ному желанию. Довелось мне тогда на нем убедиться,  что
не одинаковы люди, и нельзя всех класть на одну мерку.
   Пришел он к нам сам, уже под вечер, присел не раздеваясь. Сказал  он,
что узнал о нас случайно от Зайцева, и в  городе  остановился  проездом,
что едет в Россию, на родину, и зашел повидать земляков.
   Пригласил он меня пройтись в "рум", посидеть,  хотелось  ему,  видно,
поговорить со своим человеком, и я не мог ему отказать. Погода была  не-
годная, пошли мы по улицам, - дождь, ревет с моря ветер, фонари  отража-
ются в лужах.
   Зашли мы, сели за столик, заказали горячий ром. Вижу, на  меня  смот-
рит, что-то хочет сказать. А я очень приметлив, сам вижу, - надо выгово-
риться человеку.
   И вижу, что есть у него горе.
   - Что же, - спрашиваю, - как решились в Россию?
   Посмотрел он на меня, улыбнулся. Отхлебнул из стакана.
   - Решился, - говорит, - тридцать второй год, как  не  был,  а  помнил
всегда.
   - Как же так вышло?
   Отодвинул он от себя  стакан,  сел  покрепче,  вижу,  говорить  хочет
(простые-то люди о своем заветном всегда очень открыто).
   - Жил я, - говорит, - последнее время в Австралии, имел хозяйство. Я,
конечно, человек трезвый. Четырнадцать лет проплавал я до того на мисси-
онерском судне, и ходили мы по океану, по самым глухим островам, где лю-
доеды. Был я на пароходе плотником. Пойдем, бывало, года на два с  еван-
гелиями. И оставалося у меня целиком жалованье, за четырнадцать лет ско-
пил кой-какую копейку. А в те времена много хвалили жизнь  в  Австралии.
Там я и остался,  купил  землю,  обзавелся  хозяйством.  Женился  я  еще
раньше, на здешней, - была у меня дочь. Сами понимаете, какая  у  моряка
семейная жизнь. Хорошо, у кого  крепкое  сердце...  Померла  жена  рано,
пришлось отдать дочь в чужие руки, - по-русски она не умела. Так-то  раз
приезжаю: вижу, не ладно, что-то от меня скрывает. А потом все  объясни-
лось, сошлась она с каким-то, увез он ее далеко, в Зюд-Африку, там она и
теперь, и нет никакого слуху... А я о России тосковал всегда, и всегда у
меня была надежда вернуться, тридцать второй год этим живу. Уехал я  еще
от военной службы, от наказания в далекие времена, - бежало нас пять че-
ловек, помогли нам люди пробраться за границу. Тут-то  мы  и  порастеря-
лись, и остался я в одиночестве. Поступил я на парусник.  В  те  времена
знаете... Контракт на два года, по полтора фунта в месяц.  Ходили  мы  с
лесом в Австралию, по полгоду качались на океане. Хватил я тогда горя, и
было мне полишей всякой каторги. Так вот мотался я более тридцати лет по
всему белому свету...
   Допил он свой стакан, вытер усы, посмотрел на меня приветно.
   - Вот, - говорит, - а теперь собрался в Россию.  Как  услышал  еще  в
Австралии о перевороте, так и решился. Все свое продал, дом у  меня  но-
вый, овец четыреста голов, - собрал кой-какие деньжонки и, как  говорит-
ся, напропалую! А на что еду - не знаю. Я к вам зашел, думаю: не скажете
ль вы о России...
   - Рад бы, - говорю, - вам помочь, да сами ничего не знаем, и наше по-
ложение даже хуже, потому что не можем мы никуда двинуться.
   - Разное пишут.
   - Пишут, - говорю,  -  разное,  только  очень  хорошо  известно,  что
большой в России голод, и множество людей помирает.
   Посмотрел он на меня, улыбнулся:
   - Нам, - говорит, - не пугаться. А помирать на своей земле легче.
   Просидели мы так весь вечер. И очень он мне полюбился.  Удивлялся  я,
что за тридцать два года не разучился правильно  говорить  по-русски,  а
это не малая редкость, и очень скоро отвыкает от  своего  языка  русский
человек. Думал я, как только ни играет с  человеком  судьба,  и  сколько
раскидано по свету людей, и даже стыдно мне стало за свое горе: разве  я
давно из России и перетерпел в сравнении с ним мало.
   Зашел он ко мне еще раз перед отъездом. Ехал он в Латвию, в Ригу, на-
писал я с ним письмо своим, Соне, просил за меня не тревожиться,  -  что
сыт и здоров, разумеется, кратко. Адреса своего не мог дать: еще не  хо-
дили из России письма.
