а  заказала  отцу  Дроно  (гордившемуся  своей
латынью) для могильной плиты в память первого мужа:

               Рыцарь Уилфрид здесь зарыт, за битвы премногие
                                                        он знаменит.
               В краю, где живут француз и норманн, супостатам нанес
                                                       он немало ран,
               В Берберии он побывал, турок нещадно бивал;
               Буагильбер убит был им, узрел он град Иерусалим.
               Вдова его горевала, утешенья не знала,
               Пока не вышла за Ательстана, славного саксонского
                                                               тана.
               {Перевод В. Рогова.}

     А вот эти же строки, переведенные стихоплетом Вамбой:

                                 Requiescat
                           {Да покоится (лат.).}

                         Здесь под могильной плитой
                         Вечный вкушает покой
                         Уилфрид, бесстрашный герой.

                         В гуще безжалостных сеч
                         Многих противников лечь
                         Вынудил рыцаря меч.

                         Средь палестинских долин
                         В жарких боях паладин
                         Метко разил сарацин.

                         В Иерусалиме он был,
                         Честь паче жизни ценил,
                         Буагильбера сразил.

                         Ныне под камнем седым
                         Рыцарь лежит недвижим.
                         Кто же сравняется с ним?

                         Еле от скорби жива,
                         Горько рыдала вдова -
                         Где утешенья слова?

                         Лишь успокоясь душой,
                         Жребий узнала благой,
                         Став Ательстану женой.
                         {Перевод В. Рогова.}

     Ательстан  громко  захохотал,  услышав  последнюю  строку,   а   Ровена
приказала высечь шута, и это было бы сделано, если б  не  вступился  тот  же
Ательстан. А ему, сказала любящая супруга, она ни в чем не может отказать.


