венный человек был для нас Выдра.
   Каждое утро, чуть свет, поднимался он со своей койки  и  готовился  в
путь. Видел я, как начищает он свои ботинки и водичкой обновляет костюм-
чик. И редко мы видели его дома.
   Скоро после моего приезда подошел он ко мне тихонько, ранним еще  ут-
ром, спросил:
   - Спите?
   - Нет, - говорю, - я не сплю.
   - Очень, - говорит, - извиняюсь, с большою к вам просьбой: не одолжи-
те ли мне до вечера шесть пенсов?
   Поднялся я со своей койки, выдал ему монетку. Про себя, помню,  поду-
мал: "а ведь, пожалуй, не отдаст этот дядя!"
   А на другое утро, проснувшись, гляжу: лежит моя  монетка  на  краюшке
стула. Это он положил ночью, когда возвращался, в точности выполнил сло-
во.
   А приходил он почти каждый день очень поздно, и ни единая не знала  у
нас душа: за каким ходит делом и на какие пробивается средства? И уж по-
том-то неожиданно все раскрылось...
   Не взлюбил его почему-то наш мичман.
   До того доходило, - след на след не наступят.  И  изводили  они  друг
дружку словами.
   Бывало, воротится из похода Выдра,  начнет  складывать  костюмчик.  А
мичман на него уж смотрит из-под одеяла, со своей койки. И так его и ко-
лотит, как от мороза.
   Скажет, не выдержит:
   - Господин В-выдра, вы бы сходили в баню. От в-вас нехорошо пахнет!..
   А Выдра, знай, нарочно помалкивает,  чтобы  раззудить  больше.  Потом
этак баском, равнодушно:
   - Что ж что от меня пахнет?.. Медведь всю жизнь  не  моется,  а  здо-
ров...
   - Так то медведь.
   - А вот вы моетесь, душитесь, а зубов у вас нету...
   И до того он мог довести мичмана спокойствием своим, каменным  равно-
душием, - бывало, вскочит, завопит, как есть в одной нижней  рубашке,  и
ноги голые, тощие, кулаком об подушку:
   - Хам! Хам! Хам!
   А Выдра ему преравнодушно:
   - От хама и слышу!
   И завалится спать.
   Целую ночь, бывало, не спит мичман, глотает лекарство, и слышно,  как
давится из стакана. А то заплачет как малый ребенок, в подушку. А  Выдра
себе знай храпит: на храп он здоров даже до невозможности.
   Вот какие собрались у нас люди!
   Тоже - и мичман.
   Приехал он сюда из Архангельска. Воевал он там с большевиками, а  как
взяли большевики верх, пробрался вместе с другими сюда. Был он  какой-то
весь плохой, бледный и весь как тонкое шило. И ни единого во  рту  зуба.
Даже глядеть странно: молодой, почти мальчик, а говорит, - плюется.
   Занимается он здесь великими изобретениями. Бывало, весь день  сидит,
чертит, руки в чернилах. Объяснил он мне, что изобретает особенный  дви-
гатель для автомобиля и  что  возьмет  в  Америке  за  свое  изобретение
большие миллионы. И до того он с тем своим изобретением доходил, - смот-
реть было жалко.
   А он из нас человек семейный. Приходит к нему жена - здешняя -  высо-
кая, молчаливая. Придет, сядет, на нас  глядит  исподлобья.  Перекинутся
словом, и опять он за свое дело. Есть у них дети,  двое  маленьких,  она
приносит. Видели мы, великую она терпит нужду.
   Добивался он, чтобы отвели ему у нас комнату, как семейному, наверху.
Живет у нас наверху старушонка, "собашница", держит при себе двух  собак
и двух кошек. Собачонки паршивые, тощие, и одна даже на трех ногах.  Вот
мичман и хлопотал все лето выжить эту самую старушонку. И  уж  чего-чего
только ни делал. И заявления  составлял  и  бумажонки  приносил  из  по-
сольства, а старушонка-то оказалась - сучок:
   - Что хотите, - говорит, - делайте, хоть убейте и меня и моих дорогих
зверков. А я из своей конуры не выйду, не уступлю этому лодырю!..
   Так и не уступила. И уж чего только ни делал, поставила на своем ста-
рушонка, и живет он попрежнему внизу, с нами, а старушонка со своими со-
бачками в комнате. И попрежнему приходит к нему жена, -  глаза  большие,
голодные. Должно-быть, кажемся мы ей дикарями, страшными выходцами.
   А подумаешь: до того недалеко...
