льные  письма  от  своего   друга   Фолько   фон
Гейденбратена, Великого Магистра ордена Иоаннитов, к  почтенному  Бальдомеро
де Гарбанзос, Великому Магистру славного ордена Сант Яго. Глава этого ордена
оказал величайшие почести воину,  столь  широко  известному  в  христианском
мире, и Айвенго получил назначение на  все  опасные  вылазки  и  безнадежные
предприятия, какие только могли быть придуманы в его честь.
     Его будили по два-три раза за ночь, чтобы он мог сразиться  с  маврами;
он ходил в засады и штурмовал крепостные стены; он подрывался на минах и был
сотни раз ранен (всякий раз излечиваясь эликсиром, который Вамба всегда имел
при себе); он сделался грозой сарацинов, предметом  удивления  и  восхищения
христиан.
     Повторяю, что описание его подвигов способно  наскучить  читателю,  ибо
одна битва похожа на другую. Я ведь не пишу роман в  десяти  томах,  подобно
Александру Дюма, ни даже в трех, как  другие  великие  писатели.  Недостаток
места не позволяет мне перечислить все славные дела сэра Уилфрида.  Но  было
замечено,  что,  взяв  мавританский  город,  он  всякий  раз  отправлялся  в
еврейский квартал и настойчиво расспрашивал  иудеев,  коих  в  Испании  было
множество, о Ревекке, дочери  Исаака.  По  своему  обыкновению,  он  выкупил
многих евреев и так шокировал всех этим  поступком,  -  равно  как  и  явной
благосклонностью, которую он оказывал этому народу, -  что  Великий  Магистр
ордена Сант Яго сделал ему замечание и,  вероятно,  предал  бы  его  в  руки
инквизиции для сожжения; однако беспримерная отвага Айвенго и его победы над
маврами перевесили его еретическое благоволение к сынам Израиля.
     Славному рыцарю довелось участвовать в осаде Ксиксоны в Андалузии,  где
он, как обычно, первым вступил на крепостную стену и собственноручно  уложил
мавританского коменданта и несколько сотен защитников крепости. Он  едва  не
сразил и альфаки, то есть губернатора,  старого  вояку  с  кривой  саблей  и
белоснежной  бородой,  но  двести  его   телохранителей   заслонили   своего
начальника от Айвенго, и старик спасся, оставив в руках  английского  рыцаря
лишь клок своей бороды. Покончив с чисто воинскими  обязанностями  и  предав
смерти остатки гарнизона, тех, что не  успели  бежать,  славный  рыцарь  сэр
Уилфрид Айвенго уклонился  от  участия  в  дальнейших  деяниях  завоевателей
злополучного города. Там разыгрались сцены ужасающей  резни;  и  боюсь,  что
христианские воины, разгоряченные победой и опьяненные  кровью,  проявили  в
час своего торжества не меньшую свирепость, чем их противники-мусульмане.
     Самым жестоким и беспощадным из них был  рыцарь  ордена  Сант  Яго  дон
Бельтран де Кучилла-и-Трабуко-и-Эспада-и-Эспелон; носясь, словно  демон,  по
побежденному  городу,  он  без  разбора  убивал   мусульман   обоего   пола,
недостаточно богатых, чтобы  он  мог  рассчитывать  на  большой  выкуп,  или
недостаточно красивых,  чтобы  подвергнуться  участи,  более  жестокой,  чем
смерть. Насытясь резнею, дон Бельтран поселился в Альбэйцене, где прежде жил
альфаки, чудом спасшийся от меча Айвенго. Богатства альфаки, ею рабы  и  его
семья - все  досталось  победителю  Ксиксоны.  Среди  прочих  ценностей  дон
Бельтран со злобной радостью увидел щиты и оружие многих  своих  соратников,
павших в роковой битве при Аларкосе. Вид этих кровавых  реликвий  еще  более
разжег его ярость и ожесточил сердце, и без того не склонное к милосердию.
     Спустя  три  дня  после  взятия  и  разграбления  города  дон  Бельтран
находился во внутреннем дворике, где еще недавно сиживал гордый альфаки;  он
возлежал на его диване, облаченный в его богатые одежды. Посредине двора бил
фонтан; рабы мавра  прислуживали  грозному  христианскому  победителю.  Одни
обмахивали его опахалами из павлиньих перьев, другие плясали перед  ним  или
пели мавританские песни под жалобный звук гуслей; а  в  углу  раззолоченного
покоя единственная дочь старого мавра, юная Зутульбэ, прекрасная  как  роза,
оплакивала опустошенный отцовский дом и убитых братьев,  цвет  мавританского
рыцарства, чьи головы чернели под солнцем на наружных стенах.
