аверх, выбрались из
кустарника и побрели назад через огородное поле.
"Скажите..."
Мы говорили вполголоса; как и прежде, она называла меня по имени и отчеству.
"Оставим это, Роня. Зови меня просто..."
И будем на "ты", хотел я добавить, но чувствовал, что это "ты" разрушило бы
наши с таким трудом установившиеся отношения. Это "ты" воздвигло бы между
нами новое препятствие вместо того, чтобы еще больше сблизить нас. Оно
означало бы, что мы стали друзьями. А мне - теперь это было совершенно
ясно,- мне хотелось другого.
Она пробормотала:
"Мне надо привыкнуть".
Друг за другом мы пробирались по невидимой тропе. Я напомнил ей о том, что
она хотела мне открыть секрет.
"Ты хотела мне сообщить секрет..."
"Какой секрет? А-а. Лучше после... когда придем. Скажите,- спросила она,- вы
верите в привидения?"
"Нет".
"Но ведь их все видели. И вы тоже. Разве вы не видели? Я сначала подумала,
что это снимают какой-нибудь фильм".
"Если видели все, значит, это не привидение".
"Почему?"
"Привидения - дело сугубо индивидуальное. Тень Банко является только одному
Макбету".
"Кто это был?"
"Это были князья Борис и Глеб, сыновья Владимира. Святые братья,
препоясанные милостью и венчанные смыслом".
Она чувствует себя виноватой передо мной, думал я, если бы я был виноват
перед нею, она бы молчала. Она думает о том же самом, поэтому говорит о
посторонних вещах и делает вид, что забыла о том, что было на берегу и что
мои руки касались ее тела. Она делает вид, что не догадывается, зачем мы
возвращаемся ко мне домой, но на самом деле думает об этом и говорит о
постороннем.
"Что это значит - препоясанные милостью?"
"Так говорится в летописи".
"Откуда они взялись?"
"Оттуда же, откуда являются все привидения".
"Значит, это все-таки привидения?"
Помолчав, она спросила, откуда я знаю, что это они.
Я ответил, что есть известные иконы. Одна висит у меня, разве она не
заметила?
"Но в жизни они, наверное, выглядели иначе".
"Нет, они выглядели именно так. Иконы сделали их такими. А как они до этого
выглядели, не имеет значения".
"Не имеет значения. Что же тогда имеет значение?"
То, что мы идем ко мне домой, хотел я сказать. Потому что дома это
произойдет так же неизбежно, как то, что сейчас пойдет дождь, потому что
решение принято.
"А вдруг мы их снова встретим?"
"Они в деревню не заезжают, Роня".
"А если встретим? Что тогда?"
"Ничего, поздороваемся и пойдем дальше".
"А они потом разнесут по всей округе,- нервно хихикнула она,- что я была у
вас ночью".
"Не разнесут, Роня. Святые молчат". Несколько минут спустя мы бежали сломя
голову, вокруг падали свинцовые капли, мы едва успели нырнуть в се-
ни - дождь обрушился на мертвую деревню. Во тьме, шумно дыша, нашарив дверь,
мы ввалились в избу.
ХХVIII
Я топтался посреди комнаты, моя гостья полулежала на постели, свесив ногу на
пол, короткое платье, успевшее только слегка намокнуть, обрисовало ее бедра.
"Ну что,- сказала она, отдышавшись,- будем чай пить?"
Я молчал и думал о том, что я сейчас подойду и переложу ее свесившуюся ногу
на кровать. Подойду и сяду рядом.
"Будем чай пить",- сказал я.
"Эх, вы!"
"Что - я?"
"Эх, вы! - повторила она почти со злобой.- И вы все еще не понимаете?"
"Не понимаю".
"Вам надо было взять меня. А вы струсили".
"Еще ничего не потеряно,- глупо усмехаясь, проговорил я.- Мы можем
наверстать".
"Нет уж, поздно. Надо было тогда. Взять вот так, за руки... и прижать к
земле. А если б я заорала, все равно никто бы не услышал. Вы все ждали
разрешения... Вы трус. Разве кто-нибудь спрашивает разрешения?"
"Но... это не трусость, Роня",- сказал я, вероятно, с каким-то жалким
выражением на лице.
"Да, да. Вы не решились воспользоваться моей неопытностью - вы это хотите
сказать? Вы, наверное, думаете, что... А вот, кстати, один вопрос,- сказала
она, садясь.- Как вы смотрите на такую вещь, как девственность?"
