мый все менее многочисленной охраной.  А  потом
его и вовсе оставили в покое.
     Разочарованные Тени стали избегать друг друга, чтобы скрыть  охватившее
их страшное отчаяние. Никогда еще они  так  не  страдали  от  окружавшей  их
пустоты. Бродили в одиночестве, брат избегал брата, жена - мужа,  влюбленный
- возлюбленную.
     Шарль Дельсоль не знал, сколько времени прошло с тех пор, как  он  стал
мертвым и в буквальном  смысле  превратился  в  собственную  тень.  Маргерит
Деренод он потерял из виду за несколько дней до своей  кончины  и  не  знал,
жива ли она еще.  Он  вспоминал  о  том  дне,  когда  впервые  увидел  ее  в
библиотеке Сорбонны. Она сидела  напротив.  Быстрый,  как  мазок  художника,
взгляд, и он уже знал, что она  брюнетка.  Еще  один  взгляд  четверть  часа
спустя (он корпел над философией) - и стал известен  цвет  ее  глаз.  Десять
минут чтения, последний взгляд - и он увидел, какие у нее руки  и  запястья.
Плюс небольшое усилие воображения, чтобы соединить эти детали в живое целое.
     Каждый день он усаживался за библиотечный  стол  напротив  нее,  но  не
сказал ни единого слова - хромота сделала его застенчивым. Он всегда  уходил
первым - и очень быстро, несмотря ни на что. Однажды она поднялась с  места,
чтобы взять новую книгу. Она тоже хромала.
     "Отныне я стану смелее", - тут же сказал себе Шарль Дельсоль.
     Но затем эта мысль показалась ему недостойной их обоих.
     "Нет, теперь я с ней вообще не смогу заговорить", - думал он.
     А Маргерит Деренод просто раздражали изредка  бросаемые  взгляды  этого
молчальника.  Он  как  бы   предлагал   ей   обменяться   хромотой,   словно
рукопожатием!
     Однажды мартовским днем, открывая настежь окно, она услышала, как сосед
шепчет Шарлю:
     - Вам же холодно, нужно попросить  разрешения  закрыть  окно.  Это  так
естественно, тем более что вы только после болезни.
     - О, что вы, я просто задыхаюсь, все хорошо, спасибо.
     И он даже не пошевелился.
     Все-таки он попытался  бороться  с  холодом  и,  чтобы  сохранить  хоть
немного собственного тепла, стал делать почти незаметные движения,  напрягая
мускулы плеч и ног, растирая грудь просунутой  под  жилет  рукой.  Студентка
бросила на него раздраженный взгляд, будто он мешал ей заниматься. И тут  он
почувствовал странное спокойствие, ощутил  близость  самой  смерти,  которая
касалась его плеч, груди, ног, и он представлялся ей неплохой добычей. Когда
Шарль вернулся к себе, у него не хватило сил даже разжечь огонь. Он умер три
дня спустя.
     Очутившись там, наверху, Шарль Дельсоль продолжал занятия в  библиотеке
Сорбонны, спроецированной на небеса.
     Однажды он увидел одну Тень, которая села напротив его обычного места и
тут же напомнила силуэт Деренод.
     "Она точно так же держала свой портфель и так же резко его открывала, -
подумал он. - Но что стало с ее лицом? На ней тот же плащ, что и в Париже, и
ей еще меньше дела до меня, чем на Земле. Почему же она не открывает окно?"
     Он забыл, что все его мысли просматриваются сквозь прозрачную  душу,  и
серая Тень девушки, приблизившись, сказала ему - молча, как говорят мертвые:
     - Скажите, месье, уж не потому ли, что я в тот день  не  закрыла  окно,
вы...
     - О нет! Меня сбило такси.
     И он отвернулся, чтобы скрыть свои мысли.
     Несколько дней спустя они вместе  выходили  из  библиотеки.  Их  друзья
говорили между собой:
     - Что случилось с этими двумя - они идут как влюбленные! Наверное, надо
быть хромым, чтобы испытать здесь такое. Можно подумать, на небесах  кому-то
нужна любовь!
     И хотя  ее  объемистый  портфель  был  легче  самого  легкого  перышка,
Дельсоль предложил понести его. Девушка смеялась, но  он  сказал  это  очень
серьезно.
     Наконец она согласилась  отдать  ему  портфель,  хотя  и  находила  это
немного нелепым - особенно если учесть, что студент умер довольно  давно  и,
стало быть, накопил немалый опыт здешней жизни.
     Едва он взял портфель, как почувствовал, что ноша...  оттягивает  руки.
Какая-то благость разлилась там, где раньше были кисти Шарля Дельсоля.  Тело
оставалось серым, но это был сияющий, едва ли  не  лучистый  серый  цвет,  с
каким-то алым, если не сказать шалым, оттенком. Ему казалось, у  него  вновь
рождаются руки, и он попытался спрятать эти  беспокоящие  его  отростки  под
одеждой Тени, - отростки,  каждый  из  которых  стремился  обрести  по  пять
пальцев.
     - Вы сегодня какой-то странный, - мысленно сказала Маргерит Деренод.  -
Вам нехорошо?
     - Вы же знаете, что это невозможно, - ответил он протестующим жестом.
     И тут же почувствовал острую боль в кулаке, сжимающем ручку портфеля. А
Когда портфель выпал и раскрылся, из него вывалились настоящие,  полновесные
словари Кишера и Гельцера, с пронумерованными страницами.
     Потрясенная, студентка захлопала ресницами, настоящими ресницами земной
девушки. А ее глаза стали голубыми, как  когда-то,  хотя  в  остальном  лицо
по-прежнему было лишено признаков жизни. Она стояла неподвижно, словно после
огромного, нечеловеческого усилия, затем, очень быстро, ее нос,  губы,  щеки
обрели цвет и стали даже чуть румянее, чем были на Земле. И стояла она вовсе
не обнаженная, нет, Маргерит была одета, как и подобало девушке в 1919 году,
году ее смерти.
     Было сухо и немного прохладно, и молодые  люди  дышали  полной  грудью,
выдыхая хорошо видимый пар.
     Ничуть не смущаясь нескольких оказавшихся поблизости Теней,  они  слили
свои  возродившиеся  губы  в  долгом  поцелуе.  Затем,  движимые   радостью,
переполненные вновь открывшимися силами, направились на площадь,  где  стоял
ящик из некрашеного дерева. Открыть его не составило труда. Достаточно  было
поднять  крышку  руками,  которые  ничуть  не  потеряли  прежней   ловкости.
Влюбленные нашли там много  вещей,  которые  принадлежали  им  на  Земле,  а
главное, карту неба - исключительно четкую, многоцветную. Карта ожила и дала
Шарлю и Маргерит множество  советов  и  наставлений  по  поводу  того,  куда
направить взоры, а потом позвала молодых людей в путь.