     Дон Бельтран и его гость,  английский  рыцарь  сэр  Уилфрид,  играли  в
шахматы, излюбленную  игру  тогдашних  рыцарей,  когда  прибыл  посланец  из
Валенсии, чтобы договориться, если возможно, о выкупе уцелевших членов семьи
альфаки.  Дон  Бельтран  зловеще  усмехнулся  и  приказал  чернокожему  рабу
впустить посланного. Тот вошел. По одежде в парламентере  сразу  можно  было
узнать  еврея,  -  в  Испании  они  постоянно  посредничали  между  воюющими
сторонами.
     - Я послан, - начал старый еврей (при звуках  его  голоса  сэр  Уилфрид
вздрогнул), - я  послан  его  светлостью  альфаки  к  благородному  сеньору,
непобедимому  дону  Бельтрану  де  Кучилла,  чтобы   предложить   выкуп   за
единственную дочь мавра, утешение его старости и жемчужину его души.
     - Жемчужина, иудей, вещь весьма драгоценная. Сколько же  предлагает  за
нее сарацинский пес?
     - Альфаки даст за нее сто  тысяч  дирхэмов,  двадцать  четыре  коня  со
сбруей, двадцать четыре набора стальных доспехов, да еще алмазов  и  рубинов
на сумму в миллион динаров.
     - Гей! Рабы! - прорычал дон Бельтран, - покажите-ка еврею  мою  золотую
казну. Сколько там сотен тысяч монет?  Внесли  десять  огромных  сундуков  и
извлекли из них тысячу мешков по тысяче дирхэмов в каждом, а также несколько
ларцов с драгоценностями - рубинами, изумрудами, алмазами и гиацинтами - при
виде которых глаза старого посланца алчно заблестели.
     - А сколько у меня коней на конюшне? - спросил далее  дон  Бельтран;  и
главный конюший Мулей насчитал их три сотни, с полной  сбруей;  были  там  и
богатые доспехи для такого же  числа  всадников,  сражавшихся  под  знаменем
отважного дона Бельтрана.
     - Не нужны мне ни деньги, ни доспехи, - сказал грозный рыцарь, - так  и
передай своему альфаки, иудей. А дочь его я оставлю у  себя;  будет  кормить
моих собак и чистить кухонную посуду.
     - Не отнимай у старика его дитя,  -  вмешался  Айвенго,  -  ты  видишь,
доблестный дон Бельтран, что она еще совсем ребенок.
     - Она моя пленница, сеньор рыцарь, - хмуро ответил дон  Бельтран,  -  а
своим добром я распоряжаюсь по-своему.
     - Возьми двести тысяч дирхэмов! -  вскричал  еврей.  -  Возьми  сколько
хочешь! Альфаки отдаст жизнь за свое дитя!
     - Подойди-ка сюда, Зутульбэ, подойди, сарацинская жемчужина! - вскричал
свирепый воин. - Подойди поближе, черноглазая гурия Магометова рая!  Слыхала
ли ты о Бельтране де Эспада-и-Трабуко?
     - При Аларкосе было трое братьев, носивших это имя, и мои братья  убили
христианских собак! - сказала гордая девушка, смело глядя на дона Бельтрана,
который затрясся от ярости.
     - А сарацины убили мою мать, вместе с младшими детьми в нашем  замке  в
Мурсии, - сказал Бельтран.
     - А твой отец в тот день трусливо бежал, да и ты тоже, дон Бельтран!  -
воскликнула неустрашимая девушка.
     - Клянусь святым  Яго,  это  слишком!  -  завопил  разъяренный  рыцарь;
раздался крик, и девушка упала, пронзенная кинжалом дона Бельтрана.
     - Лучше смерть, чем позор! - воскликнула  она,  лежа  на  окровавленном
полу. - Я - я плюю на тебя, христианский пес!
     - Расскажи обо всем своему альфаки,  иудей,  -  крикнул  испанец,  пнув
ногою прекрасное тело. - Я не отдал бы ее за все золото Берберии.  И  старый
еврей вышел, содрогаясь; вышел за ним и Айвенго.
     Оказавшись во внешнем дворе, рыцарь сказал еврею:
     - Исаак из Йорка, неужели ты не узнал меня? - И,  откинув  капюшон,  он
посмотрел на старика.
     Старый еврей устремил на него безумный взгляд, рванулся вперед,  словно
желая  схватить  его  за  руку,  но  задрожал,  отпрянул  и,   закрыв   лицо
морщинистыми руками, сказал горестно:
     - Нет, сэр Уилфрид Айвенго, нет, нет, я не знаю тебя.
