- чтобы он возделывал их, как считает нужным и
покуда  живет  или остается на этой земле. Потом Маккаслин Эдмондс умер, его
сын  женился,  и  в  ту весеннюю ночь, когда наводнение отрезало их от мира,
родился  мальчик  Карозерс.  Еще  в  раннем детстве он признал этого черного
человека  как  приложение  к  женщине,  ставшей  ему  матерью, ибо другой не
помнил,  -  признал  так  же  легко,  как черного молочного брата, как отца,
ставшего   приложением   к   его   жизни.   В   раннем   же   детстве  стали
взаимозаменяемыми  два  дома: он и его молочный брат спали на одном тюфяке в
доме  белого  и  на  одной  кровати  в доме негра, ели одно и то же за одним
столом  в  том  и в другом доме - ив доме негра ему больше нравилось, потому
что  там всегда, даже летом, теплился огонь в очаге, средоточие жизни. И без
всяких  семейных преданий вошла в него мысль, что его отец и черный отец его
молочного  брата делали то же самое; он нисколько не сомневался в том, что и
у  них  самые  первые  воспоминания  связаны  с  одной  и  той же чернокожей
женщиной.  Однажды  он  узнал  - не удивившись, не вспомнив, когда и как это
стало  ему понятно, - что черная женщина ему не мать, и не огорчился; узнал,
что  его  родная  мать  умерла,  и  не  опечалился.  По-прежнему была черная
женщина, постоянная, надежная, и черный ее муж, которого он видел не меньше,
а  то  и  больше,  чем  родного отца, и негритянский дом, который он все еще
предпочитал родному, - с крепким теплым негритянским духом, с ночным огнем в
очаге,  не  угасавшем  и в летнее время. А кроме того, он уже был не дитя. С
молочным  братом  он  ездил на лошадях и мулах, у них была своя свора мелких
гончих,   им   обещали  через  год-другой  подарить  ружье;  жизнь  их  была
наполненной и самодостаточной - как все дети, они нуждались не в понимании и
уходили  за  редуты  при  малейшем вторжении в их отдельный мир - они хотели
только  любить,  дознаваться,  исследовать  без  помех  и  чтобы  к  ним  не
приставали.
     И  вот  однажды  старое  родовое  проклятье - старая кичливая гордость,
порожденная  не доблестями, а географической случайностью, произросшая не на
чести  и  мужестве, а на стыде и лиходействе, - настигло и его. Он этого еще
не  понял. Ему и его молочному брату Генри было по семь лет. Они поужинали у
Генри,  Молли велела им идти спать - как обычно, в комнату напротив. - и тут
он вдруг сказал:
     - Я домой.
     Давай  останемся,  -  сказал Генри. - Я думал, встанем вместе с папой и
пойдем на охоту.
     - Оставайся, - ответил он. А сам уже шел к двери. - Я иду домой.
     - Ладно, - сказал Генри и пошел за ним.
     И  он запомнил, как они прошли летним вечером эти полмили до его дома -
он  шагал  быстро,  черный  мальчик так и не смог с ним поравняться, и в дом
вошли  гуськом,  поднялись по лестнице в комнату, где была кровать и на полу
тюфяк,  на  котором  они  привыкли  спать  вместе,  и  он нарочно раздевался
помедленней,  чтобы  Генри  успел  раньше  лечь  на  тюфяк.  Потом подошел к
кровати,  лег  на  нее и напряженно застыл, глядя на темный потолок, а потом
услышал,  как Генри приподнялся на локте и мирно, с недоумением посмотрел на
кровать.
     -  Тут будешь спать? - спросил Генри. - Ну ладно. Мне на тюфяке неплохо
- но могу и здесь, раз ты хочешь.
     Генри  поднялся,  подошел  и встал над кроватью, дожидаясь, чтобы белый
мальчик подвинулся, а тот негромко, но грубо и с яростью произнес:
     - Нет!
