ом он воспользовался только раз
после  рождения нынешнего Эдмондса, и, покуда жив, второго раза не будет. Но
и  по  ступенькам  не  поднялся.  Он  остановился  в темноте перед галереей,
постучал в стену, из коридора вышел белый и выглянул в парадную .дверь.
     - Ну, - сказал Эдмондс. - Что такое?
     - Это я, - сказал Лукас.
     - Заходи. Что ты там стоишь?
     Вы  сюда выйдите, - сказал Лукас. - Кто его знает, может, Джордж сейчас
вон там лежит и слушает.
     - Джордж? - сказал Эдмондс. - Джордж Уилкинс?
     Он  вышел  на  галерею  -  еще молодой человек, холостяк, сорок три ему
исполнилось  в  марте.  Вспоминать  это  Лукасу было не нужно. Он никогда не
забывал  ту  ночь  ранней  весны  после  десяти  дней такого ливня, что даже
старики не могли припомнить ничего отдаленно похожего; жена белого собралась
рожать,   а  речка  вышла  из  берегов,  вся  долина  превратилась  в  реку,
запруженную  смытыми  деревьями и мертвым скотом, и через нее даже с лошадью
нельзя  было переправиться в темноте, чтобы позвонить по телефону и привезти
обратно  врача.  В  полночь  белый  сам  разбудил  Молли, тогда еще молодую,
кормившую их первого ребенка, и они пошли сквозь тьму потопа к белому в дом,
и  Лукас ждал на кухне, поддерживая огонь в плите, а' Молли с помощью одного
Эдмондса приняла белого младенца, но после этого они поняли, что нужен врач.
И вот еще до рассвета он погрузился в воду и переправился через нее - сам до
сих  пор  не  понимает  как,  -  а уже в потемках вернулся с врачом, избежав
смерти  (был  момент,  когда он думал, что погиб, пропал, что скоро он и мул
станут  еще  двумя белоглазыми, раззявившимися трупами, и через месяц, когда
спадет  вода,  найти  их,  раздутых  и  неузнаваемых,  можно будет только по
хороводу  стервятников),  пошел  на  которую  не  ради  себя, а ради старика
Карозерса  Маккаслина,  породившего  их  обоих,  его  и  Зака Эдмондса, - и,
вернувшись,  увидел,  что  жена  белого умерла, а его жена поселилась в доме
белого.  Словно в этот хмурый, свирепый день он переплыл туда и обратно Лету
и  выбрался,  получил возможность спастись, купил жизнь ценой того, что мир,
внешне оставшийся прежним, потаенно и необратимо изменился.
     А  белая женщина не то что покинула дом - ее будто никогда и не было, и
предмет, который они зарыли через два дня в саду (до кладбища, через долину,
по-прежнему нельзя было добраться), был вещью, лишенной значения, не стоящей
креста,  ничем;  его  жена, черная женщина, заняла ее место, и он один жил в
доме,  который  построил им к свадьбе старик Каc, поддерживал в очаге огонь,
зажженный  в  день  их  свадьбы  и  с  тех пор не гасший, хотя теперь на нем
готовили  мало;  так продолжалось почти полгода, но однажды он пришел к Заку
Эдмондсу и сказал: "Мне нужна моя жена. Она нужна мне дома". А потом - этого
он  не  собирался  говорить, но уже почти полгода он один поддерживал огонь,
который должен гореть в очаге до тех пор, пока на свете не останется ни его,
ни Молли, один просиживал перед ним вечер за вечером всю весну и лето, и вот
как-то  вечером  опомнился  только  тогда,  когда встал над ним, ослепнув от
ярости, и уже наклонял бадью с модой, но опомнился, поставил бадью на полку,
еще  дрожа,  не зная, когда взял ее, - потом он сказал: "Вы небось думали, я
не возьму ее обратно?"
