евелилась  старуха.  Когда  Эдмондс  оглянулся, она пыталась
встать  с  кресла,  опираясь  на одну руку, а другую вытянув вперед - не для
того, чтобы отстранить Лукаса, а к нему, к Эдмондсу.
     -  Нет!  -  крикнула  она. - Мистер Зак! Как вы не понимаете? Ладно, он
опять  ходить  с  ней  будет,  все  равно  как  со  своей,  он еще Нат, моей
младшенькой,  последней  моей,  это проклятье передаст, - кто тронул то, что
Богу  обратно  отдано, того он погубит! Нет, пускай у себя оставит! Потому и
уйти  хочу,  чтобы  у  себя  оставил  и не думал Джорджу отдавать! Как вы не
понимаете?
     Эдмондс  тоже  вскочил,  его  стул с грохотом отлетел назад. Он свирепо
смотрел на Лукаса, и его трясло.
     -  Так  ты  и  меня решил надуть. Меня, - сказал он дрожащим голосом. -
Ладно.  Никакого  развода  ты не получишь. И машину отдашь. Завтра чуть свет
принесешь ее ко мне. Слыхал?
     Он  вернулся домой, вернее в конюшню. При свете луны белел раскрывшийся
хлопок;  не  сегодня-завтра  его  надо  собирать.  Бог накажет. Он понял ее,
понял,  что  она  пыталась сказать. Если предположить почти невероятное: что
где-то  здесь,  в  пределах досягаемости для Лукаса, зарыта и забыта хотя бы
тысяча  долларов,  и  еще  более невероятное: что Лукас ее найдет, - как это
подействует на человека, пусть ему уже шестьдесят семь лет и на счету у него
в  Джефферсоне,  насколько  известно  Эдмондсу, сумма втрое большая; хотя бы
тысяча  долларов,  на  которых  нет  пота,  во  всяком случае его пота? А на
Джорджа,  зятя,  у которого и доллара нигде нет, и самому ему не исполнилось
двадцати пяти, и жене восемнадцать, и весной она родит ребенка?
     Принять у него лошадь было некому; Дану он не велел ждать. Он расседлал
ее  сам,  потом  стал чистить, наконец открыл ворота на выгон, снял уздечку,
хлопнул  по  крупу,  высветленному  луной,  и она унеслась вскачь, выкидывая
курбеты,  а  когда  обернулась  на  миг,  все  три  ее чулка и лысина словно
блеснули  под  луной.  "Черт побери, - проворчал он. - Как обидно, что я или
Лукас Бичем не лошадь. Не мул".
     Лукас  не  явился на другое утро с золотоискательной машиной. До девяти
часов,  когда  Эдмондс уехал сам (это было воскресенье), он так и не пришел.
Эдмондс  уехал  на автомобиле; он даже подумал завернуть к Лукасу по дороге.
Но  было  воскресенье;  он  решил,  что  с мая и так портит себе кровь из-за
Лукаса  по  шесть дней в неделю и, вероятнее всего, завтра с восходом солнца
тревоги  и  хлопоты  возобновятся,  а поскольку Лукас сам объявил, что с той
недели  будет  посвящать  машине  только  субботу и воскресенье, он, видимо,
счел,  что  эти  два  дня  имеет право воздерживаться от нее самостоятельно.
Поэтому  Эдмондс  проехал  мимо.  Отсутствовал  он  весь день - сперва был в
церкви,  в  пяти  милях от дома, потом еще на три мили дальше, на воскресном
обеде  у  друзей, и там всю вторую половину дня рассматривал чужие хлопковые
поля  и  присоединял свой голос к хору, поносившему правительство за то, что
оно  вмешивается  в  выращивание  и  продажу хлопка. Так что к воротам своим
вернулся  и  снова  вспомнил Лукаса, Молли и золотоискательную машину только
вечером.  В  пустом  доме,  без него, Лукас машину бы не оставил, поэтому он
сразу  повернул  и  поехал к Лукасу. В доме было темно; он крикнул; никто не
отозвался.  Тогда  он проехал еще четверть мили, до дома Джорджа и Нат, но и
тут  было  темно,  никто не отозвался на его голос. {Может быть, угомонились
наконец,  подумал  он.  Может быть, они в церкви. Все равно через двенадцать
часов уже будет завтрашний день и новые неприятности с Лукасом, а пока будем
считать так, по крайней мере, это что-то обычное, известное.}
     На  другое  утро,  в  понедельник,  он провел в конюшне битый час, а ни
Оскар,  ни  Дан  так  и  не появились. Он сам открыл стойла, выгнал мулов на
пастбище  и  как раз выходил из кобыльего денника с пустой корзиной, когда в
проход  ровной  усталой  рысцой вбежал Оскар. Тут Эдмондс увидел, что на нем
еще  воскресный  костюм  -  светлая  рубашка, галстук и диагоналевые брюки с
одной разорванной вдоль штаниной, до колена заляпанные грязью.
