оль, любивший грубоватые шутки,  с  деланным  смехом
бросил в Айвенго гитарой.
     Сэр Уилфрид ловко поймал ее одной  рукой  и,  отвесив  монарху  изящный
поклон, пропел следующее:

                                Король Канут

             Духом смутен, вышел к морю погулять король Канут.
             Много лет он бился, дрался, резал, грабил мирный люд,
             А сейчас воспоминанья короля, как псы, грызут.

             Справа от него епископ, слева канцлер, прям и горд,
             Сзади пэры, камергеры, шествует за лордом лорд,
             Адъютанты, капелланы, и пажи, и весь эскорт.

             То тревогу, то веселье отражают их черты:
             Чуть король гримасу скорчит - все кривят проворно рот,
             Улыбнется - и от смеху надрывают животы.

             На челе Канута нынче мрачных дум лежит печать:
             Внемля песням менестрелей, соизволил он скучать,
             На вопросы королевы крикнул строго: "Замолчать!"

             Шепчет канцлер: "Государь мой, не таись от верных слуг:
             Что владыке повредило - бок бараний иль индюк?"
             "Чушь! - звучит ответ гневливый. -  Не в желудке мой
                                                                недуг.

             Разве ты не видишь, дурень, в сердце мне недуг проник.
             Ты подумай только, сколько дел у нас, земных владык!
             Я устал". - "Скорее кресло!" - крикнул кто-то в тот же
                                                                  миг.

             Два лакея здоровенных побежали во весь дух,
             Принесли большое кресло, и Канут, сказавши: "Ух!",
             Томно сел - а кресло было мягко, как лебяжий пух.

             Говорит король: "Бесстрашно на врагов я шел войной,
             Одолел их всех - так кто же может вровень стать со мной?"
             И вельможи вторят: "Кто же может вровень стать
                                                         с тобой?"

             "Только прок ли в славе бранной, если стар и болен я,
             Если сыновья Канута, словно стая воронья,
             Ждут Канутовой кончины, нетерпенья не тая?

             В грудь вонзилось угрызенье, мне его не превозмочь,
             Безобразные виденья пляшут вкруг меня всю ночь,
             Дьявольское наважденье и заря не гонит прочь.

             Лижет пламя божьи храмы, дым пожаров небо скрыл,
             Вдовы плачут, девы стонут, дети бродят средь могил..."
             "Слишком совестлив владыка! - тут епископ возгласил. -

             Для чего дела былые из забвенья вызывать?
             Тот, кто щедр к святейшей церкви, может мирно почивать:
             Все грехи ему прощает наша благостная мать.

             Милостью твоей, монахи без забот проводят дни;
             Небу и тебе возносят славословия они.
             Ты и смерть? Вот, право, ересь! Мысль бесовскую гони!"

             "Нет! - Канут в ответ, -  Я чую, близок мой последний
                                                                час".
             "Что ты, что ты! - И слезинку царедворцы жмут
                                                          из глаз. -
             Ты могуч, как дуб. С полвека проживешь еще меж нас".

             Но, воздевши длань, епископ испускает грозный рев:
             "Как с полвека? Видно, канцлер, ум твой нынче нездоров:
             Люди сто веков живали - жить Кануту сто веков.

             Девять сотен насчитали Енох, Ламех, Каинан -
             Так неужто же владыке меньший срок судьбою дан?"
             "Больший, больший!" - мямлит канцлер, в страхе горбя
                                                      гордый стан.

             "Умереть - ему? - Епископ мечет пламя из очей. -
             От тебя не ждал я, канцлер, столь кощунственных речей:
             Хоть и omnibus communis*, он избранник средь людей.

             Дар чудесный исцеленья небом дан ему в удел:
             Прокаженного лишь тронет - тот уже и чист и цел.
             Он и мертвых воскрешал бы, если б только захотел!

             Иудейский вождь однажды солнца бег остановил,
             И, пока врагов разил он, месяц неподвижен был:
             Повторить такое чудо у Канута хватит сил".

             "Значит, солнце подчинится моему приказу "стой!"? -
             Вопросил Канут. -  И властен я над бледною луной?
             Значит, должен, усмирившись, мне покорствовать прибой!