Глава IV. Айвенго Redivivus. {Воскресший (лат.).}


     Я надеюсь, что, несмотря на описанные в предыдущей главе события, никто
не поверил, будто наш друг Айвенго  действительно  убит.  Если  мы  сочинили
одну-две эпитафии и поставили памятник, это еще не значит, что  его  нет  на
свете! Тут как в Пантомиме: когда Клоун и Панталоне обряжают тело Арлекина и
плачут над ним, мы можем быть уверены, что Арлекин через  минуту  воспрянет,
сверкая блестками своего камзола, надает им обоим затрещин и пустится в пляс
с Коломбиной, или весело  выглянет  из  циферблата  часов,  или  спрыгнет  с
третьего этажа. Так и сэр Уилфрид,  Арлекин  нашей  рождественской  повести;
хоть он и проколот в нескольких местах и прикинулся  мертвым,  но  наверняка
воспрянет в нужный момент и покажется нам.
     Подозрительные личности, обратившие в  бегство  Вамбу,  вовсе  не  были
грабителями и душегубами, как вообразил бедный шут; то был не кто иной,  как
отшельник, почтенный друг Айвенго, и один из его собратьев, которые вышли на
поле битвы, чтобы поискать, кого из христианских воинов требуется причастить
и подготовить к небесам, а кому могут понадобиться услуги лекарей.  Оба  они
были на редкость искусными врачевателями и имели  при  себе  те  драгоценные
эликсиры,  которые  столь  часто  встречаются  в  романах  и  столь  чудесно
возвращают людей к жизни. Кинувшись бежать, Вамба уронил безжизненную голову
своего господина, которая покоилась у него на коленях, так что она  довольно
сильно стукнулась оземь, и если б шут не убегал  с  такой  поспешностью,  он
услышал бы, как сэр Уилфрид издал глухой стон. Но хотя шут не услышал этого,
зато услышали святые отцы;  опознать  отважного  Уилфрида,  вынуть  огромный
кинжал, все еще торчавший у  него  в  спине,  промыть  рану  чудодейственным
эликсиром и влить несколько капель его в рот раненому -  все  это  было  для
добрых отшельников делом одной минуты. Оказав ему первую помощь, добрые люди
осторожно подняли рыцаря, один - за ноги, другой - за  голову,  и  унесли  в
свою келью, вырубленную в ближайшей скале.
     Что касается графа Шалю и остальных жертв  битвы,  то  отшельники  были
слишком заняты возней с Айвенго, чтобы  подумать  о  них,  и,  очевидно,  не
потратили на них ни капли своего эликсира; так что если они  на  самом  деле
мертвы, то их хладные трупы по сей день лежат на крепостной  стене;  а  если
нет - то сейчас, когда занавес  перед  ними  опустился,  они  могут  встать,
отряхнуться и выпить за кулисами по кружке  портера  или  снять  театральные
костюмы и идти домой ужинать. Это уж, милые читатели, вы  решайте,  как  вам
будет угодно. Если  вы  хотите  убить  действующих  лиц  по-всамделишному  -
пожалуйста, пусть себе будут мертвы, и точка, но,  entre  nous  {Между  нами
(франц.).}, мне кажется, что они такие же мертвецы, как мы с вами; а  иногда
мне сдается, что во всей этой истории вообще нет ни слова правды.
     Итак, Айвенго был  унесен  в  келью  отшельников,  и  там  святые  отцы
принялись врачевать его раны,  которые  были  столь  тяжелы  и  опасны,  что
лечение длилось весьма долго. Придя наконец  в  себя,  он  спросил,  сколько
времени он пролежал, и представьте себе его удивление, когда он услышал, что
находился между жизнью и смертью целых  шесть  лет!  Сперва  он  решил,  что
святые отцы  просто  шутят,  но  в  их  профессии  подобное  легкомыслие  не
полагалось; к тому же он и не мог  выздороветь  быстрее;  ведь  если  бы  он
появился на сцене раньше, это помешало бы ходу нашей  повести.  То,  что  он
пролежал столько времени, лишний раз доказывает, что монахи сделали для него
очень много, а негодяй Роджер де Вспинунож действительно едва  не  прикончил
его своим кинжалом. И все это время монахи ходили за ним, даже не помышляя о
том, чтобы представить счет.  Я  знаю  и  в  нашем  городе  некоего  доброго
доктора, который иногда поступает так же, но, назвав его фамилию,  я  оказал
бы ему плохую услугу.
     Когда Айвенго был признан здоровым, он подстриг бороду, которая отросла
у него ниже колен, попросил подать ему доспехи, прежде сидевшие  как  влитые
на его стройном теле, и надел их;  теперь  они  висели  на  нем,  словно  на
вешалке,  так  что  даже  добрые  монахи  рассмеялись  его  нелепому   виду.
Разумеется, в таком наряде ему никуда нельзя было показаться; поэтому монахи
дали ему. старую рясу, в которую он переоделся;  тепло  простясь  со  своими
друзьями, он отправился на родину. По дороге он узнал о  гибели  Ричарда,  о
воцарении Иоанна, о том, как был отравлен принц Артур,  и  о  других  важных
событиях, записанных в Катехизисе Пиннока и на Страницах Истории.
     Впрочем, все это интересовало его  куда  меньше,  чем  собственные  его
дела; представляю себе, как подкашивались у него ноги, как дрожал в его руке
страннический посох, когда он  наконец,  после  многих  опасностей,  завидел
отчий замок Ротервуд и увидел дым из труб, тени дубов на траве в час  заката
и грачей, роившихся над деревьями. Затем он услышал гонг, возвещавший  ужин;
дорогу он помнил  отлично;  и  вот  он  вступил  в  знакомую  залу,  бормоча
"Benedicite" {"Благослови" (лат.) - название молитвы перед  едою.}  и  занял
место за столом.

