мощнику,- ты лучше выйди, займись там… Нечего тебе
тут торчать".
"Я, собственно…- продолжал он.- Тут, очевидно, произошло небольшое
недоразумение".
"Недоразумение,- проворчал приезжий,- ничего себе недоразумение!"
"Мы проверим, виновные будут наказаны по всей строгости закона. Ошибки
бывают, кто же спорит? На ошибках учимся".
Тем временем господин, возглавляющий делегацию, вполголоса переговаривался с
коллегами. Из служебного портфеля была извлечена папка с тисненой эмблемой и
грифом. Уполномоченный комитета почтительно протянул раскрытую папку
писателю.
"Это предварительно. Диплом будет вам вручен во время церемонии…"
Лейтенант, вытянув шею, заглянул через плечо приезжего.
"Красиво,- проговорил он,- умеют, черти… Н-да. Мы присоединим этот документ
к делу".
"Но я же вам сказал!" - захныкал писатель.
"Ничего не могу поделать. Инструкция есть инструкция, и закон есть закон".
"Какой закон!.. Разве это закон?"
"Для кого как,- отвечал ночной лейтенант и сделал знак помощнику, который
стоял по стойке "смирно" у порога.- Товарищи,- обратился лейтенант к
делегатам,- господа… Попрошу освободить помещение".
XXXI
Шлепая по дощатому полу босыми ногами, приезжий подбежал к окошку. За окном
было густо-синее небо. Тень от избы тянулась через дорогу к пустырю. Тень
накрыла коляску, лошадь и сидящую на козлах фигуру секунданта. Приезжий
плюхнулся на сиденье. Он спросил: "Куда едем?" "Куда велено",- был ответ.
Возница посвистывал, подрагивал вожжами, экипаж летел вперед, и рессоры
мягко подбрасывали сонного седока. Солнце начало припекать. Подъехали к
мосту, лошадь поволокла коляску по шатким бревнышкам, вот и река осталась
позади, дорога шла в гору. "Аркаша, как бы не опоздать",- сказал озабоченно
путешественник. Аркаша не удостоил его ответом, привстал, испустил
разбойничий возглас и хлестнул Артюра; повозка вылетела на равнину, позади
столбом стояла пыль. Несколько времени спустя под колесами захрустели сухие
ветки, седок открыл глаза. Лошадь брела шагом по лесной дороге. Открылась
поляна. Некто в цилиндре, погруженный в задумчивость, сидел на поваленном
дереве.
Петр Францевич встал, и противники обменялись приветствиями; писатель
объяснил, старательно подбирая слова, что хотя правило, по которому
опоздание может рассматриваться как знак неуважения, ему хорошо известно,
это произошло против его воли, так что он просит его извинить. Барон отвечал
снисходительно-небрежным кивком, был брошен жребий, приезжий получил
необходимые инструкции, в частности, его просили обратить внимание на
шнеллер, так как это приспособление действует моментально при ничтожном
движении пальца, предпочтительней целиться, не держа палец на спусковом
крючке. В заключение, щелкнув курком, Петр Францевич оставил его на
предохранительном взводе и показал, как переводить курок на боевой взвод.
Приезжий занял указанное ему место. На другом краю поляны стоял, держа
пистолет стволом кверху, в траурном сюртуке и цилиндре, доктор
искусствоведения Петр Францевич.
"Начнем, пожалуй",- промолвил Петр Францевич, вытянул руку с пистолетом
перед собой и бодро двинулся навстречу врагу. Путешественник последовал его
примеру. Они подошли, каждый со своей стороны, к барьеру. Путешественник
поглядел на свое оружие, потом взглянул на небо, точно искал там цель, и
поднял пистолет дулом кверху.
"Позвольте напомнить! - вскричал Петр Францевич.- Выстреливший в воздух
рассматривается как уклонившийся от боя. Если вы посмеете заведомо стрелять
мимо, я тоже буду вынужден выстрелить мимо, а я не позволю кому бы то ни
было решать за меня, как мне следует себя вести. Извольте встать как
полагается и прицелиться… Да цельтесь же вы, черт бы вас побрал!"
Писатель разглядывал свой пистолет с таким видом, словно старался понять
принцип действия механизма и забыл все наставления. Искусствовед снял
цилиндр и утирал пот.
"Пошел вон! - сказал он в сердцах подвернувшемуся Аркадию.- Садись в
коляску… можешь не смотреть. Итак, дуэль начинается снова - или вы навсегда
заслуживаете репутацию труса".