             Так иль нет? Признать готов ли власть мою морской
                                                            простор?"
             "Все твое, -  твердит епископ, -  суша, море, звездный хор".
             И кричит Канут: "Ни с места! - в бездну вод вперяя
                                                             взор. -

             Коль моя стопа монаршья попирала этот брег,
             Для тебя, прибой, священен и запретен он навек.
             Прекрати же, раб мятежный, свой кощунственный набег!"

             Но ревет осатанело океан, валы бегут,
             С диким воем брег песчаный приступом они берут.
             Отступает свита, канцлер, и епископ, и Канут.

             С той поры речам холопским положил Канут конец,
             И в ларец бесценный запер он монарший свой венец,
             Ибо люди все ничтожны, а велик один творец.

             Нет давным-давно Канута, но бессмертен раб и льстец.
             {Перевод Э. Липецкой.}
             {* Участь всех (живущих) (лат.).}

     Слушая эту балладу, ужасно длинную и серьезную, точно  проповедь,  иные
из придворных посмеивались, иные зевали, а иные нарочно храпели, притворяясь
спящими. Именно этим вульгарным приемом захотел  угодить  королю  Роджер  де
Вспинунож; но Его Величество так стукнул его по носу и по  уху,  что  Роджер
мигом проснулся, а король сказал ему: "Слушай и соблюдай учтивость, раб. Тут
ведь именно про тебя и поется. Уилфрид, твоя  баллада  длинна,  но  пришлась
весьма кстати, и я успел остыть за время твоего нравоучения. Дай  мне  руку,
мой честный друг. Доброй ночи, mesdames. А  вы,  джентльмены,  готовьтесь  к
завтрашнему генеральному штурму; и уж  я  постараюсь,  Уилфрид,  чтобы  твое
знамя не опередило моего". С  этим  король,  предложив  руку  Ее  Величеству
королеве, удалился на покой.