     Генри не шевелился.
     - Значит, не хочешь, чтобы я спал на кровати?
     Белый  мальчик  тоже не шевелился. И не отвечал - напряженно застыв, он
лежал на спине и глядел вверх.
     - Ладно, - тихим голосом сказал Генри, отошел и снова лег на тюфяк.
     Белый  мальчик слышал его, невольно прислушивался - напряженно, стиснув
зубы, не закрывая глаз, слушал спокойный, мирный голос:
     - Я думал, ночь жаркая, внизу холоднее спать бу...
     -  Замолчи!  -  сказал  белый  мальчик. - Как мы заснем, если ты рта не
закрываешь?
     Генри  замолчал.  А  белый  мальчик  все  не мог уснуть, хотя давно уже
слышалось  спокойное  и  тихое дыхание Генри, - лежал, окаменев от яростного
горя,  которого не мог понять, от стыда, в котором не признался бы. Потом он
уснул,  а все думал, что не спит, потом проснулся и не мог понять, что спал,
покуда  не  увидел  серый  отсвет  зари  на  пустом тюфяке. В то утро они не
охотились. И больше никогда не спали в одной комнате, не ели за одним столом
-  теперь  он  признался  себе,  что это стыдно, - и к Генри в дом больше не
ходил,  и  целый месяц видел его только издали, в поле, когда Лукас пахал, а
Генри шел рядом с отцом, держа вожжи. А в один прекрасный день он понял, что
это  горе,  и  был  готов сказать, что это еще и стыд, хотел это сказать, но
было  уже  поздно,  поздно,  непоправимо.  Он пошел к Молли в дом. Вечерело;
Генри  с  Лукасом вот-вот могли вернуться с поля. Молли была дома и смотрела
на  него  из  кухонной  двери,  пока  он  шел  через двор. Лицо ее ничего не
выражало;  он  сказал,  как  сумел  в ту минуту, - позже он скажет как надо,
скажет  раз  и  навсегда,  чтобы  покончить с этим навсегда, - остановившись
перед  ней,  чуть  расставив  ноги,  слегка дрожа, барственным повелительным
тоном:
     - Сегодня у тебя буду ужинать.
     И все было в порядке. Лицо ее ничего не выражало. Теперь он мог сказать
это когда угодно - когда придет время.
     - Конечно, - ответила она. - Я тебе курицу приготовлю.
     И  как  будто ничего и не было. Почти сразу пришел Генри - должно быть,
увидел его с поля; они с Генри убили и ощипали курицу. Потом вернулся Лукас,
они  втроем  пошли  в  хлев, и Генри подоил корову. Потом занялись чем-то во
дворе,  и  в  сумерках  пахло  курицей,  а потом Молли позвала Генри и, чуть
погодя, его - спокойным, всегдашним, неизменным голосом:
     - Иди ужинать.
     Но  поздно.  Стол был накрыт, как всегда, на кухне, и Молли вынимала из
печи  лепешку,  стоя  где  всегда,  - но Лукаса не было, и стул стоял только
один,  и  тарелка  одна,  и  его стакан с молоком возле нее, на блюде лежала
нетронутая  курица  - и он, задохнувшись, ослепнув на миг, отскочил, комната
дернулась и поплыла; а Генри уже поворачивался к выходу.
     - Тебе стыдно есть, когда я ем? - крикнул он.
     Генри  остановился,  слегка  повернул  голову  и ответил не спеша и без
горячности.
     - Никого мне не стыдно, - мирным голосом произнес он. - Даже себя.
