е! - сказал он своим плотницким голосом,  чуть  громче,  чем
следовало в таких обстоятельствах. - Сейчас полночь и в то же время день.  И
три солнца вместо одного. Но они пытаются слиться воедино.
     На заре вол поднялся, стараясь осторожно переступать копытами, чтобы не
разбудить ребенка, не раздавить какой-нибудь небесный цветок,  не  причинить
боли какому-нибудь ангелу. Все стало на диво непростым!
     Пришли соседи повидать Иисуса и Деву. Это были бедные люди,  и  они  не
могли предложить ничего, кроме  радостных  улыбок.  Затем  появились  другие
соседи, принесли орехи и маленькую флейту.
     Вол и осел немного отодвинулись, чтобы дать им пройти, и все спрашивали
себя, какое впечатление они сами произведут на ребенка, который  их  еще  не
видел. Дитя только что проснулось.
     - Мы все-таки не чудовища, - сказал осел.
     - Ну, видишь ли, - возразил вол,  -  наш  облик  не  похож  ни  на  его
собственный, ни на облик его родителей, мы можем страшно напугать ребенка.
     - Ясли, хлев, крыша и стропила тоже не похожи на человеческое  обличье,
однако малыш ничуть не испуган.
     Впрочем, вола это не убедило. Пережевывая  жвачку,  он  стал  думать  о
своих рогах.
     "В самом деле, как ужасно, что ты не можешь приблизиться  к  тем,  кого
любишь больше всего на свете, без опасения причинить боль. Мне всегда  нужно
быть очень осторожным, чтобы не поранить ближнего. Ведь это вовсе не в  моей
натуре - ополчаться на каких-нибудь людей  или  какие-нибудь  предметы,  без
серьезных, разумеется, причин. Я не зловреден и не мстителен. Но  стоит  мне
куда-нибудь пойти - пожалуйста: впереди шествуют рога. Я просыпаюсь с мыслью
о них, и даже когда я сплю глубоким сном или когда брожу в тумане, я  ни  на
секунду не забываю об этих остриях, об этих пиках на моей  голове.  В  самых
сладких снах посреди глубокой ночи я постоянно чувствую их".
     Вола охватил жуткий страх при мысли, что он слишком  близко  подошел  к
ребенку, когда согревал его дыханием. А если бы он нечаянно задел его рогом?
     - Ты не должен приближаться к малышу, -  сказал  осел,  который  угадал
мысли своего товарища. - И не мечтай об этом, ты его поранишь. И  потом,  ты
мог бы уронить капельку слюны на ребенка, удержаться ведь ты  не  можешь,  а
это совсем не годится. Кстати, почему ты пускаешь  слюни,  когда  радуешься?
Держи их при себе. Негоже являть слюни всему миру. (Вол молчит.)
     - Что до меня, то я хочу предложить малышу свои уши. Ты же знаешь,  они
шевелятся, они имеют отношение  ко  всем  пяти  чувствам,  они  без  костей,
мягкие, их приятно трогать. Большие уши  внушают  страх  и  в  то  же  время
успокаивают. Это то, что нужно для детской забавы, но важно и другое  -  уши
вещь поучительная.
     - Да понимаю я все, понимаю, -  пробурчал  вол.  -  И  ничего  не  имею
против. Я  не  настолько  глуп.  -  Но  поскольку  у  осла  был  слишком  уж
торжествующий вид, вол добавил: - Только не вздумай реветь ему прямо в лицо.
Убьешь малыша.
     - Деревенщина! - отозвался осел.
     Осел стоял слева  от  ясель,  вол  -  справа,  так  повелось  с  самого
Рождения, и волу,  большому  ценителю  протокола,  это  особенно  нравилось.
Недвижные, почтительные, они стояли так часами,  словно  позируя  невидимому
художнику.
     Младенец  смеживает  веки.  Он  спешит  заснуть.  В  глубинах  сна  его
поджидает исполненный света ангел, чтобы научить чему-то или, может быть,  о
чем-либо спросить.
     Ангел быстро покидает сон Иисуса и появляется  в  хлеву.  Преклонившись
перед тем, кто только что появился на свет, он рисует чистейший нимб  вокруг
его  головы.  Второй  предназначен  Деве,  третий  -  Иосифу.  Потом   ангел
удаляется, взмахивая ослепительными крылами, - их белизна всегда  неизменна,
а шелест напоминает шум морского прибоя.