Глава III. Святой Георг за Англию


     Покуда царственный  Ричард  и  его  двор  пировали  под  стенами  Шалю,
осажденные терпели самые ужасные муки, какие только  можно  вообразить.  Все
запасы зерна и скота, даже лошади, ослы и собаки  давно  уже  были  съедены;
недаром Вамба говорил, что верные мечи не подвели бы осажденных,  но  у  них
подвело живот. Когда  защитники  Шалю  выходили  на  стены  отбивать  штурмы
Ричардова войска, они походили на  скелеты  в  доспехах;  руки  их  до  того
ослабли, что едва могли  натянуть  тетиву  или  сбросить  камень  на  головы
королевских  солдат.  Граф  Шалю,  человек  гигантского  роста,  в  бою   не
уступавший самому Ричарду Плантагенету, с трудом поднимал свой боевой  топор
в тот последний день, когда сэр Уилфрид Айвенго поразил его прямо в... Но не
будем предвосхищать события.
     Что мешает  мне  описать  муки  голода,  терзавшие  графа  (наделенного
изрядным аппетитом), а также его героических сыновей и весь гарнизон  замка?
Ничто; разве лишь то обстоятельство, что это уже сделал  Данте  в  известной
истории  графа  Уголино,  -  так   что   мои   старания   могут   показаться
подражательными. Если бы я был склонен смаковать ужасные подробности, отчего
бы мне не рассказать вам, как  голодающие  бросали  жребий  и  поедали  друг
друга; как графиня Шалю, на которую пал роковой жребий, нежно  простилась  с
домашними,  велела  вскипятить  в  замковой  кухне  самый  большой  котел  и
приготовить лук, морковь, коренья, перец и соль, словом, все необходимое для
французского супа; а когда все было готово, поцеловала детей, взобралась  на
кухонный табурет и прыгнула в котел, где и  сварилась  прямо  как  была,  во
фланелевом капоте. Поверьте, милые друзья, что я опускаю эти  детали  не  по
недостатку воображения и не потому, что не  способен  изображать  ужасное  и
возвышенное. Я мог бы угостить вас описаниями, которые отравили бы вам  обед
и ночной покой и заставили бы ваши волосы встать дыбом. Но  к  чему  терзать
вас? Вообразите себе сами все муки и ужасы, какие возможны  в  осажденном  и
голодающем замке; вообразите чувства людей, которые так же не ждут от  врага
пощады, как если б они были мирными жителями Венгрии, схваченными по приказу
Его Величества австрийского императора;  а  теперь  вернемся  на  крепостные
стены и приготовимся еще раз отразить атаку грозного Ричарда и его войска.
     Двадцать восьмого марта  1199  года  славный  король,  после  обильного
завтрака, приказал трубачам трубить и двинулся с войском на  приступ.  Артур
де Пенденнис нес его знамя; Уилфрид  Айвенго  сражался  по  правую  руку  от
короля. Молине, епископ  Буллоксмитский,  ради  такого  случая  снял  митру,
отложил епископский посох и, невзирая на свою толщину, храбро устремился  на
стену, пыхтя, изрыгая проклятия и  военные  кличи  и  размахивая  тяжеленной
железной дубинкой, которой он нанес врагу немалый урон. Роджер де  Вспинунож
был вынужден следовать за  королем,  но  старался  держаться  позади  своего
повелителя, прячась за его  большой  треугольный  щит.  Короля  сопровождало
немало знатных лордов, несших осадные лестницы. Когда лестницы приставили  к
стенам, в воздухе потемнело  от  тучи  стрел,  которые  французские  лучники
пустили в  осаждающих;  а  также  от  камней,  кастрюль,  сапожных  колодок,
комодов, посуды, зонтиков, петард, ядер, стрел и  других  снарядов,  которые
гарнизон с мужеством отчаяния  сбрасывал  на  неприятеля.  Королю  досталось
прямо по лбу медным совком для угля; а на его шлем  обрушили  шкаф  красного
дерева, которым впору было свалить быка; тут  бы  и  конец  королю,  если  б
Айвенго ловким движением не отбросил шкаф. И все же они продвигались вперед,
а воины вокруг них падали, точно трава под косою жнеца.
     Невзирая на смертоносный град, лестницы  удалось  приставить;  первыми,
разумеется, на них ступили король и  Айвенго.  Граф  Шалю  стоял  в  проломе
стены; отчаяние  придало  ему  сил;  с  криком:  "Ага,  Плантагенет!  Святой
Барбекью за Шалю!" - он боевым топором нанес королю удар, начисто  срезавший
золоченого  льва  и  корону  с  его  стального  шлема.  Король   покачнулся;
осаждающие смешались; гарнизон замка и граф Шалю испустили крик торжества  -
но торжество их было преждевременным.
     Быстрее молнии Айвенго нанес графу удар из третьего положения и,  попав
в одну из щелей его доспехов, проткнул его, как вертел протыкает  куропатку.
Граф упал навзничь с ужасным криком, извиваясь всем телом. Король, оправясь,
но еще пошатываясь, поднялся на парапет; за ним ринулись  рыцари;  на  стене
победоносно взмыл Юнион Джек, а Айвенго, - но здесь мы  вынуждены  на  время
покинуть его.
     - Ура! Святому Ричарду! Ура! Святому Георгу! -  гремел  голос  Львиного
Сердца, покрывая грохот битвы. При каждом взмахе его меча  со  стены  летела
голова, а на камни барбакана, извергая потоки крови, падало безглавое  тело.
Мир еще не видел воина,  равного  Плантагенету  с  львиным  сердцем,  когда,
разгоряченный боем, он носился по стенам, хрипя  и  бешено  сверкая  глазами
сквозь прорези забрала. Отпрыски графа Шалю  пали  один  за  другим;  и  вот
остался последний из рода  храбрецов,  бившихся  вкруг  отважного  графа,  -
последний, совсем еще ребенок, белокурый и синеглазый мальчик! Не далее  как
вчера он сбирал на полях анютины глазки, всего лишь несколько лет  назад  он
был младенцем у материнской груди! Что мог его  хрупкий  меч  против  самого
мощного клинка во всем христианском мире? И все  же  Боэмон  не  бежал  пред
непобедимым бриттом и встретил его лицом к  лицу.  Отвернитесь,  милые  юные
друзья и вы, добросердечные дамы! Не смотрите  на  несчастного,  обреченного
мальчика. Его меч разлетелся в куски под боевым топором победителя, и бедное
дитя повержено на колени!
     - Клянусь святым Барбекью Лиможским, - молвил Бертран де Гурдон,  -  не
допущу, чтоб мясник зарубил ягненка! Остановись же, король, а не то, клянусь
святым Барбекью!..
     С быстротой молнии искусный стрелок поднял  к  плечу  арбалет;  стрела,
посланная звенящей тетивой,  просвистела  в  воздухе  и,  дрожа,  впилась  в
кольчугу Плантагенета.
     На горе пустил ты эту стрелу, Бертран де Гурдон! Боль от раны пробудила
в Ричарде зверя; он возжаждал крови с неудержимой  силой;  скрежеща  зубами,
изрыгая непечатную брань, державный убийца опустил свой топор  на  белокурую
голову мальчика, и не стало последнего из рода графов Шалю!..