РАНИ

     Rani

     Хотя в племени он был единственным, кто получил  воспитание  в  большом
городе, тем не менее его избрали касиком  только  после  испытания  голодом.
Соперники выбывали один за другим, и на девятый день Рани остался один -  он
лежал, закутанный в бычьи шкуры, и тело его напоминало высохшую деревяшку.
     С начала испытания время застыло для  него  в  образе  больших  стенных
часов с шестью лицами девушек по циферблату.  Именно  девушки  с  циферблата
каждые четыре часа приносили ему воду и листья коки, которые он  мог  только
сосать - сил жевать уже не осталось. Но он  все  тянул  и  тянул  испытание,
надеясь еще раз дождаться, когда опять придет очередь Яры, его  невесты.  Ее
взгляд говорил ему: "Держись, настанет время удивительных вещей!"
     С приближением ночи ему слышался отдаленный топот кавалерии, всегда  на
одном и том же расстоянии, несмотря на отчаянные попытки всадников добраться
до него. Голод рождал в его воображении высокие фигуры,  которые  входили  в
палатку с фосфорическими  корзинами.  Одна  из  фигур  мягко  опускала  веки
индейца, другая поднимала их. Иные набрасывались на его печень и выжимали из
нее все соки или с тщательностью хирурга вгоняли в почки большие полые иглы.
Потом  все  объединялись,  перешептываясь,  и  выпускали  перед  лицом  Рани
крохотных воробышков смерти.
     В начале десятой ночи он увидел, что у изголовья его ложа  распростерся
огромный верблюд из  последнего  сна  -  обнажая  песчаные  десны,  животное
двадцать раз подряд пыталось подняться на ноги, почти  уже  рассыпавшиеся  в
прах. Тогда, из боязни уступить превосходящим силам зверей, которые только и
ждут внутри нас и вокруг нас  своей  очереди  пожить  за  наш  счет,  индеец
уголками губ (одна губа побелела, другая была лиловой) дал понять, что готов
прекратить голодовку.
     Спустя несколько дней после своего  избрания  новый  касик,  еще  очень
слабый, решил повидать Яру, которая сидела у общего костра. Внезапно у  Рани
закружилась голова, и он ничком рухнул в очаг - лицо при  этом  обгорело  до
самых костей. Отныне все опускали головы и расступались, когда проходил он -
человек с изъеденным лицом, лицом, которое, казалось, все еще горело - какой
демон разворошил эти угли? Рани думал, что теперь и Яра  избегает  его,  как
вдруг увидел свою невесту (была ли она  еще  ею?)  -  девушка  стояла  перед
палаткой нового  вождя  и  пристально  смотрела  на  обожженного.  Не  теряя
надежды, касик помчался за вязанкой дров,  принес  ее  и  -  знак  любви!  -
сбросил поленья с плеч к ногам девушки. Два чурбачка отделились от других  и
упали, произведя какой-то неясный звук - в нем были и боязнь,  и  незаданный
вопрос, - Рани стало стыдно. Когда он поднял голову и открыл глаза (огонь не
тронул веки), Яра исчезла.  Он  лишь  услышал  крики  ужаса,  будто  девушку
насиловала толпа врагов.
     На следующее утро шестеро из совета старейшин пришли к Обожженному Лицу
и разом повернулись к  нему  спинами,  давая  этим  жестом,  а  также  своим
молчанием понять, что он больше не может оставаться касиком.