     -  Тетя  Молли  Бичем, - сказал Оскар. - Со вчерашнего дня пропала. Всю
ночь  искали.  Увидели,  где  она к речке спускалась, по следу пошли. Только
больно  маленькая  и  легкая  - следов почти не оставляет. Дядя Лукас, Нат с
Джорджем, Дан и еще люди пока ищут.
     -  Я заседлаю лошадь, - сказал Эдмондс. - Мулов я выгнал; тебе придется
поймать для себя. Живее.
     На  большом  пастбище  поймать  кого-нибудь  было  непросто;  почти час
прошел,  прежде  чем  Оскар  приехал  верхом  на неоседланном муле. И только
спустя  два  часа  они  нагнали  Лукаса,  Джорджа,  Нат,  Дана  и еще одного
человека,  которые  шли  по следу - теряли, искали, находили, теряли и снова
находили  слабые,  легкие  отпечатки  старушечьих ног, как будто бы без цели
блуждавших у реки среди колючих зарослей и бурелома. Нашли ее около полудня,
она  лежала  ничком  в  грязи, ее чистые вылинявшие юбки и белый фартук были
порваны, измазаны, одна рука все еще сжимала ручку золотоискательной машины.
Она  была  жива. Когда Оскар поднял ее, она открыла ничего не видящие глаза,
потом закрыла.
     -  Беги,  -  сказал  Эдмондс  Дану.  -  Возьми лошадь. Скачи к машине и
привези доктора Райдаута. Живее... Донесешь ее?
     -  Дотащим,  -  сказал  Оскар.  -  Она  не  весит  ничего. Меньше этого
искательного ящика.
     - Я ее потащу, - сказал Джордж. - Все ж таки Нат ей до...
     Эдмондс обернулся к нему и Лукасу.
     -  Машину  неси,  -  сказал он. - Вдвоем несите. Ваше счастье, если она
что-нибудь  найдет  по  дороге отсюда до дома. Потому что если эти стрелки и
шевельнутся  когда-нибудь  на моей земле, вам этого все равно не видать... А
разводом  я займусь, - сказал он Лукасу. - Пока она себя не убила. Пока вы с
этой  машиной вдвоем ее не убили. Ей-богу, не хотел бы я сейчас быть в твоей
шкуре.  Не  хотел бы я лежать сегодня на твоей кровати и думать о том, о чем
тебе придется думать.
     И  вот  день  настал.  Весь  хлопок  был собран, очищен, увязан в кипы;
ударил  мороз, досушили и меркой засыпали в закрома кукурузу. Посадив Лукаса
и  Молли  на  заднее  сиденье,  он  приехал в Джефферсон и остановился перед
судом.
     -  Тебе  идти не обязательно, - сказал он Лукасу. - Тебя, может, вообще
не  впустят. Но далеко не уходи. Я тебя ждать не буду. И запомни. Тетя Молли
получает  дом,  половину  твоего  нынешнего  урожая и половину твоего урожая
каждый год, пока ты живешь на моей земле.
     - Пока, значит, обрабатываю мою землю.
     -  Пока  ты живешь на моей земле, нелегкая ее возьми. Именно так, как я
сказал.
     - Кас Эдмондс дал мне эту землю на всю...
     - Ты меня слышал, - сказал Эдмондс.
     Лукас посмотрел на него. Прищурился.
     - Хотите, чтоб я съехал с вашей земли? – сказал он.
     - Зачем? - сказал Эдмонс. - Чего ради? Если ты все равно будешь бродить
по  ней ночами, каждую ночь искать клад? Так можешь на ней и поспать днем. А
кроме  того, ты должен остаться, чтобы выращивать пол-урожая для тети Молли.
И не только в нынешнем году. А до тех пор, пока...
     -  Да  хоть  весь, - сказал Лукас. - И посеем, и соберем. Пусть весь ее
будет.  У  меня  вон  тут  в  банке три тысячи долларов, старый Карозерс мне
оставил.  На  мой  век  хватит  -  если  только  вы  не  прикажете  подарить
кому-нибудь половину. А когда мы с Джорджем Уилкинсом найдем деньги...