"Если не ошибаюсь, вы послали меня к черту,- заметил приезжий,- так что мы
квиты…"
"Что?! - возопил Петр Францевич.- Милостивый государь!"
Аркаша стегнул коня и скрылся в чаще.
Дуэлянты побрели каждый к своему месту, путешественник приосанился, подражая
Петру Францевичу, стал боком, левую руку упер в бедро, правой выставил
пистолет и, не меняя позы, плечом вперед, с некоторым неудобством
переставляя ноги и глядя искоса на противника, двинулся ему навстречу; тот
медлил, несколько мгновений стоял, опустив пистолет, затем поднял руку с
пистолетом и тоже пошел вперед. Путешественник старательно целился и думал
только о том, чтобы не коснуться прежде времени спускового крючка. Пистолет
был довольно тяжелый, и рука начала затекать, он подпер ее левой рукой,
невольно повернувшись грудью к противнику; в этой не вполне эстетичной позе,
держа в правой руке оружие, а другой рукой поддерживая ее ниже локтя, он
продолжал движение неверным шагом, путаясь в густой траве, и ему казалось,
что искусствовед находится все еще далеко. Между тем Петр Францевич уже
стоял перед барьером, очевидно, ждал, когда путешественник приблизится к
своему барьеру. Прекрасно, подумал приезжий, и ускорил шаг; он рассчитывал в
следующее мгновение сделать выстрел, но споткнулся; и в эту самую минуту,
решив, как видно, воспользоваться тем, что противник подставил грудь, и не
дожидаясь, когда писатель дойдет до пиджака на траве, обозначавшего барьер,
а может быть, сдали нервы,- в эту минуту Петр Францевич выстрелил.
Петр Францевич посмотрел на пиджак и с горечью подумал, что вынужден был
снизойти до недостойного противника; эти люди никогда не поймут смысл и
значение дуэли, не поймут, что в поединке нельзя пренебречь ни одной, даже
самой малой подробностью этикета, ибо в вопросах чести не может быть
незначительных мелочей. Мещанский пиджак на траве принадлежал пошлому миру;
надо было послать этому субъекту что-нибудь поприличней или хотя бы
оговорить в условиях, что дуэлянт является к месту встречи одетым как
подобает; что-нибудь вроде "форма одежды летняя, парадная", как пишут в
военных приказах; а впрочем, ведь это само собой разумеется. Петр Францевич
смотрел сквозь тающий дым на пиджак и распростертого на нем путешественника,
который не подавал признаков жизни, хотя и успел, падая, сделать свой
выстрел.
Два выстрела прогремели почти одновременно. Писатель, сбитый с ног коротким,
сильным ударом, успел подумать о том, что следовало бы поберечь пулю: ничего
страшного, сейчас он встанет,- и уж тогда поглядим, кто кого; посмотрим, как
этот хлыщ будет вести себя под прицелом. Он даже представил себе, как он
посмеется над бароном, будет долго целиться, а потом отшвырнет пистолет и
зашагает прочь. Вместо этого, сам того не заметив, он успел нажать на
крючок, и шнеллер мгновенно сработал; пуля пролетела мимо, искусствовед
некоторое время стоял на месте, как того требовали правила, и дожидался,
когда рассеется дым. Путешественник воображал, как он отшвырнет пистолет и
пойдет, насвистывая, прочь, а на самом деле пистолет, еще дымящийся, бросил
в траву Петр Францевич. И вместе с подоспевшим Аркадием они склонились над
неподвижным, лежавшим с открытыми глазами писателем.
"Ладно,- промолвил Аркаша,- поиграли, и будя…"
"Что? - рассеянно спросил Петр Францевич, несколько приходя в себя,
нахлобучил цилиндр и приосанился.- Начнем сначала,- сказал он.- Достань-ка
там, в саквояже… Или лучше я сам".
Приезжий, поддерживаемый Аркашей, поднялся с земли с каким-то почти
разочарованием и недоуменно воззрился на своего врага; оказалось - чего он,
само собой, не заметил,- что пистолеты в руках у дуэлянтов были с
просверленными стволами, видимо, для учебных целей; оказалось также, что в
небольшом, но вместительном саквояже, с которым прибыл на поле боя доктор
искусствоведения Петр Францевич, был припасен ящик с другой парою
пистолетов. Теперь они явились на свет, длинные, поблескивающие гранеными
стволами, как будто только что вышедшие из мастерской Лепажа, с затейливыми
собачками, с гравированным рисунком на металлических щеках. Петр Францевич
взял в каждую руку по пистолету, спрятал руки за спиной.