     Белый  сел.  По  возрасту они с Лукасом могли быть братьями, чуть ли не
близнецами. Он медленно откинулся на спинку, не сводя глаз с Лукаса.
     -  Черт  возьми,  - тихо сказал он. - Так вот что ты думаешь. Что же я,
по-твоему, за человек? Что же ты за человек после этого?
     -  Я  нигер, - сказал Лукас. - Но я человек. И не просто человек. Моего
папу сделало то же самое, что сделало вашу бабушку. Я возьму ее обратно.
     -  Черт, - сказал Эдмондс. - Никогда не думал, что буду клясться негру.
Но я клянусь...
     Лукас  пошел  прочь.  Он  круто обернулся. Белый уже стоял. Они замерли
друг против друга, но в первое мгновение Лукас даже не видел его.
     -  Не  мне!  -  сказал Лукас. - Чтобы сегодня вечером она была у меня в
доме. Вы поняли?
     Он  вернулся  к плугу, оставленному на середине борозды в ту секунду, в
то  мгновение,  когда  он  вдруг  осознал,  что  идет в лавку, в дом или еще
куда-то,  где  сейчас  находится  этот белый, в спальню к нему, если надо, -
чтобы  встать против него. Мула он привязал под деревом, в упряжи. Теперь он
подвел   мула   к  плугу  и  стал  пахать  дальше.  После  каждого  прохода,
поворачивая,  он  мог  бы увидеть свой дом. Но ни разу не взглянул на него -
даже  когда  понял,  что она снова там, дома, даже когда дым от подброшенных
дров поднялся над трубой, как по поднимался по утрам уже почти полгода; даже
в  полдень,  когда она прошла вдоль забора с ведерком и накрытой сковородой,
остановилась  и  поглядела  на  него  перед  тем,  как  поставить ведерко со
сковородой  на  землю и уйти. Потом колокол на плантации пробил полдень - не
звонко, размеренно, музыкально. Он отвел мула, дал ему воды и корму и только
тогда  пошел  к  углу  изгороди;  тут  они и стояли - сковорода с еще теплой
лепешкой   и   жестяное   ведерко,  наполовину  полное  молока,  истертое  и
отполированное  долгой службой и чистками до такой степени, что стало похоже
на старое потускневшее серебро - все как прежде.
     Потом  день  кончился. Он поставил в стойло и накормил Эдмондсова мула,
повесил  упряжь  на  крюк,  до завтрашнего дня. А потом с дорожки, в зеленых
ранних  сумерках  лета,  когда  уже  мигали  и  плавали  в воздухе светляки,
перекликались  козодои  и  плюхались  и  квакали  на  реке  лягушки, впервые
взглянул  на  дом, на легкую струю вечернего дыма, в безветрии застывшую над
трубой,  -  и  задышал,  все  глубже,  глубже,  все шумнее и шумнее, так что
выгоревшая  рубашка  чуть  не лопалась на груди. Может быть, когда он станет
стариком,  тогда  он  смирится  с этим. Но он знал, что не смирится никогда,
даже  если  ему  стукнет  сто  и он забудет ее лицо и имя, имя белого и свое
собственное.  {Мне придется его убить}, подумал он, {или придется забрать ее
и  уехать}.  У  него  мелькнула  мысль  пойти  к белому и объяснить, что они
уезжают, сегодня ночью, сейчас, немедленно. {Нет, если я его сейчас увижу, я
могу  его  убить,}  подумал он. {Кажется, я решил, что буду делать, но, если
увижу  его, встречу сейчас, я могу передумать... И это человек!} подумал он.