     - Вылезай из машины, - сказал Эдмондс. - Ну. Вылезай.
     Председатель  суда  справедливости сидел в своем кабинете - в отдельном
домике  рядом  с  главным  зданием.  По  дороге Эдмондсу пришлось поддержать
старуху  -  он  схватил  ее вовремя и снова нащупал под несколькими рукавами
почти   бесплотную   руку,  сухую,  легкую,  хрупкую,  как  хворостинку.  Он
остановился, поддерживая ее.
     -  Тетя  Молли,  -  сказал  он,  -  ты не раздумала? Тебя ведь никто не
обязывает. Я отберу у него эту дрянь. Ей-богу...
     Она хотела идти дальше, тянула вперед.
     -  Надо,  -  сказала  она.  - Он другую добудет. И первым делом Джорджу
отдаст, чтобы вы не отобрали. И найдут, не дай бог, а меня в живых не будет,
и  помочь  не  смогу.  А  Нат - моя младшенькая, моя последняя. Остальных не
увижу до смерти.
     - Тогда идем, - сказал Эдмондс. - Идем.
     В  суд  шли еще несколько человек, другие выходили; люди были и там, но
немного.  Они  тихо  стояли  позади,  дожидаясь  своей  очереди. В последнюю
секунду  он  сообразил,  что  она держится на ногах только с его помощью. Он
повел  ее вперед и все время держал под руку, боясь, что, если отпустит хотя
бы  на  миг,  она  упадет к его ногам вязаночкой сухого истлевшего хвороста,
прикрытой старым чистым вылинявшим тряпьем.
     - А-а, мистер Эдмондс,- сказал судья. - Это истица?
     - Да, сэр, - ответил Эдмондс.
     Судья  (он  был  совсем  старик)  наклонил  голову и посмотрел на Молли
поверх  очков.  Потом  посадил  их на переносицу и посмотрел на Молли сквозь
очки. Он тихонько закудахтал:
     - Прожили сорок пять лет. Вы не могли их помирить?
     - Нет, сэр, - сказал Эдмондс. - Я пробовал. Я...
     Судья  опять  закудахтал.  Он  посмотрел  на  иск, который ему подложил
секретарь.
     - Она, конечно, будет обеспечена?
     - Да, сэр. Я об этом позабочусь.
     Судья задумался над бумагой.
     - Ответчик, видимо, не оспаривает иск?
     - Нет, сэр, - ответил Эдмондс.
     И  тут - он только тогда и понял, что Лукас пришел в зал, когда увидел,
что  судья нагнул голову и опять посмотрел поверх очков куда-то мимо него, а
секретарь  поднял  глаза  и  сказал:  "Ты,  нигер! Шапку сними!" - тут Лукас
отодвинул Молли и подошел к столу, на ходу сняв шапку.
     - Ни оспаривать не будем, ни разводиться, - сказал он.
     Лукас ни разу не взглянул на Эдмондса. Насколько Эдмондс мог судить, он
и  на судью не смотрел. В голове мелькнула дурацкая мысль: сколько лет он не
видел Лукаса без шапки; кажется, он и не знал, что Лукас седой.
     - Мы не хотим разводиться, - сказал Лукас. – Я передумал.
     - Вы - муж? - спросил судья.
     - Я? Да.
     - Говори судье: "сэр", - сказал секретарь.
     Лукас взглянул на секретаря.
     - Что? - сказал Лукас. - Судья нам не нужен. Я переду...
     - Ах ты, наглая... - начал секретарь.
     -  Подождите,  -  вмешался  судья.  Он посмотрел на Лукаса. - Вы поздно
спохватились.  Иск подан по форме, должным порядком. Сейчас я вынесу по нему
решение.
     -  Сейчас  не  надо, - сказал Лукас. - Мы не хотим развода. Рос Эдмондс
знает, про что я говорю.
     - Что? Кто знает?
     - Ах, наглая... - сказал секретарь. - Ваша честь...
     Судья опять остановил его жестом. Но смотрел он на
     Лукаса.
     - Мистер Рос Эдмондс, - сказал Лукас.
     Эдмондс, держа старуху под руку, быстро шагнул
     вперед. Председатель повернулся к нему.
     - Слушаю, мистер Эдмондс?
     - Да, сэр, - сказал Эдмодс. - Все правильно. Мы больше не хотим.
     - Вы хотите отозвать иск?