"Представь себе, с почтением".
"Приятно слышать. Вы просто до ужаса вежливы. Так вот. Вы, наверное,
думаете, что я не далась вам оттого, что я девица. Ошибаетесь. Оттого и не
далась, что не девица".
Вот так здорово! Все мои мысли разлетелись по сторонам. Как-никак это было
для меня небезразлично - как и для всякого мужчины. Мне вдруг показалось,
что она смеялась надо мной; что на самом деле она гораздо старше; что меня
вообще непрерывно водят за нос... Молчание. Наконец я произнес:
"Это и есть твой секрет?"
Ответа не последовало. Открыв рот, она уставилась на меня. "Дядя Петя...-
проговорила она.- Господи, у меня совершенно вылетело из головы!"
Я вынужден был признаться, что и я совершенно позабыл о дуэли.
"Сколько сейчас времени?"
"Не знаю".
"Когда мы вышли, на этих часах было..."
"Не обращай внимания. Они испорчены. Ты хотела что-то сказать".
"Да,- сказала она,- хотела сказать. А может, не говорить? Вы бы не
догадались, правда?.. Так вот, сударь, это он. Он меня - как это называется?
- сделал женщиной".
"Гм. Вот как?"
"Вот вы говорили: игра..."
"Это не я, это ты говорила".
"Хорошо. По условиям игры я должна быть барышней. Белое платье, зонтик, все
такое. Книжка в руке... И, понимаете, получается так, что эта история, то
есть то, что между нами произошло, я имею в виду дядю Петю... это тоже
традиционный сюжет!"
"Почему традиционный?"
"Ну как?.. Солидный господин с душистыми усами совратил гимназистку. Вы
Бунина читали?"
"Читал. Так что же именно произошло?"
Она разгладила платье на коленях и приготовилась к рассказу. Дело было уже
довольно давно. Они ходили по музеям, на выставки. Почти каждое воскресенье
что-нибудь такое. Он даже водил Роню по запасникам; он там свой человек;
одним словом, руководил ее образованием...
Дождь журчал под окнами, ночной ветер набросился на ветхий дом, хлопнуло в
отдалении, ветер трепал крышу, лепесток огня дрожал в стекле керосиновой
лампы.
Она понятия ни о чем не имела. То есть, конечно, знала, но что значит знала?
У нее даже еще не началось; по ее словам, она считалась отстающей в
развитии.
Однажды он устроил экскурсию в Архангельское, специально для их класса,
водил всех по парку, объяснял, рассказывал; после все ели мороженое.
Он продолжал говорить, теперь уже о себе, они медленно шли следом за всеми,
к воротам, отстали. Само собой это получилось или он все рассчитал,
неизвестно, бывают такие обстоятельства, когда люди ведут себя, как
лунатики: "Вам как писателю это, наверное, лучше знать". Роня утверждала,
что она ни о чем не догадывалась, вернее, догадывалась, но ждала, что будет
дальше. Они оказались в другой стороне огромного парка.
Нас, наверное, ждут, сказала она Петру Францевичу. Он ответил, да, конечно,
я думаю, нам надо повернуть влево, нет, лучше направо. И дал ей платок,
вытереть липкие пальцы. И они сели на скамейку. Кругом ни души.
Я слушал Роню внимательно и спросил: сколько ей было лет?
Конечно, она уже не была такой дурочкой, сказала она, кое-что знала. Девочки
всегда все знают. Но что значит - знала? Это было невероятно, это
происходило с ней самой, это ей говорили о любви, и кто же? - взрослый
мужчина, друг семьи, красиво одетый, от него пахло духами "Осенний ландыш".
"Ландыши бывают весной".
"Да? - возразила она.- А вот это был осенний".
Так вот.
И этот человек, дядя Петя, шепотом и, очевидно, в сильном волнении говорил
ей невозможные слова, она сидела, опустив голову, на коленях у взрослого
человека и вытирала пальцы, липкие от мороженого. "И знаете,- добавила она,-
вам покажется странным, но меня это просто поразило, я увидела, что он
плачет!"
Тут были разные подробности, которые она не может объяснить, как-то так
получилось, что они оказались лицом к лицу, и она чуть было не рассмеялась,
взрослый мужчина - и плачет,- и стала вытирать ему щеки платком, он потерял
голову, она потеряла голову, и, в общем, это произошло.
"Угу. Ты сопротивлялась?"
Да, то есть нет. Она словно окоченела. Ее поразил факт.
"Факт?"