{Держит  ее у себя полгода, а я ничего не делаю; отсылает ее ко мне обратно,
и  я  его убиваю. Это все равно как вслух сказать всему свету, что он вернул
ее не потому, что я велел, а потому, что она ему надоела.}
     Он  вошел  через  калитку  в  заборе,  который построил сам, получив от
старика Каса дом в подарок; сам же тогда натащил камней с поля, вымостил ими
дорожку  через  лысый двор, и жена каждое утро подметала двор ивовой метлой,
сгоняя  чистую  пыль  в  запутанные  узоры  между  клумб,  обложенных  битым
кирпичом,  бутылками,  осколками  посуды  и цветного стекла. Этой весной она
изредка  приходила  сюда,  ухаживала  за цветами, и они цвели, как всегда, -
броские,  грубые  цветы, полюбившиеся их народу: щирица и подсолнух, канны и
мальвы, - но с прошлого года и до нынешнего дня проходы между клумбами никто
не подметал. {Да}, подумал он. {Я должен убить его или уехать отсюда.}
     Он  вошел в переднюю, потом в комнату, где два года назад разжег огонь,
который  должен пережить их обоих. После он не всякий раз мог вспомнить, что
сказал  вслух,  но никогда не забывал, сколько изумления и ярости было в его
первой  мысли: {Так ей до сих пор в голову не пришло, что я подозреваю}. Она
сидела  перед  очагом,  где  готовился  ужин, и держала ребенка, загораживая
ладонью  его  лицо  от  света и жара, - худенькая уже тогда, за много лет до
того, как ее мясо и, кажется, сами кости стали усыхать и сокращаться, - а он
стоял  над ней и смотрел не на своего ребенка, а на белое лицо, тыкавшееся в
темную набухшую грудь, - не Эдмондсова жена, а его потеряна, и сын возвращен
не его, а белого; он заговорил громко, скрюченными пальцами полез к ребенку,
но рука жены поймала его запястье.
     - Где наш? - крикнул он. - Мой где?
     -  Да  вон  на  кровати  спит!  -  сказала она. – Поди погляди! - Он не
двинулся,  продолжал  стоять,  а она не отпускала его руку. - Не могла я его
оставить! Ведь понимаешь, что не могла! Надо было с ним идти!
     - Не ври мне! Не поверю, что Зак Эдмондс знает, где он!
     - Знает! Я ему сказала!
     Он вырвался, отшвырнув ее руку; он услышал, как лязгнули ее зубы, когда
собственная  рука ударила ее тыльной стороной по подбородку, увидел, как она
хотела потрогать рот, но не стала.
     - Ничего, - сказал он. - Все равно не твоя бы кровь потекла.
     -  Дурень!  -  крикнула  она.  Потом  сказала: - Боже мой. Боже мой. Ну
ладно.  Отнесу его назад. Я и так собиралась. Тетя Фисба завернет ему сахару
в тряпочку...
     -  Не  ты!  - сказал он. - И не я. Ты думаешь, Зак Эдмондс усидит дома,
когда  придет  и  увидит, что его унесли? Нет! Я ходил в дом Зака Эдмондса и
просил  у  него мою жену. Пусть придет ко мне в дом и попросит у меня своего
сына!
     Он  ждал  на  веранде.  За долиной виден был огонек в том доме. {Еще не
вернулся  домой},  думал  он. Он дышал медленно и ровно. {Спешить некуда. Он
что-нибудь  сделает,  потом  я  что-нибудь  сделаю, и все будет кончено. Все
образуется.}  Потом  огонек  потух.  Он  стал повторять вполголоса: "Сейчас.
Сейчас.  Нужно  время, чтобы ему дойти досюда". И продолжал повторять, когда
давно  понял,  что  Эдмондс за это время десять раз дошел бы сюда и обратно.
Тогда  ему  показалось,  что  он  с самого начала знал, что тот не придет, -
словно он сам сидел в доме, где ждал белый, и наблюдал оттуда за этим, своим
домом. Потом он понял, что белый даже не ждет, - понял так, словно стоял уже
в спальне, над беззащитным горлом спящего с раскрытой бритвой в руке, слышал
его мерные вдохи и выдохи.