     - Пресвятая дева! Что случилось? - произнес Айвенго,  в  свою  очередь,
бледнея как смерть. - Где твоя дочь? Где Ревекка?
     - Прочь! - сказал старый еврей,  шатаясь.  -  Прочь  от  меня!  Ребекка
умерла!

     Услыхав роковую весть. Рыцарь Лишенный Наследства без  чувств  упал  на
землю и несколько дней был вне себя от  горя.  Он  не  принимал  пищу  и  не
произносил ни  слова.  Еще  много  недель  после  этого  он  хранил  мрачное
молчание, а когда несколько опомнился,  сдавленным  голосом  приказал  своим
людям седлать коней и ехать на мавров. Каждый  день  выезжал  он  на  бой  с
неверными и только и делал, что убивал. Он не брал добычи,  как  это  делали
другие рыцари, и оставлял ее своим воинам. Он никогда  не  испускал  боевого
клича, как это было принято, и никому не давал  пощады.  Вскоре  "молчаливый
рыцарь" уже вселял ужас во всех мусульман Гренады и Андалузии и истребил  их
больше, чем любой,  самый  голосистый  из  военачальников,  которые  с  ними
воевали. Военное счастье переменчиво; арабский историк Эль-Макари повествует
о том, как в великой битве у Аль-Акаба, который испанцы называют  Лас-Навас,
христиане  отомстили  за  поражение  при  Аларкосе  и  перебили  полмиллиона
мусульман. Из них  пятьдесят  тысяч  пришлись,  разумеется,  на  копье  дона
Уилфрида; и было замечено, что после этого славного подвига печальный рыцарь
несколько оживился.


Глава VII. Конец представления


     За короткое время грозный  рыцарь  Уилфрид  Айвенго  уничтожил  столько
сарацин, что неверные, несмотря на непрерывные подкрепления из Берберии,  не
могли противостоять христианскому войску и шли в бой, заранее трепеща  перед
предстоящей встречей со страшным молчаливым рыцарем. Они верили, что  в  его
лице ожил прославленный англичанин Малек Рик Ричард, победитель Саладина,  и
теперь сражается в стане испанцев, что его вторая жизнь заколдована  и  тело
неуязвимо для сабли и копья, что после боя он ест за ужином  сердца  молодых
мавров  и  пьет  их  кровь.  Словом,  об  Айвенго  сложили  множество  самых
невероятных  легенд,  так  что  мавританские  воины  выходили  на  бой   уже
наполовину побежденными и оказывались легкой добычей испанцев,  разивших  их
без пощады. И хотя ни один из  испанских  историков,  к  чьим  сочинениям  я
обращался, не упоминает сэра Уилфрида Айвенго в качестве  подлинного  творца
многочисленных побед, прославивших бойцов за истинную веру, удивляться этому
не  приходится;  чего  можно  ждать  от  нации,  которая  всегда  отличалась
хвастливостью и тем, что не  платила  долгов  благодарности,  как  и  других
долгов, и которая пишет историю испанской войны против императора Наполеона,
ни одним словом  не  упоминая  о  его  светлости  герцоге  Веллингтоне  и  о
британской доблести?  С  другой  стороны,  следует  признать,  что  мы  сами
достаточно похваляемся деяниями наших отцов в упомянутой кампании;  впрочем,
этой темы мы сейчас не касаемся.
     Словом,  Айвенго  так  лихо  расправлялся  с  неверными,   что   король
Арагонский дон Хайме смог осадить город Валенсию, последний оплот мавров  на
его землях, где многотысячное мусульманское войско возглавлялось Абу Абдалла
Мохаммедом, сыном Якуба аль-Мансура. Арабский летописец Эль-Макари  подробно
повествует о приготовлениях Абу Абдаллы к обороне города;  но  я,  не  желая
щеголять эрудицией или сочинять исторический  роман  в  костюмах,  не  стану
описывать город, каким он был при мавританских владыках.
     Помимо  турок,  в  стенах  города  проживало  немало  иудеев,   которые
неизменно пользовались покровительством мавров, пока эти нечестивые  владели
Испанией, и которые, как известно,  состояли  при  мавританских  властителях
главными  лекарями,  главными  банкирами,  главными   министрами,   главными
художниками и  музыкантами,  -  словом,  главными  на  всех  должностях.  Не
удивительно, что иудеи, которые при мусульманах могли быть спокойны за  свои
деньги, свою свободу, свои зубы и свою жизнь,  предпочитали  их  христианам,
угрожавшим каждому из этих благ.