Да, факт. А что же экскурсия, куда делись все остальные? Остальные ждали у
входа, Петр Францевич объяснил, что они заблудились, что-то придумал; она не
помнит…
Дождь утих.
"Вот. Теперь вы знаете".
"Послушай, Роня,- сказал я после некоторой паузы.- Когда мы с тобой
встретились в лесу, ты мне говорила…"
"Что же я говорила?"
"Что ты пробуешь себя в литературе".
"Правда? Не помню",- сказала она надменно.
"Да, ты именно употребила это выражение. Так вот, я должен сказать, что
нахожу у тебя недюжинные литературные способности!"
"При чем тут способности?"
Я развел руками.
"Вы что, мне не верите? - вскричала она.- Не верите, что все так и было?"
"Одно нехорошо, ты оклеветала ни в чем не повинного Петра Францевича.
Зачем?"
Насупясь, с обиженным видом она смотрела на меня, пока легкая судорога не
пробежала по ее телу, и мы оба расхохотались.
XXIX
Тут я должен заметить, что ее вопрос, как ни смешно, заставил меня
задуматься. Как я отношусь к девственности? Термин, можно сказать, вышедший
из употребления. С почтением, сказал я. Можно было бы ответить: с умилением.
А может быть, и со страхом. Почему со страхом? Почему не только девственница
со страхом оберегает себя, но и всякий, кто к ней приближается, испытывает
страх? Меня не интересовало, зачем она это придумала, всю эту историю с
поездкой в Архангельское; может быть, Петр Францевич действительно водил ее
по музеям, вполне возможно, что и экскурсия была на самом деле; собственно,
так и сочиняются истории; и, само собой, Роня знала, что "друг семьи" оттого
и друг, что неравнодушен к ней; может быть, даже имело место объяснение,
где-нибудь в пустынной аллее. Помнится, когда мы с бароном в лесу удалились
для приватной беседы, он упомянул о серьезных намерениях; видимо, и родители
знали, что он собирается жениться на Роне, и одобряли этот проект. А она?
Меня и это не особенно занимало, мой летучий роман с девочкой из усадьбы был
игрой, правда, чуть было не зашедшей слишком далеко.
Меня не интересовало, зачем она придумала историю с соблазнением, мало ли
какая фантазия может прийти в голову семнадцатилетней девице; меня занимал
вопрос о девственности, о том, что оставалось вечно живым мифом, невзирая на
все революции, перемены моды и так далее, да, живым, и не только здесь, в
полумертвой деревне, но и ко всему на свете равнодушном большом городе; и,
как тысячу лет назад, миф был окружен колючей проволокой двойного страха,
миф рождал двойную ассоциацию с военной атакой и преступлением.
Девственность была подобна башне, дворцу или крепости, которую брали
штурмом, и победителя ждала слава; девственность была заветной шкатулкой,
которую взламывали тайком и озираясь, и вор заслуживал наказания. Очевидно,
что нападение могло быть успешным лишь при условии внезапности; фантазия
Рони опровергала версию о внезапности. Насилие предполагало полную
неподготовленность, искреннее неведение жертвы; но в фантазиях Рони оно уже
было, так сказать, запрограммировано, и существовали кандидаты, их было два:
один - Петр Францевич, другой, очевидно, я. Насилие справедливо
рассматривалось как надругательство - и в то же время как нечто такое, без
чего девственность была лишена смысла и со временем должна была превратиться
в позор. Выходило, что девственность опровергала свой собственный миф;
значит ли это, что миф девственности был от начала до конца изобретением
мужчин?
Если это так, думал я, то девственность - в самом деле миф и ничего более;
если это так, то она должна заключать и действительно заключает в себе для
нашего брата всю тайну и таинственность женщины, предстает, как уединенный
скит, как сомкнутые врата, за которыми пребывает нечто не имеющее имени,
некая священная пустота; девственность должна быть обещанием, которое
никогда не будет выполнено, должна повергать в трепет, должна пугать и
притягивать,- между тем как носительница тревоги и тайны, какая-нибудь
круглолицая, толстозадая и глупая, как все они, дочь Евы либо вовсе не
подозревает об этом, либо соглашается признать ее в качестве некоторой
окруженной почетом условности, как носят нагрудный знак, который сам по себе
не заслуга, а лишь символизирует заслугу, быть может, мнимую. Я не мог
согласиться с таким ответом.