     - Нам нимбов не досталось, - замечает вол. - Наверняка  у  ангела  есть
какие-то причины для этого. Мы слишком мелкие сошки - осел да  я.  И  потом,
что мы сделали, чтобы заслужить такой ореол?
     - Что касается тебя, ты, конечно, ничего не сделал, но я,  не  забывай,
привез на себе Деву.
     Вол размышляет про себя:
     "Как  же  так  получилось,  что  Дева,  столь   красивая   и   хрупкая,
оказывается, носила в себе этого чудесного ребеночка?"
     Возможно, он размышлял не совсем про себя, потому что осел изрек:
     - Есть вещи, которые тебе не понять.
     - Почему ты все время твердишь, что я  чего-то  не  понимаю?  Я  прожил
больше твоего. Я трудился в горах, в долинах, на берегу моря.
     - Не в этом суть, - заметил осел. И добавил: -  Смотри,  у  ребенка  не
только нимб. Ручаюсь, вол, ты и не заметил, что младенец  будто  купается  в
какой-то волшебной пыльце. Впрочем, скорее это нечто большее, чем пыльца.
     - Более тонкое и нежное, чем пыльца, - ответствовал вол. -  Это  словно
бы свет, золотистые испарения, которые выделяет маленькое тело.
     - Именно так, но  ты  сказал  это,  чтобы  убедить  меня,  будто  видел
свечение и раньше.
     - А разве я не видел?
     Вол увлек осла в угол хлева, где принялся в свое  удовольствие  -  и  с
величайшим благоговением - пережевывать тонкую  веточку,  коей  раньше  была
перевязана охапка соломы -  той  самой  соломы,  что  вполне  могла  служить
образом лучей, исходящих из божественного тельца. У нас здесь  самая  первая
часовня, размышлял вол. Вот, например, солома - вол помогал втаскивать  сюда
вязанки. Нечего и думать, чтобы тронуть хотя бы одну соломинку из  ясель,  -
при мысли, что солома может стать просто  кормом,  вол  испытывал  суеверный
ужас.
     До наступления ночи вол и осел  решили  пощипать  травки.  Хотя  камням
обычно требуется много времени, чтобы понять  что-либо,  в  полях  было  уже
немало камней, которые все знали.  Животные  встретили  даже  один  камешек,
который легким изменением цвета и формы дал им знать, что он тоже в курсе.
     Иные полевые цветы тоже знали новость, и их следовало  пощадить.  Очень
трудное дело пастись на природе и не совершить святотатства.  Есть  -  и  не
совершить святотатства. А волу все больше и  больше  казалось,  что  есть  -
занятие бессмысленное. Его насыщало счастье.
     Прежде чем напиться, он спросил себя: "А эта вода тоже знает?"
     Мучимый сомнением, вол предпочел  не  пить  здесь  вовсе  и  отправился
дальше - туда, где грязная, тинистая вода всем своим видом  показывала,  что
была еще в полном неведении.
     А порой ничто не указывало на осведомленность воды, пока, делая глоток,
вол не ощущал какую-то особенную мягкость в горле.
     "Слишком поздно, - спохватывался тогда вол. - Мне не следовало пить эту
воду".
     Он едва  осмеливался  дышать  -  сам  воздух  казался  ему  исполненным
святости и прекрасно знающим обо всем. Вол боялся вдохнуть ангела.
     Волу стало стыдно, что он не всегда вел себя так, как следовало бы.
     "Ну конечно, надо стать лучше, чем раньше, вот  и  все.  Просто  больше
уделять внимания всему. Например, смотреть, куда ставишь копыта".
     А осел чувствовал себя прекрасно.
     В хлев заглянуло солнце, и животные  заспорили,  кому  из  них  выпадет
честь дать ребенку тень.
     "Немного солнца, может быть, не принесет вреда, -  подумал  вол,  -  но
осел опять начнет говорить, что я ничего не понимаю".
     Младенец продолжал спать и время от времени, как бы размышляя о  чем-то
во сне, хмурил брови.
     Однажды, когда Дева стояла на пороге и отвечала на тысячи вопросов, что
задавали будущие христиане, осел осторожно перевернул ребенка на другой бок.
     Вернувшись к младенцу, Мария очень испугалась: со слепым упорством  она
искала лицо сына там, где оно было раньше.
     Поняв наконец, что произошло, Дева  повелела  ослу  никогда  больше  не
трогать ребенка. Вол одобрил это совершенно особым молчанием. Он вообще умел
придавать своему  молчанию  определенные  нюансы,  ритм,  наделял  его  даже
пунктуацией. В холодные дни о движении его мысли легко можно было догадаться
по высоте клубов пара, вырывавшихся из ноздрей.  И  сделать  соответствующие
выводы.