 
   XVII
 
   Да, как подумаешь: много, много мытарится  русских  людей  по  белому
свету!
   Тут-то у нас терпимо, а у других, говорят, и похуже.
   Навертывался к нам, в Чижикову, человечек видалый, пожил с нами  пол-
торы недели. Прошел он огни, и воды, и чугунные повороты.
   Был он на юге, с Деникиным. И такие нам порассказал страсти, аж  дыб-
ком волос. Был он и у красных и у белых и всего-то там нагляделся.
   И нигде-то нет справедливости!
   Как выгнали их большевики из России, довелось им удирать на  пароходе
в самую Турцию. Надеялись они, что тут, в загранице, будет им  всяческое
снисхождение. Народу набилося множество, бежали целыми семьями, не  раз-
бираясь, бежали от смерти и от лютой жизни, а лучшего  не  увидели...  И
такое там было на пароходах, - страшно было и слушать.  Приплыли  они  в
Турцию, поставили их французы на рейде, как чумных, и ни единого челове-
ка на берег. Сперва-то они, конечно, шумели, кричали французам с парохо-
дов: "Мы, мол, ваши союзники и друзья ваши!" - а потом попритихли. Мори-
ли их как-то дня три, и ничего они не знали о своей участи. Вышла у  них
в те дни пресная вода. А были на пароходе женщины, дети, больные, народу
битком. И все эти дни было с парохода видно, как ходят по городу люди, и
слушали, как играет музыка на берегу, в ресторанах. Стояла от них  неда-
леко яхта какого-то американского миллиардера, изволил он путешествовать
для своего удовольствия, - белая, нарядная, и было им видно,  как  любо-
вался на них в трубу миллиардер со своей яхты. А потом подобрались к  их
пароходам на шлюпках греки, подвезли пресную воду. Узнали их по  крести-
кам, по нательным, и такая поднялась радость: - "Наши, православные,  во
Христе братья, от них мы приняли веру, эти нас не оставят!" Великое было
ликованье. Потянулися к ним за водою, навязали на бечевки бутылочки, ко-
телки, ведра, опустили все это с бортов.
   А те-то, "православные", ни мур-мур, - знай себе пыхают папиросками и
усы крутят. А вода у них под ногами в бочках:  чистая,  сладкая,  речная
вода...
   И так-то в ответ преспокойно:
   - Деньги!..
   Это за воду-то, за простую, за обыкновенную!
   Опустилися у наших руки.
   - Как же, - спрашивают, - сколько вы хотите?
   А "православные" знай папиросками пышут.
   - Цена, - отвечают, - наша такая-то!.. - и заломили, как за  шампанс-
кое.
   И, знай, посмеиваются про себя. Понимали, значит, что бывает минутка,
когда и речная водичка подороже бывает червонного золота.
   И покупали у них, покупали по золотой цене, стиснувши зубы, только бы
напоить детей.
   Вот они "православные", во Христе-боге братья! Позабыли, сколько  пе-
редавали им русские люди на одни монастыри ихние - "на святую  водичку"!
Сколько миллионов наносили к Иверской...
   А потом, вместо "снисхождения", выгнали их французы на острова,  куда
вывозили раньше турки бездомных собак, поставили часовых, солдат  черно-
кожих, с ружьями, обнесли проволокой. Хорошо,  у  кого  были  деньжонки,
или, - как этот наш гость, - кто был побойчее. Оказалися  "союзники"  не
лучше "православных во Христе братьев"... И теперь  там  мыкаются  наши,
подбирают из помоек... Рассказывал нам тот человечек,  что  каждый  день
стоят очереди из русских за гнилыми консервами, а рядом самые эти  эфио-
пы, и в руках кнуты гуськовые...
   Ночи я не спал, думал: за что, за какую вину? И неужто им-то,  им  не
отплатится!
   А там-то, в России, про нас думают, что живем на сытых хлебах и,  мо-
жет-быть, завидуют.
   Да уж, конечно, завидуют!..
   Раз так-то нагрянул к нам в Лавру целый взвод бабий. Приехали они все
из России, тоже на горячие пироги. Жили они у нас с неделю, а наколготи-
ли на полгода. - Ух, и невзлюбил их Лукич!
   А были они из высокого свету и очень этим гордились. А я здесь хорошо
приметил, что этакие-то, из "высоких", ежели хорошенько копнуться, - по-
жалуй и поплошей нашего брата.
   Выбрал я, помню, минутку, спросил у одной:
   - Как же теперь в России?