   Ободрила меня надежда.
 
   XI
 
   В скором времени произошли в нашей жизни новые перемены.
   Позднею осенью прошел слух о забастовке. На городской площади с  утра
собирались шахтеры, прохаживались молчаливо, носили плакаты.
   В те дни большое было в стране беспокойство. Газеты сообщали,  что  к
шахтерам грозятся присоединиться железнодорожники и докеры, и наш хозяин
приходил веселый, стучал о косяк трубкой, подмигивал нам глазом.
   - Вот как наши ребята!
   А в городе, по видимости, было, как прежде. В доках же скоро  притих-
ло, и пароходы стояли недвижно. Ходили слухи, что забастовка  продлится,
и станут заводы.
   Частенько в те дни забегал ко мне Зайцев. Стал он еще хуже, носился с
газетами и попрежнему ни разу не улыбнулся.
   Недели через две навернулся к нам "рыжий". Собрал  он  нас  в  сарае,
объявил, что завод пока встанет за неимением угля. Нас же  оставляют  на
половинном окладе.
   Повертелся он недолго, повесил замок и уехал. И  остались  мы  гулять
без всякого дела.
   Очень тогда пришлось сократиться.
   Задолжали мы в те дни за квартиру. Хозяева нас не притесняли, но  все
же было неловко. Отказался я от обедов и стал питаться на  скорую  руку,
чтобы поскорее выйти из долга. Есть тут для таких-то особые лавочки, где
продают рыбу. Очень это удобно. Открываются лавочки два раза в день, ут-
ром и вечером, в известное время. Кипит там в большом котле  масло  и  в
масло, бросает человек рыбу, большими кусками, и тут же вынимает  щипца-
ми. А в другом котле - картошка, крошенная на машинке. Все очень дешево:
полшиллинга с уксусом. И каждый вечер большие сбивались  у  тех  лавочек
очереди.
   Пришлось нам тугонько, и чем могли, мы друг с дружкой делились.  При-
няли мы в те дни хлопот с нашим "корнетом": жил он попрежнему с  нами  и
целыми днями лежал на кровати. Занял он у меня полфунта и ходил  обедать
в город, когда зажигали огни. Приглядывался я к нему и никак не мог  по-
нять человека и, признаться, не раз я тогда подосадовал: смотри за  ним,
как за малым! А потом довелось узнать, что ходит он к консулу и пришелся
там ко двору, а раз и сам проговорился, что ожидает получить новую служ-
бу.
   С Андрюшей в те дни мы сошлись крепче.
   Жил он от нас в стороне и приходил каждый вечер. Было в нем детское и
простое, а Россию он любил сердечно, - учился он  в  Петербурге,  в  ре-
альном, - и опять я думал, что вот - такие-то, с чужою кровью, почему-то
сильнее помнят Россию. Отец его был в большом городе, с семьей, и присы-
лал ему письма.
   Ходили мы на митинги слушать, и опять я им  удивлялся:  стоят  кучно,
все в вязаных шарфах, грызут свои трубки, и везде полный порядок.
   В те дни пришлось нам понюхать полиции.
   Задержалися мы раз на городской площади, после митинга. Есть там ули-
ца, где, как и у нас, в России, по вечерам происходит гулянье, собирает-
ся городская зеленая молодежь и матросы с иностранных пароходов. По  ве-
черам всегда там шумно и толкотно, и  ходит  публика  взад-вперед  левою
стороною. Прохаживались там и полицейские, за спину руки, следили за об-
щим порядком.
   Полицейские тут народ отвесный, на подбор, вершков от  двенадцати,  и
ходят, как лошади.
   Вот с ними и вышло у нас приключение. Разумеется, отличился опять наш
Андрюша.
   Вышло из малого пустяка.
   Остановился он неизвестно для какой надобности на  панели,  на  самом
ходу. Росту он долгого, как жердь, и далеко видно. Подошли к нему  поли-
цейские, на него животами: не полагается, мол, здесь  стоять,  загоражи-
вать людям дорогу!
   Все бы тем и кончилось, но ответил им Андрюша по-ребячьи и что-то  уж
очень дерзко.
   И пошло у них за слово слово.
   - Разве, - говорят ему, - вы иностранец, что  не  подчиняетесь  общим
порядкам?
   А он им попрежнему дерзко:
   - Нет, не иностранец.., а потому желаю на вас начихать!..
   И еще что-то брякнул, покрепче.