"Правильно: поиграли - довольно,- пробормотал он.- Пьет, как свинья, а
все-таки ум сохранил… Репетиция окончена! Благоволите назвать руку: правая
или левая?"
XXXII
"Не позволю! - закричал вдруг, подбегая, Аркадий.- Будя!"
"Что это значит?" - холодно спросил Петр Францевич.
"А то и значит. Ваше сиятельство, это не дело".
"Да ты что, спятил?.. Как ты посмел? А ну, убирайся вон, чтоб я твоей
физиономии больше не видел!"
"Физиономии...- ворчал Аркаша.- Ишь начальник нашелся. Холопьев, ваше
сиятельство, больше нет, вот так!" Он выхватил пистолет у растерявшегося
писателя, обернулся к Петру Францевичу, тот держал свою пушку за спиной.
Аркадий сунулся было к нему - барон отступил на два шага и наставил на
Аркадия дуло.
"Пристрелю, как собаку!" - заревел Петр Францевич.
Приезжий счел своим долгом вмешаться.
"Может быть, я вел себя не по правилам, вдобавок, как вы знаете, я не
дворянин,- сказал он.- Но, клянусь, я не питаю к вам никаких враждебных
чувств. Мне кажется, обе стороны показали свою готовность драться... Что
касается известной особы, мне кажется, это недоразумение. Если вы думаете,
что я вознамерился перебежать вам дорогу, уверяю вас..."
"Ничего я не думаю,- возразил мрачно Петр Францевич,- я только вижу, что это
бунт. Это - бунт!" - строго сказал он, глядя на Аркашу.
"Да ладно уж там, какой такой бунт... Где уж нам... Мы темные. Мы мужики, вы
господа. А только отвечать за вас я не желаю. Не желаю отвечать, ясно?"
"Отвечать? Ах ты, скотина! А ну, вон отсюда!"
"Чего лаетесь-то? - сказал Аркадий.- Начнется следствие, кто да что. И света
белого не увидишь. Вы-то всегда вывернетесь, у вас там небось все дружки да
знакомые. А мне за вас отдуваться. Кто отвечать будет? Я. Кого за жопу
возьмут? Аркашку... В общем, вы это, того: игрушку вашу спрячьте. А то еще
кто увидит, народ-то сами знаете какой. В момент настучат. Похорохорились,
покрасовались - и будя. А если чего не поладили, то и на кулачках можно
решить".
"Ты так думаешь? - сказал Петр Францевич.- Может, в самом деле, а?"
Его противник пожал плечами.
"Дай-ка сюда". Барон отобрал у Аркадия пистолет, доставшийся писателю по
жребию, взвесил оба пистолета на ладонях. Потом повернулся и прицелился в
отдаленное дерево. Грохнули два выстрела, присутствующих объяло облако дыма.
"Хорошая марка,- пробормотал он, разглядывая пистолеты,- это вам не..."
Вздохнул, вложил дуло себе в рот.
"Ради Бога, осторожней!" - воскликнул писатель, забыв, что пистолеты
разряжены. Искусствовед покосился на него, усмехнувшись, вынул пистолет изо
рта, приставил к виску, к сердцу. Затем - знак Аркашке; тот подскочил с
саквояжем. "Ладно,- сказал Петр Францевич,- поехали чай пить. Я, между
прочим, еще не завтракал".
ХХХIII
"Слава те Хосподи, живой!" - вскричала Мавра Глебовна.
Она сбежала со ступенек и обняла меня.
"Я уж все на свете передумала. Ишь затеяли! Спасибо тебе, милосердная,-
приговаривала она, торопливо крестясь,- заступница, спасибо..."
Сели за стол, где по-прежнему сиротливо лежали мои бумаги. Моя
несостоявшаяся биография, моя новая жизнь...
"И чего не поделили? А все вертихвостка эта - и тебе, и ему".
"Роня?"
"А кто ж еще-то?"
Я заверил Машу, что ничего у нас с ней не было, ей всего-то семнадцать лет
или сколько там. Полуребенок.
"Не скажи. Знаю я их всех; молодая, да шустрая... И чего ты в ней нашел?
Девка, что доска, ни сзади, ни спереди".
Я попытался ее разубедить, она резонно возразила:
"Кабы ничего не было, так он бы в тебя не пулял".
До этого, сказал я, тоже не дошло.
"Не дошло, и слава Богу. Аркашке скажи спасибо".
"Да откуда ты все это знаешь?"