   Закрутила она головою:
   - Плохо, очень, очень плохо!.. На Невском растет трава. - А  все-таки
было нам там лучше. Тут такие мерзавцы, такие мерзавцы!..
   - Так зачем же, - говорю, - сюда ехали?
   - А как же, - говорит, - не ехать: там все полагают, что здесь, в Ев-
ропе, легкая жизнь.
   Вот у них как.
   А выехали они из России способом совсем даже необыкновенным. Сами  же
о том и проболтались. Подыскали они в Петербурге за хорошие, разумеется,
деньги себе женихов из подданных здешних, - видно, есть, промышляют эта-
ким люди, -  и  получивши  подданство,  отправились  сюда,  в  "небесное
царство". Высадили их с парохода в том городе, где  мы  по  лету  варили
смолу. Поболтались они там с месяц, спустили деньжонки, и уж кое-кое как
добрались сюда.
   Большую смуту намутили у нас эти дамы.
   Повертелись они без всякого толку, да так и пропали. Уж встречали  мы
кой-кого после, и все-то пошли по легкой дорожке...
   И одно я скажу теперь: жалкие люди!
   Мне батюшка наш, о. Мефодий, рассказывал нынче. Крестил он в  прошлом
году у князя Голицына. Были у этого князя в России  владения,  -  больше
тысячи десятин. И очень пышные были кресьбины, со званым обедом, с  раз-
ливанным шампанским. Во многих здешних журналах были  помещены  фотогра-
фии. И заплатил в тот раз князь ему за требу десять фунтов.
   А нынче опять его туда позвали, ко второму ребенку. Привез он с собою
купель, в автомобиле. И видит - начали у князя шептаться, бегать по ком-
натам. А потом уж сам князь ему откровенно:
   - Извините, - говорит, - батюшка, оказались мы сегодня без  денег,  и
очень вас просим: уплатите, ежели у вас есть, из своих за доставку купе-
ли...
   А всего-то надо было целковый!
   Заплатил батюшка из своих, окрестил им ребенка. И уж  ни  гостей,  ни
шампанского, - угостили его голым чаем, а на прощанье  сунул  ему  князь
узелочек. Дома развернул батюшка: был то платок, дорогой, шелковый, кня-
жеский. Платочком с ним расплатились.
   Теперь я многое увидел, и многих перевидал людей. И какого только  не
перемыкали горя!.. У иного всего-то имущества, что штаны да подтяжки,  а
мнение о себе прежнее. Титулы соблюдают  и  друг  с  дружкою  церемонно:
граф, графиня!.. И ни к чему-то, ни к чему не лежат у них руки.
   Обитает у нас наверху барыня, генеральша Веретенникова, очень  важная
дама. Занимает она комнату угловую, окнами в сад. Живет она с сыновьями,
с двумя: этакие мордастые лодари, красные!
   Приходит она иногда вниз, приносит газеты.  Получает  она  из  Парижа
русские газеты, небольшие листки. Лукич, бывало, сидит слушает и молчит,
а она ему в три ряда:
   - Я. Я. Я. Я!..
   А сынки ее у нас всякий день. Место у нас просторное между кроватями.
Приходят они упражняться в боксе. Станут в одних  рубашках  друг  против
дружки, в больших рукавицах, - шеи голые, и давай друг дружку  охаживать
по щекам. На шеях у них ладанки, крестики, только подскакивают.
   Грешным делом сквозь смех и подумаешь:
   - Этаких кобелей да кули бы таскать!..
   А она за ними, как за малыми детками.
   Принесет чего-нибудь сладенького в блюдечке, остановится на пороге:
   - Толя, Валентин, покушайте...
   Они, знай, друг дружку охаживают по мордасам.
   - Толя, остановись!
   Остановятся они, поглядят. И этак недовольно, в растяжечку:
   - Ах, мамаша, опять вы нам какой-нибудь клейстер!..
   Слопают - и опять за свое.
   Так вся у них жизнь. С тем и поедут в Россию.
   XVIII
 
   Так вот и пошло чижиково мое жительство, а теперь, как  подумаешь,  -
скоро год, как я тогда переехал, и столько перемен в жизни.
   Время-то как река, рукавом не загородишь.
   Так вот недавно, сел я перед зеркалом бриться и точно впервые  увидел
свои глаза. Видел я такие глаза в дальнем моем детстве, - ехали мы с от-
цом по соловьевскому большаку,  вели  бычков.  А  у  нас  перед  городом
большая гора, и внизу мост через Глушицу, - вот  один  бычек-летошник  и
провалился, поломал передние ноги. Пришлось его там же и прирезать. Были
у того летошника глаза, как теперь у меня.