     Несколько  недель  Рани  скрывался  в  лесах.  Он  стал  интересоваться
перьями, яйцами птиц, мхами и папоротниками - вообще всем хрупким и тонким в
лесу, что не пугалось его присутствия и не  менялось  при  виде  обожженного
лица. Окраска птичьих яиц напоминала цвет утренней зари, перья  походили  на
серые  в  яблоках  облака,  которые  резвыми  лошадьми  носились  по   небу,
папоротники рождали в воображении образ темной и прохладной  ночи  -  в  нее
хотелось окунуть лицо и тут же снять с него все беды и изъяны.
     Птица умирает, но ее перья продолжают жить, и красота их  не  теряется,
не блекнет - перья отвергают гниение. Рани любил их  -  гордость  и  надежда
служили им защитой. В  тонких  полых  роговых  стержнях  и  нежном  пухе  он
различал  загадочные  письмена.  Уверенный,  что  его  никто  не  видит,  он
раскладывал перед собой и этот невесомый пух, и листья редкостных  деревьев,
и необычные сверкающие камни, если удавалось их найти. И часто  приговаривал
при этом: "О! Получилось! Как раз то, что я искал".
     Или же, огорченный скудностью форм и  бедностью  цветовой  гаммы  леса,
высокого леса без окон и  дверей,  он  принимался  рассматривать  небо.  Как
рассматривают  старинный,  готовый  рассыпаться  документ,   который   почти
невозможно расшифровать.
     "У меня столько времени - куда спешить?" - размышлял Рани.
     Если оказаться там, наверху, за тревожным мраком неба, что  Услышишь  -
тихое мяуканье, биенье сердца человека, затерявшегося  среди  деревьев?  Как
распознать дорогу в небо, где нет ни "право", ни  "лево",  ни  "раньше",  ни
"потом",  одна  лишь  бездна?  И  нет  поводыря,  и  нет   опоры,   есть   -
головокружение, потеря чувств...
     Что мечтал найти он в камешках, упавших с неба, в валунах,  лежащих  на
земле? Что вызывало в нем желание вскрыть  себе  живот,  дабы  узнать  тайну
собственного тела?
     "Стану ли я когда-нибудь не столь уродлив, как сейчас?"
     Да, именно этот вопрос толкал Рани на  поиски,  и  он  лишь  удивлялся,
почему не понял сути раньше. Будто его собственные  руки  так  ничего  и  не
сказали ему, когда он ощупывал и ощупывал изуродованное лицо.
     Он полюбил змей - свиваясь и распрямляясь,  они  полагались  только  на
себя и всегда держали наготове в пасти смерть.