     На мгновенье могло  показаться,  что  седой  пилигрим  задрожал  и  его
исхудалые щеки покрылись смертельной бледностью; но он быстро овладел  собой
и скрыл побледневшее лицо под капюшоном.
     На коленях у Ательстана играл маленький мальчик;
     Ровена, улыбаясь и нежно гладя бычий лоб саксонского тана,  налила  ему
из золотого кувшина большую чару вина с пряностями. Он  разом  осушил  целую
кварту напитка и, оборотясь к монаху, спросил:
     - Итак, святой отче, тебе довелось видеть, как  славный  король  Ричард
пал при Шалю от стрелы негодяя-лучника?
     - Да, ваша милость. Братья моего ордена находились  при  короле  в  его
последние минуты. Кончина его была истинно христианской.
     - А как с лучника драли кожу, ты тоже видел? То-то, должно  быть,  была
потеха! - спросил Ательстан, хохоча собственной  шутке.  -  Вот  уж,  верно,
орал!
     - Ах, милый, не надо! - нежно упрекнула Ровена, приложив к губам  белый
пальчик.
     - Вот бы и мне поглядеть! - воскликнул ее сын.
     - Ну что у меня за Седрик! Увидишь, увидишь,  мой  умник!  А  скажи-ка,
монах, но встречал ли ты там моего родича, бедного  сэра  Уилфрида  Айвенго?
Говорят, что он храбро бился при Шалю?
     - Милый супруг, - снова вмешалась Ровена, - не будем о нем говорить.
     - Это почему же? Потому, что ты с ним когда-то  любилась?  Втюрилась  в
его бледную физиономию, а на меня тогда и не смотрела.
     - Это время давно миновало, милый Ательстан, - сказала любящая супруга,
подымая глаза к потолку.
     - А ведь ты небось по сей день не простила ему той еврейки, а, Ровена?
     - Мерзкая тварь! Не упоминай при мне  эту  нечестивицу!  -  воскликнула
леди.
     - В общем-то бедняга Уил был славный парень, хотя немного  и  размазня.
От какой-нибудь пинты вина - глядишь, уже и пьян.
     - Сэр Уилфрид Айвенго был отважным  воином,  -  промолвил  монах.  -  Я
слыхал, что никто не сражался лучше его. Когда его ранили, он лежал в  нашем
монастыре, и мы за ним ходили до самой его смерти. Он похоронен  в  северном
приделе.
     - Ну и баста! - сказал Ательстан. - Хватит печальных рассказов! Где шут
Вамба? Пускай споет. Эй, Вамба, что ты лежишь, словно пес, у  огня?  Спой-ка
нам, и будет тебе хныкать - что  было,  то  прошло.  Чего  там!  Еще  немало
храбрецов осталось на свете.
     - Да, немало стервятников поселилось в  орлиных  гнездах,  -  промолвил
Вамба, лежавший у очага рядом с собаками  тана.  -  Немало  живет  на  земле
мертвецов, немало и живых давно уже мертвы. Немало есть песен - и веселых  и
грустных. А самая-то веселая иной раз всех грустнее.  Сниму-ка  я  шутовской
наряд и надену траур, кум Ательстан. Пойду-ка я в плакальщики, - вот тут-то,
может, и повеселюсь. Пестрый наряд - плакальщикам,  черный  наряд  -  шутам.
Налей-ка мне вина, кум, а то голос что-то рассохся.
     - На, пей, собака, и полно болтать, - сказал  тан.  И  Вамба,  с  силой
ударив по струнам трехструнной скрипицы, скрестил тощие ноги и начал так:

                             Любовь в сорок лет

                       Красавчик-паж, не бреешься ты,
                       Нет на лице твоем и пушка,
                       Парят мальчишеские мечты
                       При виде женской красоты -
                       Но доживи до сорока!

                       Под шапкой золотых кудрей
                       Мудрость ох как невелика;
                       Что ж, пой серенады, и слезы лей
                       И нежных словечек не жалей -
                       Но доживи до сорока!

                       Когда проводишь ты сорок зим
                       И прояснится твоя башка,
                       Придет конец мечтаньям былым:
                       Они развеются, словно дым,
                       Коль доживешь до сорока.

                       Любой ровесник мой, вот те крест,
                       Готов слова мои подтвердить:
                       Прелестнейшая из невест
                       Нам через месяц надоест
                       И даже раньше, может быть,

                       Льняные кудри, и алый рот,
                       И глазок лазоревых нежный взгляд,
                       И стройный стан, и бровей разлет,
                       Еще и месяца не пройдет,
                       До чертиков нам надоедят.