     Он  вернулся в дом, в комнату, где спали на кровати жена и оба ребенка.
Ужин,  который прел на очаге еще в сумерки, когда он пришел с поля, так и не
был  снят;  то,  что осталось от него, высохло, пригорело и, наверно, успело
остыть  -  угли  уже  угасали. Он отставил сковороду и кофейник, хворостиной
отгреб  угли  из  угла очага, так что обнажились кирпичи, и, послюнив палец,
дотронулся  до  одного.  Горячий  кирпич  не  обжигал,  не  опалял, а словно
наполнен  был  глубинным, неспешным, плотным жаром, в который сгустились два
года  непрерывной топки - не огонь сгустился, а время, словно и остудить его
не  могла  ни  гибель  огня, ни даже вода, а только время. Он вывернул ножом
кирпич, соскреб под ним теплую глину, поднял из ямки маленькую металлическую
шкатулку,  сто  без  малого лет назад принадлежавшую его белому деду, самому
Карозерсу  Маккаслину,  и  вынул  из нее тугой узелок с монетами - некоторые
были  отчеканены еще при Карозерсе Маккаслине, а собирать он их начал, когда
ему  не было и десяти лет. Жена перед тем, как лечь, сняла только туфли. (Он
их  узнал.  Их  носила  белая  женщина,  та,  которая не умерла, а просто не
существовала.)  Он положил узелок в туфлю, подошел к ореховому бюро, которое
подарил ему на свадьбу Айзек Маккаслин, и достал из ящика бритву.
     Он  ждал рассвета. Зачем - сам не знал. Он сидел на корточках, спиной к
дереву,  на полпути между воротами и домом белого, неподвижный, как сама эта
безветренная  тьма, - и поворачивались созвездия, и козодои кричали все чаще
и  чаще,  потом  перестали,  и пропели первые петухи, забрезжил зодиакальный
свет  и  потух,  и начали птицы, и ночь кончилась. С рассветом он поднялся к
незапертой  парадной  двери,  прошел  по  безмолвному  коридору,  вступил  в
спальню,  куда,  казалось ему, входил всего лишь минуту назад, остановился с
раскрытой  бритвой  над  дышащим,  беззащитным и незащищенным горлом - перед
делом,  которое,  казалось  ему, он уже совершил. Потом он увидел, что глаза
белого тихо смотрят на него, и тогда понял, почему дожидался рассвета.
     -  Потому  что  вы тоже Маккаслин, - сказал он. - Хотя и через женщину.
Может быть, это и есть причина. Может, поэтому вы так поступили: все, что вы
и  ваш  отец  получили от старика Карозерса, дошло до вас через женщину - ас
этого  создания спрос другой, чем с мужчины, и за дела свои она не отвечает,
как  мужчина. Так что я, может, уже простил бы вас, только простить не могу,
потому что прощают только тем, кто тебе причинил зло; и даже Библия не велит
прощать  тем,  кому  ты  хочешь навредить, потому что даже Христос под конец
понял, что нельзя так много требовать от человека.
     - Положи бритву, и я с тобой поговорю, - сказал Эдмондс.
     -  Вы знали, что я не боюсь, раз я тоже Маккаслин, и Маккаслин по отцу.
Вы  не  думали:  не  сделает  этого, потому что мы оба Маккаслины. И даже не
думали:  не  осмелится, потому что негр. Нет. Вы думали, раз я негр, так я и
возражать не стану. И не на бритву я надеялся. Я вам оставил выход. Может, я
и  не  знал,  что  сделаю,  когда  вы  отворите мою дверь, но знал, что хочу
сделать, что собираюсь сделать, что велел бы мне сделать Карозерс Маккаслин.
А  вы не пришли. Не позволили мне сделать так, как хотел бы старик Карозерс.
Вам надо было меня победить. Не бывать этому: даже завтра на рассвете, когда
я  мертвый буду висеть на суку и керосин еще не успеет потухнуть - не бывать
этому.