     Все это я  набросал  просто  так,  для  примера,  чтобы  показать  свои
возможности  в  подобных  сочинениях;  но  в  битвах,   описываемых   добрым
летописцем,  которого  я  вызвался  продолжать  в  этой  моей  повести,  все
обходится  как  нельзя  благополучнее;  людей  убивают,  но   без   малейших
неприятных ощущений для читателя; и таково неистощимое  добродушие  великого
романиста,  что  даже  самые  свирепые  и   кровавые   исторические   фигуры
превращаются под его пером в приятных и  веселых  сотрапезников,  к  которым
чувствуешь искреннюю симпатию. Поэтому я, с  вашего  разрешения,  покончу  с
осадой Шалю, с его гарнизоном и с честным Бертраном де Гур доном, -  первый,
согласно добрым старым обычаям был поголовно перебит или перевешан, а второй
казнен  по  способу,  описанному  покойным  доктором  Гольдсмитом,   в   его
"Истории".
     Что касается Ричарда Львиное Сердце, то всем нам известно,  что  стрела
Бертрана де Гурдона оказалась для него роковой, и после того 29 марта ему не
пришлось уже ни грабить, ни убивать. В старых книгах мы находим  предания  о
последних минутах короля.
     - Ты должен умереть, сын мой, - сказал достопочтенный Вальтер Руанский,
когда рыдающую Беренгарию вынесли из королевского  шатра.  -  Покайся  же  и
простись со своими детьми.
     - Над умирающим не пристало шутить, - ответил  король.  -  Нет  у  меня
детей, милорд епископ, и наследовать по мне некому.
     - Ричард, - произнес епископ, возводя очи горе, -  пороки  -  вот  твои
дети. Старший из них - Честолюбие, второй - Жестокость, а третий  -  Похоть.
Ты их вскармливал с юных лет. Простись же  с  этими  грехами  и  приготовься
душою, ибо час твой близится.
     Как ни был  жесток  и  грешен  Ричард,  король  Англии,  но  смерть  он
встретил, как подобает христианину. Отважные да почиют в мире!  Когда  весть
дошла до Филиппа Французского, он строго запретил своему двору  ликовать  по
поводу смерти врага. "Не радоваться надо,  -  сказал  он,  -  а  скорбеть  о
кончине сего оплота христианства и храбрейшего короля во всей Европе".