   - Ах так, - говорят, - будь вы иностранец, оставили бы вас  без  пос-
ледствий, теперь же за слова ваши ответите перед судом...
   Так это у них получилось крепко. На грех сунуло меня в это дело, стал
я с ними очень вежливо объясняться, что, мол, не следует обращать внима-
ния на мальчишку, и только подлил масла.  Совсем  разошелся  Андрюша,  и
взяли нас, как тогда Южакова, не совсем даже и деликатно.
   Первый раз за всю мою жизнь довелось  мне  быть  под  арестом,  точно
трамвайному жулику, и очень было досадно, что по такому глупому делу,  и
в душе я подосадовал на Андрюшу.
   Привели нас в полицию и рассадили по комнатушкам. Досталась мне  ком-
натка небольшая, под потолком лампочка и у стены койка. Заперли за  мною
дверь, как за арестантом. Присел я на койку и про себя  думаю:  горевать
мне теперь или смеяться? Стал я от скуки разбирать на стенах надписи,  -
не мало перебывало в клетушке народу и больше из загулявших матросов,  и
даже нашел я одну по-русски: "Сидел Иван Журавлев. Пароход  Саратов".  -
Стало мне вдруг весело и спокойно, завалился я спать.
   По утру доставили нам любезным порядком кофею и по ломтю хлеба с мас-
лом, и вспомнил я Южаковскую шутку про "королевское угощение".
   А после завтрака вывели нас во двор, - и  в  автомобиль  крытый,  как
ящик, повезли в суд. И подивился я тогда ихней скорости и устройству.
   Протряслися мы в автомобиле минут двадцать, и высадили нас на большом
дворе и чистом, провели через черный ход. И с большим я  наблюдал  любо-
пытством.
   Оставили нас в коридоре, внизу, приказали ждать. А когда пришла  наша
очередь, показали на дверь - входить. И оказались мы за решеткой, посре-
ди суда, перед самим судьею. И тут же свидетели - вчерашние полицейские.
   Сперва обратился судья к Андрюше.
   Выспросил все точно, о роде занятий,  а  главное,  не  знается  ли  с
большевиками и какое имеет отношение к забастовке. Понял я по его вопро-
сам, что подозревают нас в большом деле.
   Отвечал Андрюша на суде вполне вежливо и все точно и по полной  прав-
де. Рассказал и о нашей нужде.
   Обратился судья ко мне:
   - Вы подданный чей?
   - Российский.
   - Большевик?
   - Нет, я не большевик.
   - В России все большевики! А что вас заставляет жить здесь?
   Рассказал я ему подробно о своем положении. Выслушал он будто  с  со-
чувствием и, опросивши свидетелей, объявил приговор: оштрафовали Андрюшу
на полфунта.
 
   XII
 
   Второй месяц не получали мы жалованья, ни копейки, и прошел в те  дни
слух, что переходит завод в другие руки, а нам доведется тугонько.
   А перед рождеством приехали на завод двое: наш рыжий и с ним  другой,
- высокий, в черном, молчаливый. Было у черного лицо неподвижное,  блед-
ное, руки держал в карманах, на нас почти не взглянул. Рассыпался  перед
ним рыжий мелким бесом. Осмотрели они завод, черный ни слова.
   Поручили мне наши переговорить с ним.
   Подошел я к нему, остановился. Вижу, глядит в землю.
   Начал я очень вежливо:
   - Позвольте, - говорю, - спросить: беспокоимся мы о нашей судьбе, по-
тому прошли здесь слухи, и не получаем жалованья, даже в половинном раз-
мере, как было обещано...
   Посмотрел он на меня мельком, передернул плечом, и этак твердо:
   - Да, - говорит, - завод может стать. - Жалованье вы получите,  когда
окончится забастовка, и у нас будут деньги. Теперь могу вам выдать  нем-
ного... по одному фунту.
   Стал я было о крайней нашей нужде, о наших долгах, а  он  мне  так-то
небрежно:
   - Как вам угодно. У вас полное право с нами  судиться.  Беспорядка  и
неподчинения мы не потерпим: здесь не Россия.
   - Очень, - говорю, - понимаю, и нет у нас никакого желания с вами су-
диться, желаем мы жить миром, интересует нас наша судьба по  вполне  по-
нятным причинам.
   Поднял он голову, - глаза чужие и темные:
   - Хорошо, - говорит, - мы вас известим.