                       Прах Джиллиан землей одет,
                       А Марион - верная жена!
                       Я ж хоть и сед, но забот мне нет,
                       Я бодр и весел в сорок лет
                       И пью гасконское до дна.
                       {Перевод В. Рогова.}

     - Кто научил  тебя  этой  веселой  песне,  Вамба,  сын  Безмозглого?  -
вскричал Ательстан, стуча чаркой о стол и повторяя припев.
     - Один святой отшельник, сэр, известный вам причетник из  Копменхорста.
Он немало проказничал с нами во времена  короля  Ричарда.  Славное  то  было
время и славный священник.
     -  Говорят,  этому  святому  человеку  определенно  обещана   ближайшая
епископская вакансия, - сказала  Ровена.  -  Его  Величество  очень  к  нему
милостив. А лорд Хантингдон отлично выглядел на  последнем  балу;  не  пойму
только, что он нашел в графине! Вся в веснушках,  растолстела.  Ее  называли
Дева Марион, но  скажем  прямо,  после  того,  что  у  нее  было  с  майором
Литлджоном и капитаном Скарлеттом...
     - Ты и эту ревнуешь, ха, ха! - захохотал Ательстан.
     - Я  выше  ревности  и  презираю  ее,  -  промолвила  Ровена,  величаво
выпрямляясь.
     - Ну, что ж, песня была хорошая, - сказал Ательстан.
     - Нет, гадкая, - возразила Ровена, по обыкновению  закатывая  глаза.  -
Высмеивать женскую любовь! Предпочитать противное вино верной жене?  Женская
любовь неизменна, милый Ательстан. Усумниться в ней было бы кощунством, если
б не было глупо. Высокородная женщина, воспитанная  в  подобающих  правилах,
если уж полюбит, то навсегда.
     - Прошу у леди прощения, мне что-то неможется, - сказал монах,  вставая
со скамьи и неверными шагами спускаясь с  помоста.  Вамба  кинулся  за  ним,
зазвенев всеми своими бубенцами; обхватив ослабевшего монаха  за  плечи,  он
вывел его во двор.
     - Немало живет на земле мертвецов, немало и живых давно уже  мертвы,  -
шепнул он. - У иного гроба посмеешься, а на иной свадьбе поплачешь.  Не  так
ли, святой человек?
     А когда они вышли на  пустынный  двор,  откуда  вся  челядь  тана  ушла
пировать в залу, Вамба, убедившись, что они одни, встал на колени  и,  целуя
край одежды монаха, сказал:
     - А ведь я сразу узнал тебя, господин.
     - Встань, - с усилием произнес сэр Уилфрид Айвенго. - Одни только  шуты
и хранят верность.
     И он направился в часовню, где был погребен его отец. Там монах  провел
всю ночь, а шут Вамба сторожил снаружи, недвижный, точно  каменное  изваяние
на портале часовни.

     Наутро Вамба исчез; но так как за ним  водилась  привычка  бродить  где
вздумается, никто его не хватился, - хозяин и хозяйка, не  обладая  чувством
юмора, редко в нем нуждались. А сэр Уилфрид, как человек тонко  чувствующий,
не мог оставаться в доме,  где  все  оскорбляло  его  чувства;  поклонившись
могиле своего старого отца Седрика, он покинул Ротервуд и поспешил  в  Йорк;
там он во всем открылся семейному поверенному, весьма  почтенному  человеку,
хранившему у себя весь его наличный капитал, и взял достаточно денег,  чтобы
обзавестись кредитом и свитой, как  подобало  рыцарю  с  положением.  Но  он
сменил фамилию и надел парик и очки, так  что  стал  совершенно  неузнаваем;
преобразившись таким образом, он мог ходить, где хотел. Он присутствовал  на
балу лорд-мэра в Йорке - танцевал "Сэра Роджера де Коверли" визави с Ровеной
(возмущавшейся  тем,  что  Дева  Марион  прошла  впереди  нее),  видел,  как
маленький Ательстан объелся за ужином, и распил с его отцом по кружке вина с
пряностями.  На  миссионерском  собрании  он  встретился  с   достопочтенным
мистером Туком  и  поддержал  одно  предложение,  выдвинутое  сим  почтенным
служителем церкви, - словом, увиделся со многими старыми знакомцами, и никто
из них не узнал в нем воителя Палестины и  Темплстоу.  Имея  много  денег  и
досуга, он путешествовал по  стране,  помогая  бедным,  убивая  разбойников,
выручая людей из бед и совершая бранные подвиги. Драконов и великанов в  его
время уже не водилось, иначе он и с ними наверняка померялся бы силой;  ибо,
сказать  по  правде,  сэр  Уилфрид  Айвенго  несколько   устал   от   жизни,
возвращенной ому отшельниками из Шалю, и чувствовал себя таким одиноким, что
без сожаления  расстался  бы  с  ней.  Ах,  милые  друзья  и  проницательные
английские читатели! Не он один скрывал печаль под маской  веселости  и  был
одинок среди  шумной  толпы.  Листон  был  меланхоликом,  у  Гримальди  были
чувства, а есть и другие, - что далеко ходить? -  но  довольно,  перейдем  к
следующей главе.