     - Положи бритву, Лукас, - сказал Эдмондс.
     -  Какую  бритву?  - Он поднял руку, посмотрел на бритву так, словно не
знал,  что держит ее, видел ее в первый раз, и, не прерывая движения, бросил
в  открытое  окно;  как  окровавленное,  лезвие,  вертясь, пролетело в лучах
медного  солнца  и исчезло. - Не нужна мне бритва. Своими руками обойдусь. А
теперь доставайте
     револьвер из-под подушки.
     Тот не пошевелился, даже рук не вынул из-под простыни.
     -  Он  не  под  подушкой.  Он  где  всегда, вон в том ящике, и тебе это
известно. Пойди убедись. Я не собираюсь бежать. Мне нельзя.
     -  Знаю, что нельзя, - сказал Лукас. - И вы знаете, что нельзя. Знаете,
что  мне только одного надо, только одного хочу: чтобы вы побежали, показали
мне  спину. Знаю, что не побежите. Потому что победить вам надо только меня.
Мне надо победить старика Карозерса. Доставайте револьвер.
     - Нет. Иди домой. Уходи отсюда. Вечером я к тебе приду...
     - После этого? - сказал Лукас. - Нам с вами жить на одной земле, дышать
одним воздухом? Что бы вы ни рассказывали, как бы ни доказывали, даже если я
поверю - после этого? Доставайте револьвер.
     Белый вынул руки из-под простыни, положил сверху.
     - Ладно, - сказал он. - Стань к стене, пока я буду доставать.
     - Ха, - сказал Лукас. - Ха.
     Эдмондс снова убрал руки под простыню.
     - Тогда пойди возьми свою бритву, - сказал он.
     Лукас  тяжело  задышал:  короткие  вдохи будто не разделялись выдохами.
Белый видел низу, как его грудь распирает старую выцветшую рубашку.
     -  На  ваших  глазах  ее  выбросил, - сказал Лукас. - Знаете, что, если
сейчас  выйду,  назад  не вернусь. - Он подошел к стене и стал спиной к ней,
лицом  к  кровати.  -  Потому  что вас я уже победил, - сказал он. - Остался
старик Карозерс. Берите револьвер, белый человек.
     Он  часто и шумно дышал, казалось, его легкие уже переполнены воздухом.
Белый  встал  с  кровати,  ухватился за ножку и отодвинул ее от стены, чтобы
можно  было  подойти  к  ней  с обеих сторон; потом шагнул к бюро и вынул из
ящика  револьвер.  Лукас  по-прежнему  не  двигался.  Он стоял, прижавшись к
стене, и смотрел, как белый подходит к двери, закрывает ее, запирает ключом,
возвращается  к кровати, бросает на нее револьвер и наконец поворачивается к
нему. Лукас задрожал.
     - Нет, - сказал он.
     -  Ты  с одной стороны, я с другой, - сказал белый. - Станем на колеях,
сцепим руки. Счета нам не нужно.
     -  Нет,  -  сказал  Лукас задушенным голосом. – В последний раз. Берите
револьвер. Я иду.
     -  Ну  так  иди. Думаешь, оттого, что я через женщину Маккаслин, как ты
выразился,  я  меньше  Маккаслин?  Или ты даже не через женщину Маккаслин, а
просто нигер, который отбился от рук?
     Лукас уже был у кровати. Он даже не заметил, как очутился там. Он стоял
на  коленях,  сцепив  руки с белым, и смотрел поверх кровати и револьвера на
человека,  которого  знал  с  младенческих  лет,  с  которым жил почти как с
братом,  пока  не  стал  взрослым.  Они  вместе  охотились, вместе рыбачили,
учились плавать в одной воде, ели за одним столом на кухне у белого мальчика
и в доме у матери черного, под одним одеялом спали в лесу у костра.