     В числе валенсианских евреев  был  один  старец  -  не  кто  иной,  как
упомянутый выше Исаак из Йорка, переехавший с дочерью в Испанию вскоре после
женитьбы  Айвенго  (см.  том  третий  первой  части  нашей  повести).  Исаак
пользовался уважением соплеменников за свое  богатство,  а  его  дочь  -  за
высокие качества души, за красоту, за щедрость к беднякам и за искусность во
врачевании.
     Молодой эмир Боабдил так пленился  ее  красотою,  что,  хотя  она  была
значительно его старше, предложил жениться на ней и возвести ее в ранг  жены
номер один. Исаак из Йорка не стал бы противиться этому браку (ибо  подобные
смещенные  союзы  между  иудеями  и  мусульманами  не  были  в  те   времена
редкостью), но Ревекка почтительно отклонила предложение,  сказав,  что  для
нее немыслим брак с человеком иной с нею веры.
     Вероятно, Исаак  неохотно  упустил  возможность  сделаться  тестем  Его
Королевского Высочества; но, слывя человеком благочестивым  и  имея  в  роду
нескольких раввинов  самой  безупречной  репутации,  старик  ничего  не  мог
возразить  на  этот  довод  Ревекки,  а  родичи  всячески  расхваливали   ее
твердость. Эти похвалы она приняла весьма холодно,  заявив,  что  вообще  не
намерена идти замуж, а  хочет  всецело  посвятить  себя  медицине  и  помощи
больным  и  нуждающимся   соплеменникам.   И   действительно,   не   посещая
благотворительных собраний, она тем не менее  делала  много  добра;  бедняки
благословляли ее при каждой встрече, а многие пользовались ее щедротами,  не
зная даже, откуда они исходят.
     Однако есть среди иудеев люди, умеющие ценить не только красоту,  но  и
деньги, а у Ревекки то и другое было в таком избытке, что все самые завидные
женихи ее племени готовы были к ней свататься. Ее родной дядя, почтенный Бен
Соломон, с бородой, как у кашмирского  козла,  и  с  репутацией  учености  и
благочестия, живущей и доныне  в  его  народе,  поссорился  со  своим  сыном
Моисеем, рыжим торговцем алмазами из Требизонда, и со своим  сыном  Симоном,
лысым  маклером  из  Багдада,  ибо  каждый   претендовал   на   руку   своей
родственницы. Из Лондона прибыл Бен Минорис и упал к  ее  ногам;  из  Парижа
явился Бен Иоханаан, думая прельстить ее наимоднейшими жилетами,  купленными
в магазинах Пале-Рояля; а Бен Джонас привез ей голландских  сельдей,  умоляя
ехать с ним в Гаагу и стать миссис Бен Джонас.
     Ревекка всякий раз тянула с ответом как только могла. Дядюшку она сочла
чересчур старым. Дорогих кузенов Моисея и Симона она убедила не ссориться  и
не огорчать этим отца. Бен Минорис из Лондона был,  по  ее  мнению,  слишком
молод, а Иоханаан из Парижа наверняка большой мот, иначе он не носил бы этих
нелепых жилетов, сказала она Исааку. Что касается Бен  Джонаса,  то  она  не
выносит запаха табака и голландских сельдей,  -  и  вообще  предпочитает  не
расставаться со своим милым  папочкой.  Словом,  она  находила  бесчисленные
предлоги  для  промедлений,  и  было  ясно,  что  замужество  ей   противно.
Единственный,  к  кому  она  проявила  сколько-нибудь  благосклонности,  был
молодой Бевис Маркус из Лондона, с которым она очень подружилась. Но дело  в
том, что Бевис явился  к  ней  с  некоей  памяткой,  полученной  от  некоего
английского рыцаря, спасшего его от костра, к которому готов был приговорить
его  свирепый  госпитальер  Фолько  фон  Гейденбратен.  Это  было  кольцо  с
изумрудом, и Бевис знал, что камень фальшивый и не стоит ни  гроша.  Ревекка
также знала толк в драгоценностях; но это кольцо было ей дороже всех алмазов
в короне Пресвитера Иоанна. Она целовала  его;  она  плакала  над  ним;  она
постоянно носила его на груди; а по утрам  и  по  вечерам,  когда  молилась,
всегда держала его в руке... В конце концов молодой Бевис тоже  уехал  ни  с
чем, как и остальные; негодник вскоре после этого продал французскому королю
отличный рубин точно таких же размеров, что стеклышко в кольце  Ревекки;  но
всегда потом говорил, что охотнее получил бы  ее  самое,  чем  десять  тысяч
фунтов; и очень возможно,  ибо  всем  было  известно,  что  за  нею  большое
приданое.