"Знаю. И про вашу свиданку знаю, что она к тебе прибежала, бесстыдница,- все
знаю".
Источник информации, разумеется, был все тот же - или следовало
предположить, что известия распространялись по каким-нибудь трансфизическим
каналам. Таинственный вездесущий персонаж по имени Листратиха, о которой я
постоянно слышал и которую никогда не видел,- кто она была? Я подозревал,
что никакой Листратихи вообще не существует: это был дух, блуждавший вокруг,
анонимная субстанция, мифический глаз - или глас - народа.
"Дело холостяцкое, я тебя не виню. Только ты к ним не лезь, это я тебе не из
ревности говорю. Не ходи туда, ну их к лешему! У них там свои дела, пущай
сами разбираются. У них своя жизнь. А у нас своя",- сказала она и положила
мне руки на плечи.
Я коснулся ладонями ее бедер. Зачем же, спросил я, смеясь, она сама туда
ходит?
"Я-то? А это не твоя забота. Да шут с ними со всеми!"
Все же мне хотелось знать: что она там делает?
"Ну чего привязался-то! Услужаю. Молоко ношу".
"И все?"
"И все, а чего ж мне там делать? - Она помолчала.- Ну, к барину хожу, к
Георгию Романычу. Ему, чай, тоже нужно: мужчина в соку, а она непригодная,
рыхлая - сам видел. Ихнее дело господское, ыах!..- Она вдруг сладко
зевнула.- Как захотится, так меня зовет".
Вот и пойми женщин, подумал я; а еще говорила, что отвыкла.
"Да ты не обижайся. Это ведь не любовь.- Она добавила: - Кабы не они..."
"Что - кабы не они?"
"А вот то самое! Все тебе надо знать. Не было бы тут ничего, вот что, все
бурьяном бы заросло. Их в городе уважают. Секретарь райкома, говорят,
приезжал".
"Зачем?"
"Справлялся, не надо ли чего. Он ведь у старой барыни скотину пас".
"Как же это могло быть, Маша? Ведь революция-то когда была?"
"Ну, не он, так отец али дедушка, я почем знаю. Люди говорят, а я что?.. Да
и леший с ними со всеми... Милый, соскучила я по тебе".
Вдруг снаружи постучали.
Я поднял голову, мы оба посмотрели на дверь.
"Да ну их всех!.."
Стук на крыльце повторился.
Я выглянул между занавесками и отпрянул, словно там стояло привидение.
Мавра Глебовна сидела на постели. В ответ на ее немой вопрос я растопырил
руки и вытаращил глаза.
Наконец я выговорил:
"Это она".
"Кто?"
Я молчал.
"Не пускай! - сказала сурово Глебовна.- Ишь вертихвостка! Постой, я сама
пойду. Сиди. Это наше бабье дело".
Она вышла и столкнулась с Роней в полутемных сенях; но в том-то и дело, что
это была не Роня.
Это была не Роня и не мифическая Листратиха, и обе женщины вступили в избу.
Я пролепетал:
"Откуда ты... как ты здесь очутилась?"
Сидя на табуретке, гостья расстегивала пуговицы плаща, сдернула с головы
шелковую косынку, поправила прическу.
"А это Мавра Глебовна,- сказал я,- моя соседка. Знакомьтесь".
"Очень рады",- промолвила Мавра Глебовна, поджав губы.
"Что-то там испортилось в моторе, и, представь себе, перед самой деревней.
Дошла пешком".
"А Миша?" (Мой двоюродный брат.)
"Там остался".
"Может, я схожу, трактор достану?.."
"Не волнуйся. Там уже кого-то нашли. Ну, я тебе скажу: ты в такую дыру
забрался! - Она обвела глазами избу, покосилась в сторону Мавры Глебовны,
взглянула на стол с бумагами.- Работаешь?"
Мою жену - я привык считать ее бывшей женой... мою жену зовут Ксения, по
отчеству Абрамовна. Это отчество ни о чем не говорит. До сих пор можно
встретить стариков, бывших крестьян, с именами Моисей или Абрам. Моя жена -
обладательница безупречной анкеты и занимает высокую должность заместителя
директора по ученой части в институте с труднопроизносимой аббревиатурой
вместо названия, которое я никогда не мог запомнить. Моя жена держится
прямо, ходит крупным шагом, постукивая высокими каблуками, носит сужающиеся
юбки, светлые батистовые кофточки с бантом, курит дорогие папиросы и
великолепно смотрится в начальственных коридорах. Мы с ней ровесники, но уже
несколько лет, как она перестала стареть, возраст ее остается неизменным, ей
39 лет.