     Вол понимал, что ему разрешено оказывать младенцу лишь косвенные услуги
- вызывать на себя мух, залетавших в хлев (каждое утро  он  терся  спиной  о
гнездо диких пчел), или - еще лучше - размазывать насекомых по стенам.
     Осел прислушивался к  звукам,  доносившимся  снаружи,  и,  если  что-то
казалось ему подозрительным, преграждал вход в хлев. Тут же вол  вставал  за
его спиной, чтобы преграда была надежнее. Оба изо всех сил  старались  стать
как можно более массивными: пока угроза  сохранялась,  их  головы  и  утробы
словно бы наполнялись свинцом и  гранитом,  а  в  глазах  загоралась  особая
бдительность.
     Вола поражало, когда он видел,  как  Дева,  подойдя  к  яслям,  одаряла
младенца чем-то, отчего тот сразу же расплывался в улыбке. Иосифу,  несмотря
на его бороду, это тоже удавалось - был ли он просто рядом  с  ребенком  или
играл на флейте. Волу тоже хотелось сыграть что-нибудь.  Но  ему  оставалось
только выпускать воздух из ноздрей.
     "Мне не хочется плохо отзываться о хозяине, однако я не думаю,  что  он
смог бы своим дыханием согреть младенца  Иисуса,  -  размышлял  вол.  -  Да,
конечно, у него есть флейта, но лишь один на один с ребенком я чувствую себя
спокойно - только в этом случае меня ничто не беспокоит. Младенец становится
существом, которое нуждается в защите. И только вол может ее обеспечить".
     Когда друзья паслись в полях, вол, случалось, оставлял осла.
     - Куда же ты?
     - Сейчас вернусь.
     - Куда ты направился? - настаивал осел.
     - Пойду посмотрю, не нуждается ли он в чем. Знаешь, все бывает.
     - Да оставь ты его в покое!
     Но вол возвращался. В стене хлева было нечто  вроде  слухового  окна  -
позднее, по вполне понятной причине, его прозвали  "бычьим  глазом",  -  вот
через это окно вол и заглядывал внутрь.
     Однажды вол заметил, что Мария и Иосиф отлучились. На скамье  -  вполне
можно дотянуться мордой - лежала флейта. Не слишком далеко, но и не  слишком
близко от ребенка.
     "Что же я ему сыграю? - спросил себя вол, который если бы  и  осмелился
потревожить слух Иисуса, то лишь только музыкой.  -  Песню  о  нашем  труде?
Боевой гимн маленького отважного быка? Напевы заколдованной телки?"
     Подчас нам только кажется, что  волы  жуют  жвачку,  на  самом  деле  в
глубине души они поют.
     Вол тихонько подул во флейту, и  ему  показалось,  что  отнюдь  не  без
участия ангела раздался столь  чистый  звук.  Ребенок  приподнялся  немного,
оторвал головку и плечи от ложа, желая посмотреть,  что  происходит.  Однако
флейтист не был доволен результатом. Он полагал, что его  никто  не  услышит
снаружи. И просчитался.
     Как можно быстрее вол удалился от хлева, опасаясь, что кто-нибудь, хуже
всего если осел, войдет и  невероятно  удивится,  обнаружив,  кто  извлекает
звуки из маленькой флейты.
     - Приходи посмотреть на него, - однажды сказала Дева волу. - Почему  ты
больше не подходишь к моему ребенку? Ты так хорошо  отогрел  его,  когда  он
лежал здесь голенький.
     Осмелев, вол совсем близко подошел к Иисусу, а  тот,  чтобы  подбодрить
животное, ухватился обеими ручонками за морду. Вол затаил дыхание  -  сейчас
оно было бесполезным. Иисус улыбался.  Радость  вола  была  безмолвной.  Она
переполняла все его тело - вплоть до кончиков рогов.
     Младенец переводил взгляд с  осла  на  вола.  Осел  выглядел  несколько
самоуверенным, а вол -  при  виде  тонкого  личика,  освещаемого  внутренним
светом, как если бы  кто-то  в  маленьком  отдаленном  жилище  переносил  за
легкими занавесками светильник из одной комнаты в другую, -  вол  чувствовал
себя словно внутри какого-то необыкновенного непрозрачного кокона.
     При виде понурившегося вола ребенок разразился смехом.