Я не мог представить себе девственность каким-то театром. Не то чтобы я так
уж цеплялся за традиционную мораль; и я, конечно, знал, как часто женщина
только тогда и расцветает, когда сброшено это бремя, как если бы целомудрие
было врагом женственности в прямом физиологическом смысле. Но то, что
девственность, это спящее чудовище, в самом деле мстило всякому, кто
осмелился его потревожить,- с этим чувством, или, вернее, предчувствием, я
ничего не мог поделать: оно не было ни изобретением мужчин, ни фантазией
женщин, оно существовало само по себе и владело мною, и это, собственно, и
был единственный ответ, который я мог дать Роне.
ХХХ
Две тени шевелились на потолке, двойной человек сидел за столом на табуретке
приезжего и делал бумажные кораблики. Две флотилии выстроились друг перед
другом, потонувшие корабли падали со стола, отличившиеся в бою получали
награды: красные звезды на бортах и синие полосы на трубах.
Интересно, подумал постоялец, у меня цветных карандашей нет, значит, их
принесли с собой.
Вслух он сказал:
"Между прочим, мы тоже так играли в детстве. Но это мои рукописи, зачем вы
портите мои рукописи?"
Человек повернул к нему одну голову, вторая была занята рисованием.
"Ах вот как,- сказал он небрежно,- а я и не обратил внимания".
Вторая голова возразила: "Тут темно".
"Вы умеете говорить раздельно?" - спросил путешественник. Тут только он
заметил, что стекло снято, колпачок горелки отвинчен, на столе мерцал
полуживой огонек.
"Мы тоже сидели с коптилками. Приходилось экономить керосин,- сказал он
неуверенно.- Это было во время войны. Я делал уроки, писал дневник. Все при
коптилке!"
"Мало ли что! - возразил двуглавый человек.- Керосин и сейчас дефицитен".
"Да у меня целая бутыль стоит в сенях".
"Ай-яй, какая неосторожность! Вы игнорируете правила пожарной без-
опасности".
"Теперь я вижу, что вы можете говорить в унисон",- заметил приезжий.
"Долго не могу,- сказал человек,- не хватает дыхания. А что это за дневник?
Вы упомянули о дневнике".
"Обыкновенный дневник подростка. Даже, я бы сказал, не без литературных
амбиций".
"Он сохранился?"
"Нет, конечно. Я его уничтожил. Это было позже".
"Послушайте,- сказал человек, орудуя ножницами,- тут у вас что-то не
сходится. Даты не сходятся. Вы говорите, во время войны, делал уроки…
Выходит, вы уже ходили в школу. Но ведь вы еще не старый человек. А война
была давно".
"Да как вам сказать? Не так уж давно. Я прекрасно помню это время. Сводки,
песни… Могу, если хотите, кое-что исполнить. Я все военные песни знаю
наизусть".
Постоялец свесил голые ноги с кровати и затянул вполголоса: "На заре,
девчата, проводите комсомольский боевой отряд. Вы о нас, девчата, не
грустите, мы с победою придем назад. Мы развеем вражеские ту-учи…"
"Любопытно. Впервые слышим.- Обе головы переглянулись.- Ты слышал? Я не
слышал. Мы не слышали. Ладно, оставим эту тему.- Человек повернулся к
приезжему и закинул ногу в сапоге за другую ногу.- Так что же это все-таки
был за дневник? Вы уже тогда были, э, писателем?"
"И-и-и врагу от смерти неминучей, от своей могилы не уйти",- пел,
раскачиваясь на постели, приезжий.
"У вас прекрасная память, но, к сожалению, ни малейшего слуха!"
"А мне нравится,- сказала вторая голова,- давай еще".
"А ты, Семенов, не встревай".
"Что же, мне свое мнение нельзя высказать?"
"Помолчи, говорю. Когда надо, тебя спросят".
Голова обиделась и стала смотреть в сторону. Человек спросил:
"Почему вы его уничтожили? Там было что-нибудь о нашем строе? Антисоветчина
небось?"
"Да что вы! - испугался приезжий.- Не было там никакой антисовет-
чины".
"А что же там было?"
"Да ничего".
"Интимные дела? Порнография?"
"Я боялся,- сказал путешественник,- что его найдут родители. Я порвал его в
уборной, все тетрадки одну за другой, их было десять или двенадцать. В
мелкие клочки. В уборной".
"Тэ-экс,- медленно проговорил человек о двух головах, отшвырнул ножницы и
вышел из-за стола, загородив свет коптилки.- Значит, говоришь, в клочки. Вот
мы и добрались наконец до главного. Теперь поговорим серьезно. Что там было?