     -  В последний раз, - сказал Лукас. – Говорю вам... - Потом он закричал
-  но  не  белому,  и  белый  это  понял; он увидел, что глаза у негра вдруг
налились  кровью, как у загнанного зверя - медведя, лисицы: - Говорю вам! Не
требуйте от меня так много!
     {Я ошибся}, подумал белый. {Я перегнул палку}. Но было поздно. Он хотел
вырвать  руку,  но  ее  стиснули  пальцы Лукаса. Он хотел схватить револьвер
левой  рукой,  но  Лукас  и  ее поймал за запястье. Оба замерли, и только их
предплечья  и  сцепленные кисти медленно поворачивались, пока рука белого не
оказалась  прижата  тыльной  стороной  к  револьверу.  Связанный, не в силах
пошевелиться, Эдмондс смотрел на изнуренное, отчаянное лицо напротив.
     -  Я дал вам выход, - сказал Лукас. - Тогда вы легли спать с незапертой
дверью  и дали мне. Тогда я выбросил бритву и снова дал вам выход. А вы и от
него отказались. Так или нет?
     - Да, - сказал белый.
     -  Ага!  - сказал Лукас. Он откинул левую руку белого, оттолкнул его от
кровати,  а  освободившейся  правой  рукой  сразу  схватил  револьвер; потом
вскочил и отступил назад, и белый тоже поднялся за кроватью. Лукас переломил
револьвер, взглянул на барабан, увел пустое гнездо из-под курка в самый низ,
чтобы  при повороте в любую сторону под курок опять встал заряженный патрон.
-  Мне  понадобятся  два,  -  сказал он. Он закрыл затвор и поднял голову. И
снова белый увидел, как заволокло его глаза и исчезла радужная оболочка. {Ну
вот}, без удивления подумал белый; он незаметно напрягся. Лукас как будто не
обратил на это внимания. {Сейчас он меня вообще не видит}, подумал белый. Но
опять  с  опозданием. Лукас уже смотрел на него. - Вы думали, меня на это не
хватит?  –  сказал  Лукас.  -  Вы  знали,  что я могу вас победить, и решили
победить  меня  стариком  Карозерсом,  как Каc Эдмондс - Айзека: использовал
старика  Карозерса,  чтобы  заставить  Айзека  отказаться от земли, от своей
земли, потому что Каc Эдмондс был Маккаслин через женщину, из женской родни,
от  сестры, и старик Карозерс сказал бы Айзеку: уступи женской родне, она не
может постоять за себя сама. И вы думали, я сделаю так же? Вы думали, сделаю
это  быстро,  быстрей  Айзека,  ведь  мне  не  землю уступать. Не от большой
хорошей   фермы   Маккаслинов   отказываться.   Мне   отказаться  надо  было
всего-навсего от крови Маккаслинов, тем более она и не моя, а если и моя, то
не  много  стоит,  не  так уже много от себя старик Карозерс отдал Томи в ту
ночь,  когда  получился  мой  отец.  И  если  это  все,  что  дала мне кровь
Маккаслина,  она мне не нужна. И если, подливши свою кровь к моей черной, он
потерял  не  больше,  чем  потеряю  я,  когда  она  из  меня  выйдет,  то  и
удовольствия  больше  всех получит не старик Карозерс... Или нет! - закричал
Лукас.  {Он  опять меня не видит}, подумал белый. {Ну вот}. - Нет! - крикнул
Лукас.  - А если я вообще не выпущу первую пулю, если выпущу только вторую и
побью  и  вас  и  старика Карозерса, чтобы вам было о чем подумать иногда на
досуге, подумать, что вы скажете старику Карозерсу, когда явитесь туда, куда
он уже отправился, - и завтра подумать, и послезавтра, и после-после, покуда
будет после...
     Белый прыгнул, бросился на кровать, вцепился в руку с пистолетом. Лукас
тоже  прыгнул,  они в