     Так  он вступил в права наследства. Вкусил его горький плод. Он слышал,
как Лукас называет отца за глаза мистером Эдмондсом, а не мистером Заком, он
видел,  как  Лукас  вообще  избегает  обращаться к белому по имени - с такой
холодной,  бдительной  расчетливостью,  с  таким  изощренным  и  безотказным
мастерством,  что  первое время он даже не мог понять, замечает ли отец, что
негр  не  желает  называть  его  мистером.  И однажды он заговорил об этом с
отцом. Тот выслушал мальчика серьезно, но было в его лице что-то непонятное,
только  мальчик  не придал этому особого значения - по молодости лет, потому
что был еще ребенком; еще не угадал, что между отцом и Лукасом что-то есть -
не  объяснимое  одним лишь различием рас, ибо между Лукасом и другими белыми
этого  не  было, не объяснимое и белой кровью, кровью Маккаслинов, ибо этого
не было между дядей Айзеком Маккаслином и Лукасом.
     -  Думаешь,  если  Лукас  старше  меня,  такой  старый, что даже помнит
немного дядю Бака и дядю Бадди, и сам потомок людей, которые издавна жили на
этой  земле, а мы, Эдмондсы, здесь захватчики, выскочки, - этого мало, чтобы
он  не  хотел говорить мне "мистер"? - сказал отец. - Мы росли вместе, ели и
спали  вместе,  охотились,  удили рыбу, как ты с Генри. Так было, пока мы не
стали  взрослыми. Вот только в стрельбе он мне всегда уступал - кроме одного
раза.  Да  и  в  тот раз, как выяснилось, уступил. Ты считаешь, этой причины
недостаточно?
     -  Мы  не  захватчики,  - сказал, почти крикнул мальчик. - Наша бабушка
Маккаслин была такая же родная старому Карозерсу, как дядя Бак и Бадди. Дядя
Айзек сам отдал... Дядя Айзек сам говорит... - Он замолчал. Отец наблюдал за
ним. - Нет, сэр, - отрезал он. - Недостаточно.
     - Ага, - сказал отец.
     Тогда  мальчик  понял, что было на его лице. Ему случалось видеть это и
раньше,  как  всякому ребенку, - в те минуты, когда, окруженный, как обычно,
теплом   и  откровенностью,  он  обнаруживает,  что  умолчание,  с  которым,
казалось,   покончено,   просто  отступило,  поставило  новую  стену,  опять
непроницаемую;  в  те минуты, когда ребенок с болью и негодованием осознает,
что  родитель  ему предшествовал, переживал события, и славные и позорные, к
которым он непричастен.
     -  Предлагаю сделку, - сказал отец - Ты позволишь нам с Лукасом решать,
как ему со мной обходиться, а я позволю вам с ним решать, как ему обходиться
с тобой.
     Позже,  подростком,  он  понял,  что увидел в то утро на лице родителя,
какую  тень,  какое  пятно,  какую  метку  - след случившегося между отцом и
Лукасом  столкновения,  о  котором  никто,  кроме них, не знает и никогда не
узнал  бы,  если бы это зависело только от них, - и случившегося потому, что
они  это  они,  люди,  а не потому, что они принадлежат к разным расам, и не
потому,  что  в  жилах  у обоих течет одна и та же кровь. А потом, в юности,
почти  взрослым, он понял даже, что случилось между ними. {Женщина}, подумал
он.  {Отец  с  негром,  из-за  женщины. Отец с негром, из-за негритянки}, не
просто отвергая мысль из-за белой женщины, но отказываясь даже понимать, что
отвергает  эту  мысль.  Имя  Молли  просто  не пришло ему в голову. Это было
неважно.  {И,  ей-богу,  Лукас  победил его, подумал он. Эдмондс, думал он с
неприязнью,  со злостью. Эдмондс. Даже нигеру Маккаслину мы не ровня. Старый