Моя жена была женщиной именно того физического типа, который мне когда-то
нравился; подобно многим я связывал с телосложением определенное
представление о характере, душе и умственных способностях и, сам того не
сознавая, тянулся к женщинам, которые могли бы заслонить меня от жизни.
Что-то мешало моей бывшей жене, даже в те времена, когда мы познакомились,
быть красивой, вернее, хорошенькой, это слово к ней не подходило, из чего,
однако, не следует, что она была непривлекательна. Нужно отдать ей должное,
сложена она превосходно: просторные бедра, все еще не опавшая грудь, плечи
королевы.
Мавра Глебовна поспешно подала ей старую, выщербленную плошку (моя жена
искала, куда стряхнуть пепел). Некоторое время спустя, выглянув в
окошко, я увидел перед домом машину, поднятый капот, Аркадия, который
инспектировал мотор. Мой двоюродный брат разговаривал с Маврой Глебовной,
державшей за руку четырехлетнего малыша, невдалеке остановилась старуха,
согбенная, как Баба Яга, опираясь на помело, что-то клубилось вдали, словно
к нам ехало войско, темнело, и опять, как все последние дни, стал
накрапывать дождь.
ХХХIV
Нужно было устраиваться на ночь, завтра, сказала моя жена, надо встать
пораньше; я предложил, чтобы мы с братом устроились на полу, Ксению положим
на кровать; мой брат, поколебавшись, объявил, что переночует в доме Мавры
Глебовны, моя жена пожала плечами, дескать, как вам угодно; будем надеяться,
что погода не подведет, добавила она небрежно, только бы не проспать. Ходики
на стене бодро отстукивали время. Разговор продолжался недолго и понадобился
для того, чтобы не говорить о главном, то есть о возвращении: теперь это уже
как бы не требовало объяснений.
Как это ехать "домой"? Волна протеста поднялась в моей душе, как застарелая
изжога со дна желудка. Я проглотил ее - молча и мужественно. А что
оставалось делать?
Подразумевалось, что прошлое похерено, что мы ни в чем не упрекаем друг
друга, просто начинаем жить заново. Вернее, мы продолжаем нашу жизнь; да и о
каком прошлом, собственно говоря - если не считать некоторых недоразумений,-
идет речь? Завтра мы уезжаем в город, она приехала, чтобы протянуть мне руку
мира, если можно было говорить о войне между нами, и я, естественно, отвечаю
ей тем же. Но никакой войны, собственно, и не было. Бегства не было. Я
отдохнул на свежем воздухе, я провел творческий отпуск на даче, пора домой.
Все это, ужасавшее меня именно тем, что вдруг предстало как нечто не
требующее объяснений, нечто решенное и даже само собой разумеющееся,
устраняло необходимость обсуждать и некоторые вытекающие отсюда следствия,
некоторые житейские подробности, например, то, что нам предстояло, как и
положено супругам, провести ночь вдвоем под одной крышей.
Именно об этом, о том, что мы остаемся наедине после того, как брат уйдет
ночевать в дом к соседке, об этом, как о само собой разумеющемся, ни слова
не было произнесено, и было ясно, что наутро тем более уже не о чем будет
говорить: какая необходимость ворошить старое, коли мы провели ночь вместе,
как и положено супругам? Как уже сказано, меня ужасал этот fait accompli,
то, что все выглядело как fait accompli; но сознаться ли? Я почувствовал и
определенное облегчение. Больше, чем "факт", меня приводила в ужас
необходимость выяснять отношения; и вдруг оказалось, что не надо ничего
говорить, объяснять, доказывать, не надо оправдываться; а главное, ничего не
надо было решать.
Мы поужинали, на столе горела керосиновая лампа. Моя жена вышла и вернулась;
когда я, в свою очередь, вошел в избу, она стелила себе на кровати. Для меня
была приготовлена постель на полу.
"Здесь довольно тесно,- проговорила она.- Это что, простыня?"
Она сказала, что устала после мучительной дороги и уснет как мертвая. Было
произнесено еще несколько фраз о ее работе, об институте. О нашем ребенке -
ни слова, это был болезненный пункт, которого она разумно не касалась; я
предполагал, что девочка в пионерском лагере.
"Все кости болят,- пробормотала она,- после этих ухабов".
Это означало: раз уж все решено, обойдемся без телесного примирения. Это
также означало: не в плотском влечении дело. Кроме того, это был намек на
то, что я не должен думать, будто мне все так просто сошло с рук, прощено и
з