Глава V. Айвенго, на помощь!


     Гнусное поведение жалкого преемника Ричарда Львиное Сердце по отношению
ко всем партиям страны, к родичам, к знати и  к  народу  хорошо  известно  и
подробно изложено на Страницах Истории; и хотя, по  моему  мнению,  ничто  -
кроме разве удачи - не может оправдать неверности  Государю  и  вооруженного
мятежа против него, благонамеренный читатель, наверное,  сделает  исключение
для двух из главных лиц моей повести, которые  в  этой  главе  предстанут  в
одиозном  виде  мятежников.  Дабы  отчасти  оправдать  Ательстана  и  Ровену
(которые и без того жестоко поплатились, как вы  сейчас  услышите),  следует
напомнить, что король изводил своих подданных  всеми  возможными  способами,
что до убийства им его царственного племянника, принца Артура, права его  на
английский престол были весьма сомнительны, что  его  поведение  в  качестве
дяди и семьянина было способно оскорбить чувства любой женщины и  матери,  -
словом, что есть немало оправданий тем  поступкам  Ровены  и  Ательсгана,  и
которых мы вынуждены поведать.
     Когда Его Величество прикончил принца Артура, леди  Ровена,  состоявшая
при особе королевы в качестве фрейлины, немедленно отказалась от  придворной
должности и удалилась в свой замок Ротервуд. Некоторые ее слова, содержавшие
осуждение монарха, вероятно, были ему доложены кем-либо  из  пресмыкающихся,
которыми, на свою беду, всегда окружены  короли;  и  Иоанн  поклялся  зубами
святого Петра, что расквитается с надменной саксонкой, - а  такие  обеты  он
никогда не нарушал, как ни мало  он  заботился  о  выполнении  других  своих
клятв. Однако прошло несколько лет, прежде  чем  он  сумел  осуществить  это
намерение.
     Будь Айвенго в Руане в ту пору, когда  король  замыслил  гибель  своего
племянника, мы не сомневаемся, что сэр Уилфрид помешал  бы  его  замыслам  и
спас мальчика; ибо Айвенго ведь был героем романа, а всем джентльменам  этой
профессии положено быть свидетелями всех исторических  событий,  участвовать
во всех заговорах, присутствовать на всех королевских аудиенциях и при  всех
достопримечательных происшествиях. Вот почему сэр Уилфрид наверняка спас  бы
юного принца, если бы это гнусное деяние застало его где-либо поблизости  от
Руана; но он в то время находился близ Шалю, за двести  лье,  привязанный  к
кровати, точно пациент Бедлама, и не умолкая бредил  на  еврейском  языке  -
которому научился во время прежней своей болезни,  когда  за  ним  ухаживала
девушка этой нации - о некой Ревекке Бен Исааке,  о  которой  никогда  и  не
помыслил бы, пока был в здравом рассудке, ибо был женат. Когда  он  лежал  в
бреду, ему было не до политики, а политике было не до него. И король  Иоанн,
и король Артур безразличны для человека,  который  заявлял  своим  сиделкам,
добрым отшельникам из Шалю, что он - маркиз Иерихонский и  намерен  жениться
на Ревекке, царице Савской. Словом, он узнал о  всех  событиях,  лишь  когда
вернулся в Англию и снова был в здравом уме. Не знаю только,  что  было  для
него лучше и чего ему больше  хотелось  -  быть  в  здравом  уме  и  жестоко
страдать (ибо кто не стал бы страдать,  увидя  столь  образцовую  жену,  как
Ровена, замужем  за  другим?)  или  быть  безумцем,  женатым  на  прекрасной
Ревекке.
     Так или иначе, поступки короля Иоанна вызвали  у  сэра  Уилфрида  столь
сильную неприязнь к этому государю,  что  он  не  пожелал  ему  служить,  не
захотел быть представленным ко двору Сент-Джеймса и  ничем,  кроме  угрюмого
молчания, не  признавал  власть  кровавого  преемника  своего  возлюбленного
повелителя Ричард