   И в висках серебра много.
   Отец мой до пятидесяти годов был, как смоль, кучерявый,  грудь  широ-
ченная.
   Вижу его, как теперь.
   Пахло от него по-особому деготьком и чуть  ветром  (сапоги  он  носил
большие, высокие, и всегда-то в дороге на ветру). Бойкие у нас были  ло-
шадки, вороные, спины широкие, с блеском. Бывало, подкатит к воротам,  а
я уж хорошо знаю по одному стуку, по тому, как лает в саду Чубрик. Выбе-
гу к нему на крыльцо в чем был, а он весь белый от пыли, лицо загорелое,
в кудрях запутался колосок овсяной, - ночевал где-нибудь в  омете,  -  а
глаза молодые, веселые.
   - Ну что, - скажет, - Сивый, как живешь?
   Подхватит меня на руки: - Смотри Москву!
   А как я его любил! - Случись худое, - не выдержал бы, в могилу с  ним
лег. И когда бывал дома, не отступался я от него ни на шаг, так вместе и
ходили: он на базар, и я на базар, он к людям, и я за ним.
   Теперь-то хорошо понимаю: великая у него была любовь к жизни. И  вся-
кую он примечал мелочишку. Думаю я: теперь-то вот таким всего и труднее!
   И всякий день вспоминаю я наш городок. Весь-то он в зелени, в  густых
садах, и река широкая, тихая...
   А тут вот береза в диковинку. Только и видел ее в саду  ботаническом,
обрадовался, как сестренке родной, чуть было не расцеловал у всех на ви-
ду.
   И ничего бы я не хотел, никакого богатства, - в Россию! И все  крепче
берег я в себе ту мысль и тем, можно сказать, все это  время  и  жил.  И
всякие придумывал планы.
   А вышло-то все по-иному...
   Недельки через две получил я записку  из  консульства.  Просили  меня
зайти по нужному делу.
   А я почти не выходил то время из дома и сидел крепко, набирался  здо-
ровья.
   Поехал я, как было указано, в центр города, по адресу.
   Принял меня человек высокий, смуглый, с ястребиным  носом,  весь  ка-
кой-то тонкий и как налим склизкий.
   - Так и так, - говорит, - рекомендовали мне вас в нашем  консульстве,
и вот у меня какое к вам дело: можете ли играть на балалайке?
   Очень я удивился.
   А он на меня смотрит, - нос сухой, длинный.
   - Организуем мы, - говорит, - хор балалаечников для выступления в те-
атрах, и нужны нам люди.
   А я еще в школе, у нас в Заречьи, немного бренчал, и даже был  у  нас
свой ученический оркестр, наяривали мы: "Во лузях" и "Светит месяц".
   - Играл, - говорю, - давно, а теперь не знаю...
   - Это неважно, здесь мы подучимся.
   Подумал я: отчего не согласиться?
   Сказал он, когда быть на первую репетицию, а потом прибавил:
   - Нужны нам в оркестр так же дамы или барышни. Не можете ли  вы  кого
указать?
   Вспомнил я тогда про сестренку Андрюшину:
   - Есть, - говорю, - у меня на примете одна девушка, русская, я узнаю.
   - Пожалуйста, - говорит, - непременно, нам с дамами будет успешней.
   А я давненько, за моею болезнью, не навещал Андрюшу и ничего не  знал
о его судьбе. И, признаться, стеснялся  я  тогда  своим  расстроенным  и
больным видом.
   Привел я себя маленько в порядок и выбрался к ним на другое утро.
   Обрадовались они мне опять по-родному. Андрюши я  так  и  не  увидел:
сказали мне старики, что поступил он от нужды  на  военную  службу,  как
подданный здешний, и что послали его в Германию, в оккупационные  войска
на долгое время. Объяснили мне старики, что хорошее получает  жалованье,
и что каждый день выдают им варенье.
   Подумал я тогда, подивился: трудненько мне было  представить  Андрюшу
солдатом...
   Оставили они меня обедать. А за обедом объявил я  Наташе,  по  какому
пришел к ним делу. Очень она загорелась: хотелось ей иметь  заработок  и
помогать семье. Сговорился я с нею, где и когда встретиться, чтобы  итти
на первую репетицию вместе.
   И опять напомнила она мне Соню, малой черточкой, и весь тот день было
у меня к ней доброе и близкое чувство.
   А через день заехал я за нею нарочно.