     Рани захотелось увидеть свое племя. Прячась в чаще, он умел  оставаться
невидимым даже для чужаков, скрывать блеск глаз и запах кожи -  то,  чем  мы
всегда невольно выдаем  себя.  Устроившись  в  темном  травяном  логове,  он
наблюдал за костром, который люди разожгли, чтобы отпугивать диких зверей, и
думал: "Сегодня огонь разводил Гули-Я, узнаю  его  манеру.  Но  что  мне  до
того?"
     Наблюдая передвижения соплеменников,  готовящихся  ко  сну,  размышлял:
"Что вы хотите от  меня,  люди  моего  бывшего  племени?  Жирные  или  худые
мужчины,  женские  груди,  животы,  ноги,  что  вы  хотите  от  меня?  Зачем
воплощаетесь в различные формы - вы, ставшие для меня сейчас  не  более  чем
тошнотворными воспоминаниями?"
     И он обкрадывал своих бывших соплеменников,  чтобы  сделать  приношения
деревьям и камням, всему,  что  не  было  осквернено  произнесенным  словом.
Однажды ночью, замаскировав лицо лианами и листьями,  он  проник  в  палатку
Яры, чтобы похитить ее зеркало. Другой ночью, пьяный от чичи {Чича - в Южной
Америке крепкий напиток  из  кукурузы.  (Примеч.  ред.)},  он  решил  опоить
дерево, которое любил  больше  других,  а  потом,  устыдившись,  пожертвовал
дереву два собственных пальца, которые сам же и откусил.
     Когда  кровь  остановилась,  Рани  стал  лучше  понимать,  что  с   ним
происходит: "Выходит, до сих пор я не был таким уж уродом!"
     Он рассматривал свою изувеченную руку, сравнивал ее с  другой,  которая
теперь казалась ему очень красивой. Забыв об охранительном  запрете  глядеть
на собственное отражение, он подолгу изучал себя в зеркальце,  украденном  у
Яры, в безжалостном свете близкого костра. И понял: лицо осталось таким  же,
каким оно запечатлелось в глазах ужаснувшихся соплеменников.
     Отныне Рани питался только корешками растений. Какая-то неведомая сила,
неторопливая и жестокая, постепенно овладевала им. Поначалу  текучая,  потом
вязкая и тяжелая, она заполнила злобой все его тело, от  головы  до  пальцев
ног.
     И если бы только вкус к кровавой резне... Все было гораздо хуже.

     Подняв  вверх  правую  руку,  на  которой  не  хватало  двух   пальцев,
Обожженное Лицо  встал  посреди  племени  и,  разлепив  изуродованные  губы,
прокричал сохранившим ясность голосом:
     - Я вернулся! Убирайтесь отсюда!
     Индейцы замерли вокруг него. Человек, собравшийся рубить дерево, так  и
застыл с поднятым топором. Двое-трое мужчин решили  было  пронзить  стрелами
сердце Рани, но, даже не успев прицелиться, поняли, что из  их  рук  вытекла
вся сила.
     Девушки и женщины племени против воли потянулись к Рани, они  тащились,
ползли и припадали к ногам Обожженного Лица, царапая их  ногтями  то  ли  от
желания, то ли из отчаяния. Одна, что толкла маис на кухне, шла со ступкой в
руках, другая оторвалась  от  возлюбленного  -  все  приближались,  влекомые
неодолимой  силой,  и  издали  было  видно,  как  их  пробирает  дрожь,  все
приближались к лицу,  отвратительность  которого  достигла  высших  пределов
ужасного. Каждые три-четыре шага они пытались ухватиться за стволы или корни
деревьев,  чтобы  остановить  это  неумолимое  движение,  но   тщетно.   Яра
затерялась среди прочих.
     Индеец повторил:
     - Убирайтесь!
     И только тогда люди нашли в себе силы убежать.
     Рани остался среди палаток, еды, стрел, среди множества вещей,  которые
мало-помалу стали ощущать, что у них  появился  новый  хозяин.  И  поскольку
теперь наконец все  стало  хорошо,  вокруг  тысячекратно  одинокого  индейца
начала сворачиваться Змейка-дней-которые-нам-остается-прожить.