   Остались мы после того в полном расстройстве, и пошло  у  нас  как-то
все неладом. Переехал от нас корнет, получил место у консула, писцом,  -
видно, взяли его из милости. А мы остались без дела.  Похуже  это  самой
тяжкой работы. Бегал Южаков по знакомым, кормился, как птица небесная. У
меня опять пошатнулось здоровье, томило по ночам в груди, и много  изво-
дила бессонница. Почти не спал я, тогда и голова  у  меня  была  пухлая,
тяжкая, и дрожали руки. Голод мучил не сильно, приучил я себя есть мало,
и была даже от того особая легкость в груди и ногах. Равнодушно  засмат-
ривал я в магазинные окна, где на больших липовых досках лежало мясо,  -
розовое, с белыми жилками, большими кусками: замечательное  здесь  мясо!
Думал я, какой теперь голод в России и,  может-быть,  погибают  люди,  а
все-таки не знать им нашего горького горя: тоски по  своему  родному!  И
частенько вспоминал я Заречье, и как живая передо мною стояла Соня.  Ви-
дел я во сне своих стариков и всегда очень живо, и  почему-то  частенько
мне представлялся отец: будто молодой и веселый, и бывало мне после  тех
снов жутко, и думалось, - не случилось ли в доме худое?
   А через короткое время пришла на мое имя записка от местного консула.
Рука, вижу, знакомая, с росчерком, писал, видно, наш корнет. Сказано бы-
ло в записке, чтобы зашел я по нужному делу.
   Подумал я, что с недобрым.
   Так и вышло.
   Пришел я в назначенный  час,  постучался.  Открыл  мне  корнет,  чис-
тенький, бритый. Был он, видимо, за секретаря. Со мной поздоровался  су-
хо.
   Вышел ко мне консул, подал руку. Был он маленький черный, и как мура-
вей, быстрый. Посадил меня в кресло.
   - Так и так, - говорит, - должен, я вам сообщить неприятность.
   - Что ж, слушаю: нам к неприятностям не стать привыкать.
   А мне и в самом деле было в тот раз все равно, хоть  на  какую  беду.
Разглядывал я его кабинет: большой, заставленный мебелью, и был он между
столами и стульями, как в поленнице мышь.
   Угостил он меня папироской. -
   - Получил я от вашего начальства извещение,  что  вы  и  другой,  как
его... Этчис, здешний подданный, ваш сослуживец, больше не  состоите  на
службе, и присланы вам для расчета деньги, по четыре фунта.  Уполномочен
я передать эти деньги.
   Запнулся как-будто:
   - Вижу, - говорит, - по вашему лицу, что вы нездоровы.  И  зачем  вам
было путаться с Зайцевым? Имя его тут давно нам известно.
   - Да что, что такое?
   - Очень, - говорит, - неприятно, - известно нам, что были вы в сноше-
нии с врагами государственного порядка и сами сочувствуете... И даже су-
дились.
   Очень я удивился:
   - Да кто это, - говорю, - вам наплел?
   И тут мне в глаза: в углу, за столиком, сидит наш корнет  при  полном
порядке, костюмчик на пуговке, в руках карандашик. И прячет глаза.
   Усмехнулся я про себя.
   - Нет, ни в чем я невиновен, и все это очень странно.  Жить,  говорю,
нам действительно нечем...
   Вижу, на меня смотрит: верить или не верить? - и в глазах его сожале-
ние.
   Повторил я еще раз.
   - Можете, - говорю, - мне поверить.
   Выдал он мне деньги, по четыре фунта, потом повернулся неловко, вынул
бумажку пятифунтовую, подает мне:
   - Извините, - говорит, - это от меня вам в долг,  на  время...  Когда
получите жалованье, возвратите.
   Поглядел я на него: от чистого сердца! Понял я тогда, что видно нехо-
рош у меня вид, коль этак жалеют люди. Поблагодарил я его и отказался от
денег.
   Проводил он меня до двери и сказал еще раз на прощанье:
   - Так-то, друг, держитесь этих людей подальше.
   - Что же, так и не верите мне?
   - Вам, - говорит, - верю, но русских людей я знаю, их слабость... Ра-
зумеется, ваше дело, только уж лучше вы образумьтесь.
   Вышел я от него с легким сердцем, точно вдруг свалилась с меня  гора.
Так-то вот в лихом горе бывает частенько.
 
   XIII
 
   Правильно я тогда ему сказал: нам не стать привыкать! Поговорил  я  с
Андрюшей, и порешили мы ехать немедля, назад, в главный город. Приглашал
он меня к своим жить, пока не найдем места.
   Южаков оставался. Выходило ему где-то место, на пароходе, и  поджидал
он окончания забастовки. К сообщению моему он отнесся равнодушно, а меня
пожалел: не мало с ним помыкали горя!