Карозерс  наделал  негритянских  ублюдков  у  себя  на  дворе,  и хотел бы я
посмотреть,  как  муж  или  кто-нибудь еще сказал ему "не смей"... Да, Лукас
победил  его, иначе бы Лукаса здесь не было. Если бы отец победил Лукаса, он
не  позволил  бы  Лукасу остаться здесь даже для того, чтобы получить у него
прощение.  Остаться  мог только Лукас, потому что он неуязвим для людей - до
такой степени, что не способен даже прощать их или желать им зла.}
     И  для  времени  неуязвим.  Захария  Эдмондс  умер, и он в свою очередь
унаследовал плантацию, хотя жив был наследник истинный - по мужской линии и,
конечно,  по  справедливости,  а  если  бы  истину знали, то, вероятно, и по
закону,  - и жил на нещедрую пенсию, которую правнучатый племянник продолжал
высылать  каждый  месяц.  И  вот  уже двадцать лет Карозерс Эдмондс управлял
имением,  стараясь  не  отставать  от  времени, как до него - отец, и дед, и
прадед.  Но  когда  он  оглядывался  на  эти  двадцать лет, они казались ему
длинной  и  сплошной  полосой  возмутительных  неприятностей и борьбы - не с
землей, не с погодой (и не с федеральным правительством, хотя и оно донимало
в последнее время), а со старым негром, который не затруднялся даже не звать
его  мистером,  а  звал  и  мистером  Эдмондсом,  и  мистером  Карозерсом, и
Карозерсом,  и  Росом,  -  а  когда  Эдмондс  стоял в группе молодых негров,
собирательно  именовал  их  "вы,  ребята".  Все  эти  годы  Лукас  продолжал
возделывать  свои  участки,  все  теми же устарелыми, примитивными методами,
которыми пользовался, наверно, еще Карозерс Маккаслин, не слушая советов, не
признавая  новых  орудий,  не  давая  трактору  проехать  по  земле, которую
Маккаслины  предоставили ему пожизненно, не позволяя летчику, опрыскивавшему
остальной  хлопок ядом от долгоносиков, даже пролететь над его гектарами, но
забирая  товары  из лавки так, словно гектаров этих была тысяча и он получал
от  них  неслыханные, умопомрачительные доходы, - хотя долги его в гроссбухе
накручивались  тридцать  лет,  и  Эдмондс знал, что он не выплатит их по той
простой  и уважительной причине, что переживет не только нынешнего Эдмондса,
как  пережил  двух  предыдущих,  но  и сам гроссбух, где записаны эти долги.
Затем  эта винокурня, которую Лукас устроил чуть ли не на дворе у него и, по
словам  дочери,  двадцать  лет  гнал  водку,  пока не попался из-за своей же
алчности;  затем трехсотдолларовый мул, которого он украл не просто у своего
компаньона  и  покровителя,  а  у  кровного  родича  и обменял на машину для
отыскивания  кладов; и теперь еще одно: после сорока пяти лет брака разрушил
дом  женщины, которая ему, Эдмондсу, заменила мать, вырастила его, вскормила
грудью  вместе  со  своим  ребенком,  заботилась  не  только  о его телесном
здоровье, но и о его душе, учила манерам, правилам поведения - быть мягким с
низшими,  честным  с  равными,  великодушным  со  слабыми  и  внимательным к
старикам,  вежливым,  правдивым  и смелым со всеми, - не скупясь и не ожидая
награды,  дарила ему, полусироте, постоянную, надежную преданность и любовь,
какой  ему  больше  не от кого было ждать; разрушил ее дом, и теперь на всем
белом  свете  у  нее  остался только старик брат в Джефферсоне, но с ним она
десять  лет  не виделась, да восемнадцатилетняя замужняя дочь, с которой она
жить  наверняка  не  станет,  потому  что  и  зять  оказался подвержен бесу,
вселившемуся в ее мужа.