ДЕВУШКА С ГОЛОСОМ СКРИПКИ

     La jeune fille a la voix de violon

     Была девушка, похожая на всех  остальных,  только  глаза  у  нее  были,
пожалуй, чуть больше распахнуты, чем у других, да и то на такую малость, что
и замечать не стоило.
     С детства она подозревала, что против  нее  ведутся  какие-то  происки,
взрослые что-то скрывают. Она не знала причин недомолвок  и  перешептываний,
но и не особенно беспокоилась, полагая, что это дело обычное, когда  в  доме
маленькая девочка.
     Однажды, сорвавшись  с  дерева,  она  издала  крик,  который  ей  самой
показался  необыкновенно  странным  -  нечеловеческим  и  в  то   же   время
музыкальным. Отныне она  стала  прислушиваться  к  своему  голосу,  пока  не
обнаружила, что к звукам обычных слов примешиваются явные скрипичные акценты
и даже целые ноты - например, фа  диез,  или  ми  бемоль,  или  какое-нибудь
совсем уж дерзкое тремоло... И когда она вступала с кем-нибудь  в  разговор,
то  смотрела  на  собеседника  с  обезоруживающей  простотой,  словно  желая
сгладить невольную причуду голоса. Один мальчик сказал ей как-то:
     - Давай, заводи свою скрипку!
     - У меня нет никакой скрипки.
     - Ну да, рассказывай! - не поверил он, испытывая острое желание залезть
к ней в рот рукой.
     Жить с голосом  скрипки  очень  непросто  -  трудно  бывать  на  людях,
отзываться на приглашения попить чаю или позавтракать на траве - и все время
носить в себе готовые вырваться музыкальные  звуки,  такие  необычные,  даже
когда произносишь всего лишь "спасибо" или "не стоит стараться".
     Больше всего ее раздражали восклицания:
     - Какой волшебный голос!
     "Что же творится во мне? -  спрашивала  она  себя.  -  Эти  неожиданные
аккорды выдают меня с головой. Будто я начинаю раздеваться  посреди  беседы:
"Вот мой корсаж... и чулки в придачу... Ну как, вам  нравится,  что  на  мне
больше ничего нет?"
     Поскольку девушке меньше всего хотелось выделяться, она обычно  хранила
молчание, одевалась как можно проще и  незаметнее,  а  на  свое  музыкальное
горлышко всегда повязывала широкую ленту - непременно серого цвета.
     "В конце концов мне вовсе не обязательно говорить", - размышляла она.
     Но даже когда девушка не произносила ни слова, чувствовалось, что голос
- там, внутри, при ней, и он вот-вот прорвется.  Одна  подружка,  обладавшая
тонким слухом, утверждала, что голос скрипки вообще  никогда  не  стихает  и
молчание девушки плохо скрывает  приглушенные  аккорды,  порой  слышны  даже
целые  мелодии  -  стоит  только  прислушаться.  И  если  одних  подруг  это
восхищало, то других беспокоило. В конце концов все оставили ее.
     "Ну уж если и молчание больше мне не принадлежит..."
     Друга семьи, хирурга, пригласили осмотреть горло  девушки  и  голосовые
связки. Без сомнения, нужно оперировать, но что?
     Хирург  заглянул  в  горло,  как  в  волшебный  колодец,  и   мысль   о
вмешательстве показалась ему недопустимой.

     "Если б они знали, где я была! - думала девушка в один прекрасный день,
усаживаясь за обеденный стол вместе с родителями, которые выговаривали ей за
опоздание. - Они и не подозревают, что со мной приключилось, - ни долговязый
отец,  ни  мать  с  ее  спокойствием,  скрывающим   способность   неожиданно
взорваться и в три фразы  облить  тебя  колючими,  ядовитыми  словами.  Люди
добрые, оставьте меня в покое с вашим супом, который  вот-вот  остынет!  Да,
так получилось, сегодня я опоздала на несколько минут!"
     Весь обед она молчала,  но  на  один  из  вопросов  отца  пришлось-таки
ответить.
     Родители обменялись удивленными взглядами: голос дочери стал таким  же,
как у всех.
     - Повтори, пожалуйста, - как можно ласковее попросил отец,  -  я  плохо
расслышал.
     Но девушка покраснела и больше не произнесла ни звука.
     После обеда родители уединились в спальне.
     - Если у нее действительно пропал этот странный голос, - начал отец,  -
об этом надо сообщить всем остальным  членам  семьи.  Может  быть,  устроить
небольшой  праздник,  только  для  своих,  конечно,  не  разглашая   причину
торжества...
     - Подождем несколько дней.
     - О чем речь, подождем еще дней восемь. Будем осторожны.
     Отец решил, что отныне дочь каждое утро будет читать ему вслух  газету.
Он  смаковал  модуляции  ее  нового  голоса,  словно  пробовал  экзотические
лакомства из другого мира. А может, ему  нравился  привкус  легкой  тревоги,
которую он испытывал при мысли, что  дочь  может  снова  заговорить  прежним
странным голосом?
     Однажды утром, читая отцу  длинную  статью  о  международной  политике,
девушка - нет, уже женщина - и сама заметила, что ее голос похож  на  голоса
подруг. Она вспомнила своего возлюбленного и испытала чувство обиды  -  ведь
это он разрушил в ней странный г