   А я в своем характере стал замечать перемену, стал я точно  смелее  и
глядел на людей прямо.
   Обменялись мы с Южаковым на прощание письмами, каждый на свою родину,
и положили друг-дружке крепкое слово: кто будет жив и первый  попадет  в
Россию, - тот передаст письмо. Думалось мне почему-то, что не увижу Южа-
кова, и что прежде меня он проберется в Россию.
   Уехали мы на другой день поутру. Провожал нас Южаков и наши  "рыжие",
знали они от нас несколько слов по-русски  и  кричали  громко:  "Прощай!
прощай!" - и махали руками. Понял я, что хорошие девушки и к нам привык-
ли.
   Андрюша очень бодрился. Был он в летнем пальтишке,  длинный.  Вагонов
здесь не топят, и порядочно мы промерзли.
   Всю дорогу держались мы весело, шутили над своею судьбой, и было  нам
от того легче.
   Приехали мы еще засветло, и повел он меня прямо к своим.
   Сколько народу! - и этот воздух, городской, особенный, помирать буду,
- узнаю. Хорошо я приметил, что в каждом городе свой особенный запах,  и
можно узнать даже с завязанными глазами. И  опять  почувствовал  я,  что
нездоров, холодно стало дышать, и подумал я с большим страхом: что стану
делать, если опять захвораю?
   Пошли мы пешком большой и широкой улицей, и опять нам навстречу кати-
лись автомобили и рекой текли люди. Закружилася у меня  голова,  и  даже
пришлось придержаться. Справился я с собой скоро.
   Шли мы пешком версты две. Отец Андрюши жил, по-здешнему, недалеко,  -
в темной и глухой улице, где по обе  стороны  чередой  тянулись  ворота,
большие и темные, будто не открывавшиеся никогда. В  одни  такие  ворота
зашли мы.
   Был это гараж для автомобилей, большой и  мрачный.  Поднялись  мы  со
двора по узенькой лестнице наверх, постучались. Жил отец Андрюши  сторо-
жем при гараже, в двух комнатушках.
   Встретили нас с большою радостью. Старик - отец  Андрюши  -  был  ма-
ленький, легкий, в морщинках. А мать - высокая и крупная, и на нее  всем
своим обликом походил Андрюша.
   Выбежала к нам сестренка его, девушка, тоже высокая и  лицом  чистая,
как брат. А за нею два мальчика в курточках. И  чем-то  сразу  напомнила
она мне Соню, какою-то черточкою в лице, своею улыбкою, и так это вышло,
что вдруг забилося у меня сердце... Понял  я  тогда,  что  живут  они  в
большой нужде и очень теснятся: пять человек на две комнатки, - и  пожа-
лел я, что, не подумавши, согласился на Андрюшино предложение.
   А тут они на меня все:
   - Вы - русский, русский?
   - Да, - говорю, - русский, самый, что ни на есть.
   - Ну вот как хорошо, как мы рады! Ведь вы Андрюшин приятель,  он  нам
писал.
   И больше всех Андрюшина сестренка - Наташа, - глаза так и блестят:
   - Так мы здесь по России скучаем и о русских людях!..
   Понял я, что и впрямь рады сердечно, - хорошие люди. А старик  вокруг
нас ходит, тоже доволен, поглядывает на Андрюшу.
   Поставили для нас кофей, усадили, все по-семейному, и первый раз  по-
чувствовал я себя так, точно вдруг перенесся в Россию, такие были ласко-
вые и простые люди.
   Разглядел я всех. Понравилась мне Андрюшина  мать.  Была  она  совсем
простая, и лицо у нее бабье, деревенское русское.
   Помню, спросил я у нее между прочим:
   - Как же, - говорю, - привыкаете к чужой стороне?
   Взглянула она на меня:
   - Никогда, - говорит, - не привыкну и не  думаю  привыкать!  Тут  мне
каждый камушек лежит поперек.
   И опять я загляделся на сестренку Андрюшину. Было у ней что-то от Со-
ни, нет-нет и проглянет, где-то в улыбке ее, в самых губах. А  так  была
непохожа: выше ростом, и держалась смелее. И  почему-то  билося  у  меня
сердце.
   Попервоначалу ничего не объявил Андрюша о нашем положении, о том, что
остались мы без работы и приехали искать места.
   Просидели мы так весь вечер  в  разговорах.  Рассказал  мне  Андрюшин
отец, как выехали они из Петербурга сюда, на хорошее жительство,  и  как
вот тут приходится мыкать горе. Ста