     Но что же сталось с сэром Уилфридом Айвенго, которого мы покинули в тот
самый миг, когда он спас жизнь своего короля, сразив графа Шалю?
     Когда наш рыцарь склонился над павшим врагом, чтобы извлечь свой меч из
его тела, кто-то внезапно ударил его кинжалом в спину,  там,  где  разошлась
кольчуга (ибо сэр Уилфрид в то  утро  оделся  наспех,  да  и  вообще  привык
защищать грудь, но никак не спину). Когда Вамба поднялся на стену, -  а  это
он сделал после боя, ибо такой уж он был дурак, что не спешил совать  голову
под удар ради славы, - он увидел бездыханного рыцаря, с  кинжалом  в  спине,
распростертого на трупе убитого им графа Шалю.
     Ох, как завыл бедный Вамба,  найдя  своего  господина  убитым!  Как  он
запричитал над телом благородного рыцаря! Что ему было  до  короля  Ричарда,
которого унесли в шатер, или до Бертрана де Гурдона, с которого заживо сняли
кожу? В другое время подобное зрелище могло бы занять  нашего  простака;  но
сейчас все его мысли были о его господине - добром, приветливом, прямодушном
с великими мира сего, заботливом  о  бедняках,  правдивом,  скромном  насчет
своих подвигов, - словом, об истинном джентльмене,  которого  каждый  должен
был горько оплакивать.
     Расстегнув кольчугу рыцаря, Вамба обнаружил у него на  шее  медальон  с
прядью волос,  но  не  льняных,  как  у  леди  Ровены,  которая  была  почти
альбиноской, а черных, похожих - как показалось Вамбе - на  кудри  еврейской
девушки, которую рыцарь некогда спас в Темплстоу.  У  него  имелся  и  локон
Ровены, но тот хранился в бумажнике, вместе с гербовой печатью и несколькими
медяками; ибо наш славный рыцарь никогда не  бывал  при  деньгах  -  слишком
щедро он их раздавал.
     Вамба взял бумажник, печать и медяки, но медальон оставил на шее своего
господина и, возвратившись в Англию, не заикнулся о находке. В конце  концов
откуда ему было знать, чей это локон?  Может  быть,  бабушки  рыцаря?  И  он
держал  язык  за  зубами,  когда  передавал  безутешной  вдове  в  Ротервуде
печальную весть и памятки.
     Бедный шут не ушел бы от тела: он просидел  возле  него  всю  ночь,  до
рассвета;  но  тут,  увидев,  что   к   нему   приближаются   две   какие-то
подозрительные фигуры, он в ужасе бежал,  сочтя  их  за  мародеров,  которые
пришли грабить убитых. Не отличаясь храбростью, он кубарем скатился со стены
и мчался со всех ног, не останавливаясь, до самой палатки  своего  покойного
господина.
     Известие о гибели рыцаря, как видно, уже дошло туда; слуги  разбежались
и увели лошадей;  сундуки  были  пусты,  в  комоде  не  осталось  ни  одного
воротничка; постель, одеяла - и  те  унесли  "верные"  слуги.  Кто  же  убил
Айвенго? Это по сей день остается тайной; но  только  Роджер  де  Вспинунож,
которого он одернул и который во время штурма замка Шалю находился  как  раз
позади него, спустя два года появился при  дворе  короля  Иоанна  в  вышитом
бархатном жилете, а этот жилет - Ровена  могла  бы  присягнуть  -  она  сама
вышивала для Айвенго,  вдова  хотела  поднять  по  этому  поводу  шум  -  но
только... но только она уже не была в то время вдовою.
     Мы не можем сомневаться в искренности ее горя, ибо  она  заказала  себе
самый глубокий траур, какой только могли  изготовить  йоркские  портнихи,  и
воздвигла мужу памятник размером с соборную башню. Но это  была  дама  столь
высокой добродетели, что она не позволила горю сломить себя; и когда  вскоре
представился  случай  соединить  две  лучшие  саксонские  семьи   в   Англии
посредством брака  с  джентльменом,  сделавшим  ей  предложение,  Ровена  из
чувства долга отказалась от своего намерения  больше  не  выходить  замуж  и
вступила во второй брак.
     В  том,  что  этим  джентльменом  оказался  Ательстан,  я  полагаю,  не
усумнится ни один читатель, знакомый с жизнью и с романами (а это ведь копии
жизни, к тому же высоконравственные и поучительные). Брачная церемония  была
совершена кардиналом Пандульфо, а чтобы уж не  оставалось  никаких  сомнений
(ибо тело Айвенго не было доставлено домой, и его даже не видели после того,
как Вамба убежал от него), его высокопреосвященство добыл от  папы  решение,
которым первый брак аннулировался, так  что  Ровена  со  спокойной  совестью
стала миссис Ательстан. И не будем удивляться, что  она  была  счастливее  с
тупым и вечно хмельным таном, чем с кротким  и  печальным  Уилфридом.  Разве
женщины не отличаются склонностью к  дуракам?  Разве  они  не  влюблялись  в
ослов, еще задолго до любви Титании к ткачу Основе? Ах, Мэри, если б  ты  не
предпочла осла, разве вышла бы ты за Джека  Брая,  когда  тебя  любил  Майкл
Анджело? Ах, Фанни, если б ты не была истой женщиной, разве любила бы ты так
преданно Тома Икоткинса. который тебя бьет и приходит из клуба  пьяный?  Да,
Ровена в  сто  раз  больше  любила  пьянчугу  Ательстана,  чем  благородного
Айвенго; так любила, что садилась к нему на колени в присутствии всех  своих
девушек и позволяла ему курить сигары даже в гостиной.
     Вот эпитафия, которую  он