Выкладывай все начистоту".
"Что выкладывать?" - спросил приезжий. Он сидел, съежившись, на своем ложе,
двуглавый навис над ним.
"Я жду,- сказал человек.- Мы ждем".
"Там было…- пролепетал приезжий.- Я не помню".
"А ты постарайся. Напряги память".
"Но я забыл!"
"А мы не торопимся",- сказал человек ласково.
"Малоинтересные вещи. Всякая ерунда, чисто личного характера…"
"Вот видишь. Кое-что уже вспомнил. Рисунки?"
"Какие рисунки?"
"Рисунки, говорю, были?"
Приезжий кивнул.
"Ага,- сказали головы, потирая руки,- порнографические рисунки. Рассказывай,
чего уж там! "Играй, играй, рассказывай,- запела голова,- тальяночка сама, о
том, как черногла-азая с ума свела!" Видишь, и мы кое-что помним".
Человек подсел к приезжему на кровать. Путешественник подвинулся, чтобы дать
ему место. Путешественник обвел глазами избу, черные стропила и железные
крюки.
"Значит, опять будем в молчанку играть. Не хотелось бы прибегать к крайним
мерам. Не хотелось бы!"
"Что вам от меня надо? - забормотал приезжий.- Я уже сказал: я не помню. Я
даже не уверен, был ли этот дневник на самом деле".
"Отказываться от показаний не советую".
Приезжий молчал.
Человек сделал знак помощнику, другая голова отделилась и вышла, ступая
сапогами по бумажным кораблям.
"Значит, говоришь, не было дневника, ай-яй! Вот мы сейчас посмотрим, был или
не был. Семенов, ты где там?"
Семенов, с сержантскими лычками на погонах, наклонив голову, переступил
порог, огонек коптилки вздрогнул, помощник положил на стол кипу школьных
тетрадей, перевязанную бечевкой.
"Нет,- сказал приезжий,- это не я, это не мои…"
Сержант стал развязывать бечевку. Узел. Он схватил со стола ножницы.
"Не надо! Не режьте! - закричал постоялец.- Веревка пригодится! Я сам все
расскажу! Я все подпишу, не надо! Боже, если бы я знал… Если бы я только
знал… Но откуда вы взяли?.. Почему порнография? При чем тут порнография?
Ведь вы даже не читали! И что вы все твердите: дневник, дневник… Какой это
дневник, это литература… А у литературы свои законы… Своя специфика… Это не
я! Нельзя смешивать автора с его персонажами… Одно дело - автор, а другое -
действующие лица… И к тому же,- бормотал он,- это даже не мой почерк. Вы мне
подсунули… Я не пишу в таких тетрадках…"
"А чей же это почерк? Ты что дурочку-то строишь? - сказал лейтенант.- Кому
шарики крутишь? Сволочь хитрожопая, ты кого обмануть хочешь?! Поди погляди,-
отнесся он к другой голове,- что там за шум…"
Помощник вышел в сени и вернулся.
"Это делегация",- сказал он.
"Мешают работать! - зарычал лейтенант.- Кому еще я там понадобился? Скажи, я
занят".
"Они не к вам. Они к нему",- сказал помощник.
В сенях уже слышался топот. Ночной лейтенант поднял голову, приезжий тоже с
любопытством взглянул на дверь. Заметался огонек коптилки, появилось
несколько человек солидного вида, в седых усах, длинных черных сюртуках или,
вернее, демисезонных пальто. Они вошли, наклоняя головы, один за другим в
низкую дверь, выстроились у печки и вдоль стены с ходиками, после чего
первый, расстегнув пальто, из-под которого выглянул фрак, и сняв с коротко
стриженной седой головы блестящий цилиндр, выступив вперед, отвесил
присутствующим поклон и осведомился: здесь ли проживает писатель?
"Это я",- сказал растерянно путешественник.
"Нобелевский комитет уполномочил меня и моих коллег известить вас о том, что
вам присуждена премия Альфреда Нобеля за этот год".
"Мне?" - спросил приезжий.
"Вам. Нобелевский комитет просил меня от имени своих членов, а также его
величества короля передать вам поздравление с наградой, к которому я и мы
все, не правда ли…- глава делегации обернулся к остальным,- охотно
присоединяемся!"
"Вот видите,- сказал приезжий ночному лейтенанту,- я же говорил, что это
литература".
Лейтенант прокашлялся.
"Семенов,- сказал он по