     Животное не совсем поняло, почему смеется  младенец.  Вол  мучился  над
вопросом, не насмехаются ли над ним. Может  быть,  отныне  надо  быть  более
сдержанным? Или вообще удалиться?
     Но младенец снова рассмеялся, и смех был таким светлым, таким  детским,
как и полагалось ребенку, что вол понял - он вправе остаться.
     Дева и ее сын часто поглядывали друг на друга, как бы  пытаясь  понять,
кто кем больше гордится.
     "Мне кажется, все так и должно сиять радостью, - думал вол. - Никто еще
на свете не  видел  столь  чистой  матери,  столь  прекрасного  ребенка.  Но
временами у обоих такой печальный вид!"
     Вол и осел  собрались  возвращаться  в  хлев.  Внимательно  оглядевшись
вокруг и боясь обмануться, вол сказал:
     - Посмотри на  эту  звезду,  которая  перемещается  по  небу.  Она  так
прекрасна, что согревает мне сердце.
     - Оставь свое сердце в  покое.  Как  можно  глазеть  на  что-то,  когда
происходят великие события, в которых мы с тобой с некоторых пор участвуем.
     - Можешь говорить что угодно,  но,  по  мне,  звезда  движется  в  нашу
сторону. Посмотри, как низко она плывет в небе. Можно даже сказать, что  она
направляется к нашему хлеву. А  под  нею  движутся  три  фигуры,  украшенные
драгоценными камнями.
     Животные остановились перед хлевом.
     - Как считаешь, вол, что сейчас произойдет?
     - Ты, осел, слишком многого  от  меня  хочешь.  Я  просто  наблюдаю  за
происходящим. Этого более чем достаточно.
     - У меня свои соображения на сей счет.
     - Проходите, проходите, - обратился к ним Иосиф,  распахивая  дверь.  -
Разве не видите, что загораживаете вход и мешаете этим особам войти?
     Животные посторонились, чтобы пропустить  царственных  магов.  Их  было
трое, а один, совсем черный, очевидно, прибыл из Африки. С самого начала вол
стал тайком наблюдать за гостями. Он хотел  убедиться,  что  негр  питает  к
новорожденному только добрые чувства.
     Когда Черный, который был, видимо, немного подслеповат,  склонился  над
яслями,  чтобы  лучше  разглядеть  Иисуса,  -   в   его   лице,   казавшемся
отполированным и блестящим как зеркало, отразился образ младенца. И  столько
почтения, столько самозабвенного смирения было в этом  лице,  что  к  сердцу
вола прихлынула волна нежности.
     "Это кто-то очень хороший, - подумал вол.  -  Те  двое  ни  за  что  не
сделают то же самое".
     А несколько мгновений спустя снова подумал: "Да, этот лучший из троих".
     Вол бросил взгляд в сторону белых магов в  тот  самый  миг,  когда  они
бережно укладывали в свой дорожный багаж  соломинку,  тайком  вытащенную  из
ясель. Черный маг не захотел брать ничего.
     Потом цари уснули, улегшись бок о бок на одолженной соседями подстилке.
     "Как странно, - размышлял вол, - они  спят,  не  сняв  корон.  А  такая
твердая штука должна мешать куда больше, чем рога. И потом, когда у тебя  на
голове целое созвездие сверкающих камней, наверное, очень трудно заснуть".
     Они спали сном мудрецов и казались надгробными изваяниями. А их  звезда
сияла над яслями.
     Еще не наступил рассвет, как все трое одновременно встали, делая одни и
те же движения. Во сне им явился ангел и посоветовал тотчас же отправиться в
путь, но ни в коем случае не возвращаться к  мнительному  и  ревнивому  царю
Ироду, не говорить ему, что они видели младенца Иисуса.
     Маги ушли, оставив звезду светить над яслями, - чтобы каждый знал,  где
находится Он.

       Молитва Вола

     "Небесное дитя, не суди обо мне по моему  вечно  изумленному  виду,  по
моей непонятливости. Неужели мне навсегда придется остаться в  глазах  людей
шагающей скалой?
     Что до рогов, ты же хорошо знаешь,  это  скорее  украшение,  чем  нечто
иное. Признаюсь даже - они мне ни разу в жизни не пригодились.