     И  для  времени  неуязвим.  Эдмондс в одиночестве сидел за ужином, не в
силах  проглотить  кусок,  и  ему  мерещилось, что в комнате перед ним стоит
Лукас,  чье лицо в шестьдесят семь лет выглядит моложе, чем его в сорок три,
меньше  повреждено страстями, мыслями, пресыщенностью, крушениями, - и видел
Эдмондс  не  копию их пращура, старого Карозерса, и не карикатуру на него, а
лицо,  в  котором  сохранились по наследству и воспроизвелись с совершенной,
ошеломляющей  точностью  черты  и  образ  мыслей целого поколения предков, -
именно  такое,  каким его увидел утром сорок пять лет назад Айзек Маккаслин:
собирательное  лицо,  забальзамированное  и слегка усохшее, целого поколения
яростных  и  непобежденных молодых солдат-южан, - и он подумал с изумлением,
очень,  близким  к  ужасу:  {Он  больше Карозерс, чем все мы, вместе взятые,
включая  самого  Карозерса.  Он и порождение, и вместе с тем модель для всей
географии,  климата,  биологии,  которые произвели старого Карозерса, и нас,
остальных, весь наш несметный, неисчислимый род, утративший ныне лицо и даже
имя,  -  за исключением его, который сам себя сотворил и сохранился, остался
цельным,  презирал, как, наверно, презирал старый Карозерс, всякую кровь - и
белых, и желтых, и краснокожих, и в том числе свою собственную.}


II


     Уже  в  потемках он привязал лошадь к забору Лукаса, прошел по каменной
дорожке  с  бордюром  из  битого  кирпича,  закопанных торчмя бутылок и тому
подобного и поднялся на крыльцо. Лукас в шапке, стоя, ждал у входа, силуэтом
на  фоне  горящего  очага.  Старуха не встала. Она сидела, как днем в лавке,
неподвижно,  чуть  подавшись  вперед,  сложив  высохшие  руки  поверх белого
фартука;  на  сморщенной  трагической маске лежали блики от очага, и сегодня
Эдмондс  в  первый  раз увидел старуху без глиняной трубки, с которой она не
расставалась  ни  во  дворе,  ни дома. Лукас подтащил к нему стул. Но сам не
сел.  Он отошел и встал по другую сторону очага. Теперь огонь осветил и его:
широкую  бобровую  шапку ручной работы, подаренную пятьдесят лет назад дедом
Эдмондса,   лицо   бедуинского   склада,  тяжелую  золотую  цепочку  поперек
расстегнутого жилета.
     - Ну, что это все значит? - сказал Эдмондс.
     - Она хочет разводиться, - сказал Лукас. - Хорошо.
     - Хорошо? - сказал Эдмондс. - Хорошо?
     - Да. Сколько это будет мне стоить?
     -  Понятно,  - сказал Эдмондс. - Если платить должен ты, она развода не
получит.  Ну, на этот раз дело такое, что тебе никого облапошить не удастся.
Ты, старик, не золотоискательную машину сейчас продаешь или покупаешь. И мул
ей ни к чему.
     -  Я согласен разводиться, - сказал Лукас. - Просто хочу знать, сколько
это  будет  мне стоить. Почему вы не разведете нас, как Оскара с этой желтой
девкой  из Мемфиса, которую он привез прошлым летом? Да не просто развели, а
еще сами отвезли ее в город и купили ей билет на поезд до Мемфиса.
     -  Потому что они не очень крепко были женаты, - сказал Эдмондс. - Она,
видишь  ли,  бритву  носила  и  рано  или поздно полоснула бы его. А если бы
сплоховала, промахнулась, Оскар оторвал бы ей голову. Он только этого случая
и дожидался. Вот почему я развел. А ты не Оскар. Это другое дело. Послушайся
меня,  Лукас.  Ты старше меня; не спорю. Может, у тебя и денег больше, чем у
меня,  - я лично в этом не сомневаюсь; и разума у тебя, может, больше, - а в
этом ты не сомневаешься. Но так нельзя.
     - Не мне говорите, - ответил Лукас. - Ей скажите. Это не моя затея. Мне
и так неплохо.