     Однако без конца оттягивать было невозможно; и вот на большом  семейном
совете, состоявшемся на Пасху, Ревекке было приказано выбрать себе  мужа  из
числа присутствующих; причем тетки подчеркнули, что отец  еще  очень  к  ней
снисходителен, позволяя ей выбирать. Одна из теток  принадлежала  к  фракции
Соломона, другая стояла за Симона, а третья, весьма почтенная старуха, глава
семьи ста сорока четырех лет от роду, грозила проклясть ее и отринуть,  если
она не выйдет замуж в течение месяца. Все  убранные  драгоценностями  головы
собравшихся старух, все бороды родичей тряслись от гнева, - страшное, должно
быть, было зрелище.
     Итак, Ревекке пришлось что-то сказать.
     - Родичи! - произнесла она, бледнея. - Когда принц Боабдил просил  моей
руки, я сказала вам, что вступлю в брак только с  человеком  одной  со  мной
веры.
     - Она перешла в турецкую веру!  -  закричали  дамы.  -  Захотела  стать
принцессой и приняла магометанство! - взревели раввины.
     - Ну, ладно, ладно, - сказал Исаак довольно  мирным  тоном.  -  Давайте
выслушаем бедную девочку. Ты решила выйти  за  Его  Королевское  Высочество,
так, что ли, Ревекка?
     Раввины  вновь   испустили   крик,   -   они   вопили,   тараторили   и
жестикулировали, разъяренные потерей  столь  лакомого  куска;  женщины  тоже
рассвирепели при мысли, что она будет над ними королевой, как  некая  вторая
Есфирь.
     - Тише! - крикнул Исаак.  -  Дайте  же  ей  сказать.  Говори,  Ревекка,
говори, моя умница.
     Ревекка стояла бледная  как  полотно.  Она  сложила  руки  на  груди  и
нащупала там кольцо. Затем она взглянула на собравшихся и на Исаака.
     - Отец, - произнесла она тихим, но твердым голосом, - я не твоей  веры,
но и не той, что принц Боабдил, - я его веры.
     - Его? Да кого же? Говори, во имя Моисея! - воскликнул Исаак.
     Ревекка прижала руки к бьющемуся сердцу и бесстрашно оглядела собрание.
- Моего дорогого спасителя, - сказала она, - того, кто  спас  мне  жизнь,  а
тебе - честь. Я не могу принадлежать ему, но никому другому принадлежать  не
буду. Раздай мои деньги родичам, -  ведь  их-то  они  и  жаждут.  Берите  же
презренный металл - ты, Симон, и ты,  Соломон,  и  вы,  Джонас  и  Иоханаан;
берите их и делите между собой, а меня оставьте. Никогда я  не  буду  вашей,
повторяю - никогда. Неужели, увидев и услышав его, увидев  его  раненым,  на
ложе страдания, и грозным в бою (при этих словах глаза ее то туманились,  то
сверкали) - неужели я могу стать подругой таких, как вы?  Уходите.  Оставьте
меня. Я среди вас чужая. Я люблю его, люблю. Судьба разлучила нас, -  много,
много миль нас разделяют. Я знаю, что мы едва ли увидимся. Но я люблю его  и
благословляю навеки. Да, навеки. Я молюсь за него. Я верую, как  он.  Да,  я
твоей веры, Уилфрид, Уилфрид! Нет у меня больше родных. Я - христианка.
     Тут среди собравшихся  поднялось  такое  столпотворение,  какое  тщетно
пыталось бы изобразить мое слабое перо. Со старым Исааком случился припадок,
но никто не обратил на него внимания. Стоны, проклятия, крики мужчин и  визг
женщин слились в такой шум, который устрашил бы любое сердце, менее твердое,
чем  у  Ревекки;  но  отважная  женщина  приготовилась  ко   всему,   ожидая
немедленной смерти, - быть может, даже надеясь на нее. Один  только  человек
пожалел ее, то был ее родственник и конторщик ее отца, маленький Бен  Давид;
ему было всего тринадцать лет, и он только что надел  одежду  взрослых;  его
всхлипывания потонули в криках и проклятиях старших евреев.  Бен  Давид  был
без памяти влюблен в свою кузину (мальчики  часто  влюбляются  в  дам  вдвое
старше себя); он догадался внезапно опрокинуть большой бронзовый светильник,
которым освещался разъяренный конклав, и, шепнув Ревекке, чтобы она поскорее
заперлась у себя, взял ее за руку и вывел из комнаты.
     С того дня она умерла для своих соплеменнико