     Иисус, пролей хоть немного света на убожество и бестолковость, таящиеся
во мне. Передай мне хоть малую толику твоего изящества, ведь  твои  ножки  и
ручки так складно приделаны к твоему  тельцу.  Объясни  мне,  мой  маленький
Господин, почему раньше мне достаточно было лишь повернуть голову и я  сразу
мог охватить взглядом тебя целиком? Как же  я  благодарен  тебе,  прекрасное
Дитя, что мог преклонить перед тобой колени и запросто общаться с ангелами и
звездами! Временами я спрашиваю себя, может, твои  наставники  не  все  тебе
рассказали, может, на моем месте должен был  оказаться  кто-то  другой;  ты,
наверное, не заметил,  что  у  меня  на  спине  большой  рубец,  а  на  боку
проплешина - это выглядит отвратительно. Даже  если  выбирать  только  среди
моей семьи, можно было послать сюда моего брата или кого-то из кузенов - они
куда лучше меня. А разве не уместнее было направить сюда льва или орла?"

     - Замолчи! - прикрикнул на вола осел. - Что ты там все время вздыхаешь?
Разве не видишь,  что  мешаешь  ему  спать  своими  вздохами  и  бесконечной
жвачкой?
     "Он прав, - подумал вол. - Следует научиться молчать, когда надо,  даже
если испытываешь такое большое счастье, что не знаешь, куда его поместить".

     Осел тоже молился:
     "Мудрые ослы, вьючные ослы, мы идем вперед, и жизнь  станет  прекрасной
на тучных пастбищах, где ослят будут ждать одни  только  радости.  Благодаря
тебе, маленький человечек, камни  останутся  на  своих  местах  по  обочинам
дорог, и никто больше не увидит, как они падают на наши спины. И еще. Почему
на нашем пути то и дело встречаются холмы и  даже  горы?  Разве  равнина  не
устроила бы всех на этом свете? И почему вол,  который  куда  сильнее  меня,
никогда никого не носит на своей спине? И почему у меня такие длинные уши, и
хвост не метелкой, и копыта такие маленькие, и грудь такая  узкая,  и  голос
как  завывание  ветра  в  ненастье?  Впрочем,  может  быть,   это   еще   не
окончательное решение?"

     В дальнейшем по ночам звезды сменяли друг друга,  охраняя  младенца.  А
иногда на стражу приходили целые созвездия. Чтобы сохранить небесные  тайны,
туда, где должны были находиться  отсутствующие  звезды,  всегда  приплывало
какое-нибудь облако. И диво дивное - ее  величество  Небесная  Бесконечность
словно сокращалась, созвездия становились маленькими, дабы уместиться  прямо
над яслями и, вобрав в себя излишние тепло и свет,  умерив  беспредельность,
оставить только необходимое - чтобы обогревать и освещать хлев, но не пугать
младенца. Первые ночи Христианства... Дева, Иосиф, Младенец, Вол и Осел были
тогда совершенно необыкновенными существами. Их внутреннее сходство, которое
при  свете  дня  немного  рассеивалось,  а  в   присутствии   многочисленных
посетителей исчезало вовсе,  после  захода  солнца  чудодейственным  образом
проявлялось с новой силой и служило надежной защитой семейства.
     Через вола и осла многие животные передавали  просьбы  познакомиться  с
младенцем Иисусом. И в один прекрасный день вол, с  согласия  Иосифа,  велел
одной  лошади  славившейся  гибким  станом  и  резвостью,  оповестить   всех
желающих, что, начиная с завтрашнего утра, они могут приходить.
     Осел и вол спрашивали себя,  следует  ли  впускать  хищников,  а  также
одногорбых и  двугорбых  верблюдов,  слонов  и  вообще  всех  подозрительных
животных, обладающих горбами, хоботами и прочими излишками мяса и костей.
     Тот же вопрос  возникал  по  поводу  всяких  ужасных  насекомых  и  еще
скорпионов, тарантулов, больших подземных пауков, гадов - словом, всех,  чьи
железы денно и нощно, даже на заре, когда кругом такая чистота, вырабатывают
яд.
     Дева не колебалась.
     - Вы можете позволить войти всем, - сказала она. - Мой ребенок в  такой
же безопасности в яслях, как в высоте небесной.
     - Но впускать только по одному! - добавил Иосиф приказным тоном. - Я не
хочу, чтобы два зверя сталкивались в дверях, так мы свое жилище потом  вовсе
не узнаем.
     Сначала пошли ядовитые животные  -  каждый  входил  с  таким  чувством,
словно исправлена некая несправедливость. Надо было видеть, с  каким  тактом
держались змеи, - стараясь не смотреть на Деву, они огибали  ее  на  большом
расстоянии,  насколько  позволяло  помещение.  И  удалялись   с   таким   же
достои