     - Да, сэр. Если можно, сэр.
     - Так, - сказал председатель. Он сложил иск и отдал секретарю. - Мистер
Хьюлетт, вычеркните это из списка дел к слушанию, - сказал он.
     Старуха  старалась идти сама, но на улице Эдмондсу пришлось почти нести
ее.
     - Ну, ну, - сказал он грубовато, - все в порядке.
     Судью  слышала?  Слышала,  как  Лукас  сказал: Рос Эдмондс знает, в чем
дело?
     Он  чуть ли не на руках внес ее в машину; Лукас стоял позади. Но с ними
в машину не сел, а сказал:
     - Обождите минуту.
     -  Обождать?  -  переспросил  Эдмондс. - Хватит, дождались. И все, чего
можно от тебя ждать, получили.
     Но  Лукас уже пошел прочь. А Эдмондс остался ждать. Эдмондс стоял возле
машины  и видел, как Лукас перешел на ту сторону площади, где были магазины,
-  прямой,  в  старой, красивой, ухоженной шапке, он двигался с непоколебимо
важной медлительностью, в которой Эдмондс узнавал - всякий раз ощущая укол в
сердце  -  нечто, доставшееся по наследству от своих старших родичей, так же
как эта шапка. Лукас отсутствовал недолго. Вернулся не спеша, влез в кабину.
Он принес пакетик - конфеты, центов на десять. Вложил пакетик Молли в руку.
     - Вот, - сказал он. - Зубов у тебя не осталось, так во рту покатай.



III


     Ночью  похолодало.  У  него горел камин, на ужин была первая ветчина из
коптильни,  он  сидел  в  одиночестве  и  ел  с таким удовольствием, какого,
кажется,  не  испытывал  уже  много  месяцев; внезапно в передней части дома
послышался  стук  -  стучались  в край галереи, негромко и неторопливо, зато
властно. Он крикнул в кухню: "Скажи, чтобы шел сюда". Но есть не перестал. И
продолжал   есть,   когда  появился  Лукас,  прошел  мимо  него  и  поставил
золотоискательную  машину  на другой конец стола. С машины не просто обтерли
грязь,  она  выглядела  так,  будто  ее  начистили, - сложная и вместе с тем
лаконично-деловитая,  со  светлыми  загадочными  шкалами и тускло блестящими
регуляторами.  Лукас постоял, глядя на нее. Потом отвернулся. И после этого,
до самого ухода, ни разу на нее не посмотрел.
     - Вот она, - сказал он. - Сплавьте ее.
     -  Ладно.  Уберем  на  чердак.  Может  быть, к весне тетя Молли про нее
забудет, и ты попробуешь...
     - Нет. Сплавьте ее куда-нибудь.
     - Совсем?
     -  Да.  Чтобы  ее  тут  не было, чтобы я ее никогда не видел. Только не
говорите  мне  куда.  Продайте,  если  сумеете,  а  деньги возьмите себе. Но
продайте подальше, чтобы я ее больше не видел и чтобы слуху об ней не было.
     -  Так,  - сказал Эдмондс. - Так. - Он отодвинулся со стулом от стола и
смотрел  на  этого человека, на старика, который возник где-то в трагических
переплетениях его полусиротского детства - муж женщины, ставшей ему матерью,
который  ни разу не сказал ему, белому, "сэр" и звал его за глаза - а в лицо
тем  более  - Росом. - Слушай, - сказал он. - Это не обязательно. Тетя Молли
старая,  у нее бывают странные идеи. Но о чем она не знает... Никаких денег,
закопанных,  незакопанных,  ты  все  равно не найдешь, ни здесь, ни в другом
месте.  И  если  тебе иногда захочется взять эту чертову игрушку, скажем раз
или два в месяц, и побродить с ней ночь возле речки, будь она неладна...
     -  Нет,  - сказал Лукас. - Сплавьте ее куда-нибудь. Я не хочу ее больше
видеть.  Писание  говорит,  человеку  отпущено  на  этой земле семь десятков
лет{*}. За это время ему много чего хочется, и он много чего может получить,
если  возьмется  вовремя. А я поздно взялся. Деньги тут есть. Те двое белых,
что пробрались
     сюда  ночью,  они выкопали двадцать две тысячи долларов и ушли, пока их
никто  не  заметил.  Я  знаю.  И где они яму забросали, видел, и кувшин, где
деньги  лежали. Но мои семь десятков подходят к концу, и, видно, не про меня
эти деньги.