   Поехали мы вместе, на "бассе", - такие тут автомобили, взамен трамва-
ев, - на самой верхушке. Шел в тот день снег, белыми мухами, тихо,  таял
на ее щеках. Сидела она со мной рядом, смотрели мы  вместе,  как  вьются
над нами снежинки, и вспоминали нашу Россию: какие у нас снега и морозы.
   Поглядела она на меня, улыбнулась:
   - Поедемте, - говорит, - поскорее в Россию. Вместе!
   - Что ж, - говорю, - поедем!..
   Пожал я ее руку, и была она мне на улице между чужими ближе, точно мы
двое, а вокруг этот большой и чужой город.
   А проезжали мы улицами большими и людными, и казалось  сверху,  точно
плывем на пароходе, и нам внизу уступают дорогу. И за долгое время  пер-
вый раз было мне счастливо, и о многом мы с ней говорили.
 
   XIX
 
   Приняли нас в оркестр, и начали мы ежедневно по вечерам заниматься. И
много нас набралось русских, из всякого звания, - на кусок хлеба.
   А правил нами бывший русский посланник у персидского шаха, князь Аги-
балов. Добыл он где-то инструменты и сам учил нас бренчать на балалайках
и домрах. Был он человек ловкий и во всех делах поворотливый, и на  пер-
вых порах ходко пошло у нас дело.
   А когда начали мы выступать на театрах, надевал он на себя, на  фрак,
все свои кресты и звезды, русские и персидские, и грудь его так и сияла.
Принимала его публика за знатного человека, и большое это имело  влияние
для успеха.
   А сказать правду, сыгралися мы скоро и дружно. И после  первого  выс-
тупления стали о нас писать газеты, - что, мол, народная русская музыка,
и выступают потерпевшие от революции русские знатные лорды... И  напеча-
тали с нас фотографию: впереди всех князь Агибалов, при всех своих звез-
дах и орденах, вид такой гордый, и в руках белая палочка.
   Играли мы сперва в тесном театрике, а как стали о нас писать и  печа-
тать портреты, пришло нам приглашение выступить в самом большом  театре,
- на много тысяч народу, и, разумеется, большая то была для нас удача.
   А театры здесь по-особому и совсем неподходящи к нашим. Любит здешняя
публика легкое, и чтобы на скорую руку и так, чтобы не ломать голову.  И
каждый вечер, как в цирке, всяческие сменяются номера, а перед нами вся-
кий вечер выходила американская дрессировщица тигров и змей.
   Заставил нас Агибалов одеться. Приобрел я тогда смокинг, белье (и те-
перь лежат у меня в чемодане), бывало, погляжу на себя в зеркало: и я  и
не я... Вот, думаю, таковским бы заявиться в Заречье! И много я над  со-
бой посмеялся.
   Стали мы зарабатывать и даже недурно. Разумеется, делили мы наш зара-
боток на многие части, а все-таки жить было можно, и до самого  лета  не
пришлось мне увидеть нужды.
   И многое я мог бы порассказать о тех временах...
   Теперь, как подумаешь, - и слезы и смех, и на какие пускались  мы  по
нашей нужде увертки... Было нас по первоначалу, мужчин  и  женщин,  всех
человек тридцать, а в театре поставили нам условием и в контракт записа-
ли, чтобы было не меньше пятидесяти, для заполнения  сцены.  И  довелось
нашему князю набирать кой-кого наспех, на слепую руку, с бора да  с  со-
сенки. Сажали мы таковских для отвода глаз позади, неприметнее, а  чтобы
не получалося нам от них помехи, выдал им князь без  струн  балалайки  и
приказал настрого, чтобы полностью делали вид, будто играют. Разумеется,
из публики струн не видно, а они у нас так старались, что даже можно бы-
ло подумать, будто они-то и есть главные музыканты...
   И чуть не получился у нас с теми бесструнными великий конфуз.
   Сообщил нам однажды Агибалов, что интересуется нашею игрою король,  и
что прислано нам приглашение выступить во дворце.  Большое  было  у  нас
волнение перед тем выступлением, и готовились мы долго и с немалым  ста-
ранием.
   А когда подошел назначенный день, отправились мы во дворец  в  полном
нашем составе и в большом ожидании. Подивилися  мы  здешней  простоте  и
обычаям, точно и не в королевский прибыли дворец. Отвели нам особую ком-
нату для концертов. Поглядывали мы друг на дружку, посмеивались.  А  наш
Агибалов, как рыба в пруду...
   Сообщили нам, что скоро должен выйти король  со  своим  семейством  и
приготовилися мы встретить его гимном. И чуть б