     - Ну да. Конечно. Пока ты делаешь то, что хочешь - проводишь все время,
не  занятое сном и едой, на речке и заставляешь Джорджа Уилкинса таскать для
тебя  эту  чертову...  эту  чертову...  -  Тут он остановился и начал снова,
стараясь говорить не только потише, но и поспокойнее, и сначала это ему даже
удавалось:  - Сколько я твердил тебе, что никакого клада тут нет. Что ты зря
теряешь  время.  Но  это  полбеды.  По  мне,  вы с Джорджем Уилкинсом можете
бродить там, пока не свалитесь. А тетю Молли...
     -  Я  мужчина,  -  сказал  Лукас.  -  Я  тут  хозяин.  В  моем  доме  я
распоряжаюсь,  все  равно  как  вы,  или  ваш  отец, или его отец - в вашем.
Довольны вы тем, как я на своей земле работаю и сколько урожая снимаю? Так?
     - Доволен? - сказал Эдмондс. - Доволен?
     Но Лукас даже не прервал свою речь:
     -  И  пока  я это делаю, я буду распоряжаться свои ми делами - и был бы
здесь  папаша  ваш,  он  первый  бы вам сказал, что так и надо. А потом, мне
скоро  хлопок  собирать,  и  тогда перестану искать каждую ночь. Буду искать
только  в субботу ночью и в воскресенье ночью. - До сих пор он обращался как
будто  к потолку. А теперь посмотрел на Эдмондса. - Но эти две ночи - мои. В
эти  две  ночи мне ничью землю пахать не надо - пускай кто хочет называет ее
своей.
     -  Что  ж,  -  сказал  Эдмондс.  -  Две ночи в неделю. И начнется это с
будущей  недели  -  хлопок  у  тебя  кое-где  уже  поспел. - Он повернулся к
старухе.  –  Ну  вот,  тетя  Молли,  -  сказал  он.  -  Две ночи в неделю, и
одумается, даже Лукас твой скоро одумается...
     -  Я  не  прошу,  чтобы  две ночи в неделю искал, - сказала она. Она не
пошевелилась  и  говорила  монотонным речитативом, не глядя ни на того ни на
другого. - Я вообще ничего не прошу, пускай себе ищет. Теперь уже поздно. Он
с собой не совладает. А я уйти хочу.
     Эдмондс опять посмотрел на непроницаемое, невозмутимое лицо под широкой
старинной шапкой.
     - Хочешь, чтобы она ушла? - сказал он. - Так, что ли?
     -  Я  буду  хозяином  в моем доме, - сказал Лукас. В его голосе не было
упрямства.  Было  спокойствие:  решимость.  Взгляд его был так же тверд, как
взгляд Эдмондса, но несравненно холоднее.
     -  Слушай,  -  сказал  Эдмондс.  -  Ты  стареешь.  Не так уж много тебе
осталось.  Минуту назад ты тут сказал про отца. Все так. Но когда настал его
час,  он отошел с миром. – {Потому что ничего не держал...} Тьфу, он чуть не
произнес  это вслух. {Дьявол, дьявол, дьявол, подумал он... ничего не держал
такого при жене-старухе, из-за чего пришлось бы сказать: Господи, прости мне
это.}  Чуть  не  сказал  вслух;  едва  удержался. - Близок час, когда и тебе
захочется отойти с миром, - а когда он наступит, ты не знаешь.
     - И вы тоже.
     - Правильно, но мне сорок три года. Тебе – шестьдесят семь.
     Они  смотрели  друг  на друга. По-прежнему лицо под меховой шапкой было
невозмутимо,  непроницаемо.  Наконец Лукас пошевелился. Он повернул голову и
аккуратно сплюнул в очаг.
     -  Ладно,  -  спокойно сказал он. - Я тоже хочу отойти с миром. Я отдам
машину. Подарю Джорджу Уилкинсу.
     И  тут  заш