вдруг высох, сморщился, и пожелтела на  нем
кожа. Присел он рядком, на соседнюю койку, подобрал ножки и стал на меня
глядеть пристально. Костюмчик на нем был желтый, потертый и тоже  обвис-
ший, точно на другого был шит человека.  Глядел  он  на  меня  уж  очень
по-жалкому, по-собачьи, и поразило меня его личико: левый глаз его  отк-
рывался широко и, казалося, плакал и был полон слезою, а правый жмурился
хитро и точно смеялся. Уставился он на меня тем глазом,  не  опуская,  и
стало мне даже неловко: этакий, думаю, человек странный! Спросил я его о
чем-то. Подмигнул он мне одним глазом и вдруг на всю нашу комнату:
   - Туды твою так-растак-так!.. - со всей вариацией, как у  нас  бывало
на Заречьи, по весне плотогоны.
   Не знал я, чего и подумать.
   Уж Лукич мне от своего места:
   - Это, - говорит, - наш, жертва ханжи, не обращайте внимания...
   А он, вижу, на меня смотрит, кивает своей головкой: так, мол,  совер-
шенно все точно!..
   Очень я тогда удивился:
   - Как, - говорю, - почему "жертва"?
   Засмеялся Лукич, похлопал его по плечу:
   - Очень, - говорит, - просто: перед отъездом из России хватил  он  на
радостях ханжишки, и отнялась у него говорилка. Только и осталось  самое
это словечко, и больше ничего не может.
   И опять, вижу, он мне этак головкой согласно, - и левый глаз его пла-
чет.
   Так мне стало его жалко!..
   И уж потом узнал я о нем подробно.
   Тут их два брата, здешние подданные, и всю-то свою жизнь просидели  в
России. Имели они в Москве оптический магазин  на  Кузнецком,  лучший  в
России, и жили богато. А в революцию магазин от них отобрали, и довелось
им принять всего помаленьку: холоду, голоду, - и натерпелися они  смерт-
ного страху. Посадили их для чего-то в тюрягу, проморили полгода, и  по-
том вышло им разрешение ехать на "родину". А "родины"  своей  они,  ска-
зать, почти не знали, но, разумеется, от тюряги собрались с великой  на-
деждою. - Думали, что тут их, как званых, с горячими пирогами...
   А младший всегда-то не прочь был выпить. На радостях  перед  отъездом
хлебнул он, за неимением лучшего, какого-то спирту, и  с  ним  приключи-
лось: запал у него язык, и таким он сюда и приехал совместно с другими.
   Большое получилось им тут разочарование. Надеялись на пироги а  им  -
горячего камня. Конечно, у кого оставались деньжонки  или  какие  ни  на
есть корни, те здесь прижились, - а таковским  пришлось  очень  туго.  И
пришлось им всем, у кого было пусто, опять итти к русским, на  последние
крохи. Вот и устроили их русские к своим, в нашу  Лавру  -  на  черствую
русскую корку.
   Тут и живут они вместе, - два брата, и уж потом узнал я про старшего.
И тоже чудак, молчальник, и все-то молится богу и читает евангелие.  Лю-
битель он покушать и прячет себе под подушку, и  частенько  я  по  ночам
слышу, как что-то жует, и всегда у него на  пиджачке  крошки,  и  личико
пухлое, желтое, и непомерные торчат уши. Как видно, есть у него деньжон-
ки, и прячет он их от немого, держит его в ежовых.
   Вот с какими довелось людьми...
   Теперь, за долгий-то срок, все мне обжилось и притерпелось, а по пер-
вому разу не мало я подивился.
   Устроился я тогда на своем месте, с Лукичем рядом, -  на  долгое  жи-
тельство. Был я слаб от болезни, и хотелось мне поскорее забыться. Дал я
себе слово высидеть дома, пока не пройдет лихорадка, и опять стану  здо-
ров.
 
   XVI
 
   А было нас о ту пору всех обитателей, - больших и малых,  холостых  и
семейных, человек двадцать.
   Семейные и женщины размещались наверху в небольших комнатках,  а  мы,
бобыли, жили в общей, внизу.
   И, как подумаю я теперь, - все-то, все были с чудинкой!
   Из всех мне полюбился Лукич. Держался он ото всех стороною и почти не
выходил в город. Только, бывало, и пробежит за картошкой или  на  вокзал
за газетой. Показался он мне по первоначалу скрытным, а потом я хорошо в
нем разобрался, - не из зависти, да скупости прятался  человек.  Большая
была в нем обида...
   Сам-то он о себе ни полслова, и уж узнал я  о  его  судьбе  стороною,
впоследствии. Значился он тоже подданным здешним. Был он по своему  зва-
нию инженер-путеец и в России служил на юге, в большом городе,  был  ди-
ректором школы, - в России он и родился. И уж в революцию, когда  случи-
лась на юге война между своими, предложили ему уехать.  Видно,  страшные
были в России дни... Выбрался он один, чтобы хорошенько разведать и выз-
вать за собою семейство, да так тут и остался.
   Сказали ему тут деликатно, что жить может свободно под защитой  зако-
нов, - и до свиданья!
   И большую он принял от "своих" обиду.
   От этой обиды и не выходил он в город. Сидел он целыми днями в  нашей
комнате, читал газету, или так, лежит, бывало, глядит  куда-то,  и  губы
его шевелятся, все-то про себя шепчет. Частенько я по ночам слышал, - не
спит, и однажды мне показалось, будто плачет, - поднял я голову:  так  и
есть: - лежит он с головою под  одеялом  и  нет-нет  всем  телом  так  и
вздрогнет, как малый ребенок.
   Раз только и вырвалось у него о себе слово:
   - Нет уж, пока я не узнаю, что можно в Россию, - никуда не выйду, ша-
гу не ступлю в город...
   Кормился он одною картошкой и, бывало, каждое утро шипит  у  него  на
окне машинка. И очень он был строг с собою.
   - Помню, проходил раз по комнате и на ровном месте споткнулся.
   А сидела у нас генеральша, с верху, с газетами.
   Поглядел на нее Лукич, усмехнулся:
   - Со мной второй раз сегодня! На улице чуть не упал так-то...
   - Да вы стары ли? - спрашивает генеральша.
   - Пятьдесят два! А пережил на целые восемьдесят...
   - Я на сто, батюшка, на сто!..
   Присел он на свое место, перевел дух:
   - У меня, - говорит, - семья осталась в России, жду,  когда  написать
можно, хочу послать свое благословение... А тут вот  в  газетах,  что  в
России социализация женщин, а у меня дочери...
   А это верно: много тут пишут газеты, и не всему можно верить.
   А верный человек был Лукич, и хорошая у меня о нем память.
   Другие-то у нас попроще.
   Взять хотя бы Выдру... Такого ни колом, ни шилом. Он у  нас  в  Лавре
древнейший. Приехал он сюда еще до  войны,  когда  открывалася  при  по-
сольстве православная церковь, - был он по своему званию регент, и выпи-
сали его для устройства церковного русского хора. Тут-то и  накрыла  его
война. Ему, разумеется, на руку, только бы не в солдаты, -  просидел  он
тут всю войну и великолепно ко всему пообвыкнул. Вид же у него сохранил-
ся некасаемо, воистину-русский, волосье буйное, черное, на носу  оспины.
Разумеется, одевается он здесь прилично, но остался у него  запах,  осо-
бый, еще от России, как от дежи с кислым тестом.
   Терпеть он не может немцев. Такое уж у человека  понятие,  что  через
немцев вся наша обида. А тут, после войны, сказать надо, о  немцах  даже
произнести невозможно, в роде нечистого слова. И в больших неладах он  с
нашим заведующим, - немцем. До того напугал его Выдра, что и теперь  бо-
ится заходить в нашу общую, а если бывает нужда, - посылает  нам  сверху
записки.
   Таинст